Я познакомился с человеком, который работал на обогатительной фабрике; тот уговорил меня перейти к нему работать (он готовил себе замену - должен был освобождаться). Переговорил с начальством, и мне разрешили работать на фабрике. Я быстро освоил все процессы, кроме одной флотации - там должен был работать специалист. Мой товарищ освободился, и я стал бригадиром.
Примерно через полгода меня вызвало лагерное начальство, и впервые назвали мою фамилию:
- Ну, Копылов, тебя, наверное, освободят. Москва вызывает. Готовься, завтра вылетаешь.
Глава 9
Этап длиною в год
Я обрадовался, верю и не верю. Срезали номера, на другой день меня и еще двоих повезли на машине в Верхний Сеймчан. Посадили в самолет на пол и заковали в наручники, расставили ноги в стороны, посадили другого, третьего и т. д. Встать было нельзя. У меня наручники автоматические - при любом движении они сжимались еще сильнее. Я терпел, но боль сделалась невыносимой. Я обратился к конвою, сказал, что у меня автоматические наручники. Конвой расслабил наручники, и мне стало легче.
Так мы прилетели в Хабаровск, где нас перевезли в тюрьму. Там я просидел дней десять, потом мы поехали поездом до Иркутска. В Иркутске просидел в тюрьме месяц. Потом повезли в товарных вагонах до Челябинска. В вагоне заключенные лежали на полу и на нарах. На каждой остановке конвой бил молотками по стенкам вагонов, как будто по нашим головам. У них для этого были молотки с красной ручкой. В вагоне нас не кормили. Открывали дверь вагона, перегоняли всех на одну сторону и велели по одному переходить на другую - таким образом нас считали, чтобы знать, не удрал ли кто. Потом закрывали дверь, и мы ехали дальше. Так продолжалось во время всего пути следования. В Челябинске я просидел тоже месяц. Из Челябинска нас привезли в Куйбышев. В Куйбышеве я просидел примерно столько же. Из Куйбышева нас направили в харьковскую тюрьму.
Нас водили на прогулку. Мне удалось через забор перебросить записку родителям. Эту записку честные милые люди отправили моим родителям. Вскоре приезжает мой отец, привозит передачу и просит свидания со мной. Передачу не приняли, а свидание не разрешили. Он обращался несколько раз к начальству, но получил отказ. Отец ночевал эти дни в сквере на скамейке.
В харьковской тюрьме я пробыл месяц, после чего меня повезли не в Москву, а в Херсон. Почему в Херсон? В Херсоне я никогда не был. Посадили в херсонскую тюрьму; там все обрадовались, говорили, Копылова долго искали, но привезли. Меня вызвали к начальству, спросили фамилию, имя, отчество, статью - оказывается, привезли не того Копылова. "Тот" Копылов был тоже Н.Р., но статья другая. Удивительно - "вы не тот Копылов, который нам нужен"!
Я просидел в херсонской тюрьме, ожидая этапа. Меня отправили на Воркуту. Сколько мы ехали, не могу сказать, останавливались у каждого столба. Наконец прибыли в Воркуту. Поместили нас в пересыльный лагерь. Это было 22 мая 1951 года. С Колымы я выехал 22 мая 1950 года - значит, в этапе я пробыл год.
Глава 10
На Воркуте. Работа в шахте и организация самодеятельности
На Воркуте мне переменили номера: вместо 3-1-290 у меня стал 1М678. На Колыме лагерь назывался Берлаг (Береговой лагерь), на Воркуте - Речлаг (Речной лагерь). Нас рассылали по всем шахтам, и я попал на шахту 9/10. Меня отослали сразу на 6-й горизонт, где я работал в лаве. Никогда не был шахтером, а вот пришлось. Пробыл я на 6-м горизонте до 1953 года, т. е. до смерти Сталина. На шахтах начались забастовки, о которых много писал А. И. Солженицын. Лучше Солженицына написать невозможно.
Я забыл упомянуть о том, что везде во всех лагерях бараки закрывались на ночь на замок. Разрешили организовать самодеятельность. Стал я ходить по баракам, искать артистов. В одном из бараков обнаружил актера Московского театра им. Ермоловой Юрия Волкова, в другом - артиста Львовского театра им. Заньковецкой Бориса Мируса, главного режиссера Рижского театра оперетты Вольдемара Пуце и многих других талантливых людей. Среди них были аккордеонист Александр Селедневский и саксофонист Василий Бендер. С последним (он работал тоже в шахте) однажды произошел несчастный случай - клеть оборвалась, и он полетел вниз. Нейрохирург Тульчинский, тоже кремлевский врач, буквально по кусочкам собрал его.
Так я организовал кружок художественной самодеятельности, в котором также принял участие Глеб Затворницкий, профессор. Бендер создал эстрадный оркестр; Борис Мирус, Затворницкий, Волков и я организовали драматический кружок; потом пришел к нам клоун Московского цирка Юрий Белинский.
Как ни тяжело было работать в шахте, мы подготовили первый эстрадный концерт и выступили в столовой перед шахтерами. Успех был полный, некоторые плакали - ведь в лагере не было даже кино. Позже я поставил спектакль по Сухово-Кобылину "Свадьба Кречинского", "Лес" Островского. Женские роли исполняли мужчины. Я был художественным руководителем этого творческого коллектива, шахтное начальство было довольно и даже решило облегчить мне жизнь - послало меня работать на поверхность.
Я устроился в библиотеку, но не прошло и пяти дней, как Особый отдел направил меня снова в шахту, на 6-й горизонт. Шахтное начальство поставило меня работать на 2-й горизонт в насосную, где я должен был откачивать шахтную воду на поверхность. Особый отдел поинтересовался, где работает Копылов, начальник шахты ответил:
- На шестом горизонте.
- Вот там ему и место, - сказал представитель Особого отдела.
Когда я работал на 6-м горизонте в лаве, добывая уголь, произошел несчастный случай: нашему товарищу (музыканту) оторвало обе руки. Мы ему сочувствовали и ужасно переживали вместе с ним его горе. Я написал стихи об этом парне, чтобы как-то выразить свое участие:
Небо в черных тучах звезды прячет,
Наступает страшная метель,
А в бараке кто-то тихо плачет,
Плачет, наклонившись на постель.
Успокойте парня-арестанта,
Помогите, чтоб он не стонал, -
Он ведь был хорошим музыкантом,
На гармошке хорошо играл.
Горя и муки много парень испытал -
Обе руки он на шахте потерял.
И всю ночь он плакал на постели,
Вспоминая край родной и дом,
А за стенкой под гармошку пели
Тихо вальс "В лесу прифронтовом".
Звуки его сердце разрывали,
По стене раздался резкий стук -
Попросил, гармошку чтоб подали,
Несмотря на то что был без рук.
Руки вы, руки, о, если б знали вы сейчас,
Эти звуки я не сделаю без вас.
Попросил он парня-музыканта,
Чтоб сыграл он вальс "Осенний сон", -
Как устало сердце арестанта,
И раздался тихий жалкий стон.
Милая, любимая, родная,
Дважды я наказанный судьбой,
Значит, видно, видно, дорогая,
Больше нам не встретиться с тобой.
Мамочка, мама, посмотри на мой портрет,
Знай ты, мама, обеих рук у сына нет.
После смерти Сталина режим ослаб, мы оторвали номера, бараки перестали запирать. И нам разрешили создать смешанную культбригаду.
Однажды на шахту 9/10 явился генерал Деревянко, сказал, что организуется мужская культбригада. Первый подошел к нему я, он меня узнал:
- Это ты на балалайке играл? Тебя я знаю, проходи.
Следующим подошел Волков, представился как артист Камерного театра, ну и т. д.
Нас, отобранных, отправили на шахту 6. Войдя в клуб, услышали увертюру к оперетте "Сильва" - ее исполнял оркестр, руководимый замечательным дирижером, пианистом Нокиревым. Нам показалось, что мы на свободе, - звучала божественная музыка, которой мы были лишены много лет.
Такой же отбор сделали в женских лагерях. Нас перевели на шахту 3, где обосновалась общая культбригада. Возглавил ее Виктор Лавров. Нас всех расконвоировали. Мы давали концерты по всем лагерям. В этой культбригаде я познакомился со своей будущей женой, Викторией Видеман, с которой прожил всю жизнь.
Однажды мы давали на 5-й шахте концерт с Юрием Волковым и на обратной дороге по ошибке вылезли не там, где надо. Была страшная пурга, в двух шагах ничего не было видно. Мы сели, чтобы отдохнуть, и стали засыпать. Чувствую, замерзаем. Вспомнили, что у нас есть чекушка, выпили и большим усилием воли заставили себя идти. Много раз мы падали, сбивались с пути. К утру пурга начала стихать. Было уже почти светло, когда мы, обледенелые, подошли к вахте. Вахтеры были бесконечно рады нашему возвращению (они ведь отвечали за каждого из нас - мы должны были быть в зоне в определенное время). Чуть нас не расцеловали. В зоне нас повели в барак, оттирали снегом, - словом, привели в чувство.
Продолжалась обычная культбригадовская жизнь. В 1954 году освободилась моя жена, она устроилась в Воркутинский драматической театр актрисой. Жила у знакомых. Мы виделись реже: у нее были свои гастроли, у меня - свои. Однажды я шел домой, в лагерь 3-й шахты, и надо было пройти пространство перед лагерем 4-й шахты. В это время на 4-й шахте был развод. Конвой выстраивался с двух сторон, а в середине проходили шахтеры. Я, чтобы не обходить конвой, прошел прямо через строй на свою шахту. Меня остановили конвоиры:
- Стой! Куда идешь, кто ты такой?
Я говорю:
- Я вольный человек.
- Предъяви паспорт.
Я говорю:
- Паспорт предъявляю только милиции, а не вам.
Шахтеры кричат:
- Это же наш артист, не троньте его!
И я пошел дальше, часовой за мной. Думаю, куда же мне идти дальше - надо возвращаться. Шахтеры подняли колоссальный шум, требовали отпустить меня, грозились не пойти в шахту. Конвой, очевидно, испугался и разрешил мне идти в свою проходную, так как она была рядом. На своей вахте вахтеры не сказали мне ни слова (времена-то не сталинские), и я спокойно прошел в свой барак. Шахтеры из 4-й шахты перелезли через забор, пришли в мой барак, нашли меня и спросили:
- Они тебе ничего не сделали? Не били, не грозили, опер не вызывал?
- Успокойтесь, - говорю я, - все в порядке, ребята.
И шахтеры пошли на работу.
Скоро вышел Указ Верховного Совета СССР об амнистии, и мне сняли полсрока. Мы с культбригадой продолжали давать концерты по шахтам.
Моя жена тяжело заболела, ее положили в больницу на операцию. Когда вышла, была очень слаба. В это время на Воркуте заседала комиссия по пересмотру дел на предмет освобождения. Была очень большая очередь. Я написал заявление, моя жена снесла его в комиссию, чтобы мое заявление пропустили без очереди. Они пошли нам навстречу. Меня вызвали, допросили, сказали: "Ждите". Жена стояла под окнами, молилась и нервничала.
Дежурный офицер, проходя мимо меня, шепнул:
- Готовьте чемодан, вы освобождены.
Глава 11
Свободен!
Буквально через несколько дней на 5-й шахте мне выдали паспорт. Ура! Я свободен и поеду домой! Мне выдали деньги на билет до Мелитополя. Я сел в поезд один, без конвоя - впервые за долгие годы.
Жена в это время заканчивала театральный сезон. Что ожидало нас впереди, я не знал, но я был молод и полон оптимизма. Я остался в Мелитополе, так как родители тяжело болели. Работал худруком, режиссером, организовал вокально-инструментальное трио, которое прогремело на весь Союз. Был в Польше, дальше не пустили: был невыездной.
В Мелитополе за мной тоже следили и таскали по Особым отделам - они не могли иначе, наши органы безопасности.
Добавлю немного о своей жене. Она, конечно же, приехала ко мне после гастролей. Мы с моим папой встречали ее. И вот подходит поезд, в окне я вижу ее милое лицо, мы улыбаемся друг другу, и я верю: что бы ни ждало нас впереди - мы не расстанемся больше, мы дойдем до конца вдвоем, мы будем счастливы!
Я завершил краткое описание своих страданий, унижений, мучений. Итак, я побывал в десяти тюрьмах и двенадцати лагерях. Мне жаль жизни, которая, по сути дела, прошла зря.
Вечная память узникам ГУЛАГа, памятником которым служит только Соловецкий камень в Москве, и все!
В. В. Горшков
Мне подарили мою жизнь
Это был не самый страшный эпизод, когда председатель Военного трибунала города Москвы читал приговор, а у меня легкой дрожью тряслись колени.
- Учитывая несовершеннолетний возраст преступника…
Я слышал это как будто издалека, как-то приглушенно, вовсе не догадываясь, что это касается меня, сосредоточившись на том, чтобы вот они, эти трое из трибунала, и этот, слева, прокурор Дорон, только что требовавший для меня расстрела, не догадались, что мне страшно.
- Десять…
Это не роковое, это волшебное число. Дрожь в коленях прекратилась мгновенно, будто оборвалась. Мне подарили мою жизнь. Потом, на пути через семь лагерей и лагерных пунктов, смерть воспринималась более хладнокровно, вплоть до безразличия.
Давно минули те годы. Мне повезло, я остался жив. О том, что все кончилось безвозвратно, я понял 5 марта 1953 года. Но что-то осталось на всю жизнь, как послеоперационный рубец, как неправильно сросшаяся кость. Осталась неполноценность, та же, что вынуждает калеку чувствовать себя одиноким среди здоровых людей.
Глава 1
"Казенный дом"
Все началось с туза пик. Он упал острием вниз, будто укол в сердце.
- Удар!
Потом пошли "казенный дом", "казенные разговоры", "дальняя дорога". Ни мать, ни я всерьез не верили в гадания, которыми она чередовала раскладку пасьянсов в досужее время. Но какой-то тревожный осадок остался.
- В армию тебя возьмут, - заключила мать.
Если бы действительно.
Постучались ночью, часа в два. Я еще не спал, только что отложил книгу. "Не паспорта ли проверять?" - подумал я не без тревоги. Уже чуть не год, как мне исполнилось шестнадцать - возрастной ценз на получение документа, удостоверяющего личность.
Мать пошла отворять. Вошли четверо. Впереди офицер в шинели и в фуражке с голубым верхом. Спросил грубо:
- Фамилия? Имя? - И тут же: - Вставай, одевайся.
Уже знают, что у меня нет паспорта. Сколько раз собирался…
Офицер сунул мне маленькую желтоватую бумажку. Я прочел: "Ордер на обыск и арест". Короткая спазма перехватила горло. Я не удивился.
Рылись всю ночь. Я догадался, что они ищут, и радовался: еще совсем недавно приходил Родька Денисов и взял почитать журналы, как раз последние четыре номера.
Обыск закончился грабежом. Кроме моих рукописей и писем забрали коллекцию марок, старинные книги, фотоаппараты, бинокль - из чего не все, как выяснилось много лет спустя, оказалось занесенным в протокол.
Снег растаял. Накрапывал дождь. Под ногами было сыро и скользко. Один из сопровождавших уронил фотоаппарат. Я видел, как он покатился по льду, и мне стало жаль: не разбился ли? Я еще не понимал, что вся моя жизнь разбилась вдребезги.
Остаток ночи я провел на жестком диване в здании, соседнем с милицией. Не спалось. Страха не было. Думал, дня три продержат и выпустят. Потом таскали по кабинетам, снимали допросы, все по очереди: Ногтев, что руководил моим арестом, начальник городского отдела майор Лукьянов и еще кто-то, противный, с корявой рожей, что пришел последним на мой арест.
- Не догадываешься, за что арестовали?
- Нет.
Смотрели и говорили серьезно, будто поймали матерого. Но иногда мелькало недоумение: уж очень мелка оказалась рыбешка. Дали даже поесть щей с хлебом. Аппетита, как и сна, не было.
На следующее утро на меня надели тулуп и посадили в машину "эмка". Выехали рано, совсем темно. Снегу намело - не видать дороги. Рядом со мной на заднем сиденье оказалась Сутормина, знакомая женщина, кажется, буфетчица из приютившего меня заведения.
- Передайте маме, - тихо шепнул я ей, чтобы не слышал сидящий с шофером Лукьянов, - что меня отправили в Горький.
Конечно, просьба не была выполнена. Видимо, это считалось разглашением государственной тайны и строго каралось.
Где-то под Горьким слетели на повороте в задутый кювет, перевернулись. Невдалеке, распахивая снег, по полю шел танк. На дороге стоял второй. Около него толпился взвод солдат: занимались танкисты. По просьбе Лукьянова солдаты подошли, на руках вынесли нашу "эмку" на дорогу.
Замелькали домишки Мызы, бараки Ворошиловского поселка. Все заспанное, скучное, в снегу. Остановились у большого красивого здания на Воробьевке. Я и раньше знал про этот дом и про его репутацию. Но сейчас мое предубеждение к тем, кто в нем работал, теснило любопытство - было интересно заглянуть в логово наших опричников, тем более что я не рассчитывал злоупотреблять их гостеприимством.
Меня оставили в каком-то проходном кабинете, и казалось, что весь день на меня никто не обращал внимания и я никому не был нужен. Входили, выходили люди в форме, в штатском. Все были заняты своими делами, ни в ком я не вызывал любопытства. Только раз какой-то штатский, взяв из кучи доставленных со мной "трофеев" ящичный фотоаппарат, спросил:
- Что это, передатчик?
И уставился на меня долгим, но пустым, ничего не выражающим взглядом. Я ничего не ответил, а про себя подумал: "В госбезопасности, а дурак".
Нашелся кто-то сердобольный, догадавшийся во второй половине дня, видимо подобрев после обеда, что меня тоже не грех покормить. В соседнем кабинетике передо мной поставили тарелку с биточком и тушеной капустой. Так как с начала войны я не знал иных разносолов, кроме куска черного хлеба и крахмальной лепешки, то тут же отметил про себя, что на таких харчах здесь жить можно.
Короткий зимний день кончался, и я, не видя нигде дивана, уже начал беспокоиться, на чем буду спать, когда услышал, как кто-то сказал, видимо, в трубку:
- Заберите в тюрьму арестованного.
Я не сразу понял, о каком арестованном идет речь, но тут же подозрение пало на себя: "Зачем же? Я могу и в кабинете…"
Но пришли все-таки за мной. В конце длинного коридора вполне респектабельная, обитая черной клеенкой дверь. Рядом кнопка звонка. За черной дверью оказалась вторая, из толстых стальных прутьев. Крутая лестница уходила куда-то в преисподнюю, откуда потянуло холодом и тоской. Глубоко внизу, будто в трюме, скупо мерцал свет. Неужели туда?
Первое впечатление о тюрьме явно складывалось не в ее пользу. Я сообразил, что ночевать в ней мне придется, видимо, не одну ночь. Это опасение в дальнейшем с лихвой оправдалось.
В подвал мне не пришлось сойти. На площадке, делившей лестницу на два марша, оказалась обитая железом дверь с разными приспособлениями (как выяснилось в дальнейшем, с дверцей раздаточного окна, глазком с круглым щиточком для подглядывания за арестантом и огромным, больше пригодным для крепостных ворот, накладным замком).
Раздался ни на что не похожий, несоразмерный по своей мощи полумраку и узкой лестнице грохот. Это встретивший меня надзиратель отпер замок. Тяжелая дверь разомкнула мрачный зев. Надзиратель молча, легким кивком головы дал понять, что тюремная пасть распахнулась, чтобы поглотить меня.