Князь Святополк-Мирский, известный пушкинист, литературовед, читал лекции о Пушкине и Байроне, цитируя на память целые страницы из их произведений. Образованность этого человека была так высока, что он читал курс английской литературы в лучшем английском учебном заведении - Оксфордском университете. В Советский Союз он приехал по приглашению советского правительства (тов. Сталина) и через короткое время был посажен.
Не имея рабочей специальности и физических навыков, на Колыме он использовался на тяжелых работах, голодал, в качестве доходяги попал на дорожные работы в поселок Атка, где и погиб от холода, голода и издевательств лагерных придурков (так называли административно-хозяйственный лагерный персонал, набиравшийся, как правило, из уголовников).
Был еще один старик - астроном из Пулкова. Фамилии его я не помню, он был специалистом по малым планетам и рассказывал много интересного о Солнечной системе: своими трудами он был хорошо известен за границей. Это его и погубило: в 1935 или 1936 году один его немецкий почитатель открыл очередной астероид - и назвал в честь своего учителя его именем. За такую "связь с заграницей" ему дали 5 лет.
Один крупный геолог (фамилии не помню) интересно рассказывал о "кладах" земли, рудах, горах и т. д.
Много было врачей, в том числе и очень крупные специалисты; отдельными, обособленными группами держались кадровые военные.
Основную массу контриков составляла средняя интеллигенция и крестьяне-"семипроцентники", попавшие в счет выполнения плана сталинской нормы на наличие у нас 7 % кулаков и подкулачников. Некоторых из них хватали прямо в поле или дома - сразу же после прихода с работы: они были в рваных соломенных шляпах и самодельных чунях; холщовые брюки и рубашка под поясок часто составляли их единственную одежду.
Я тогда еще не представлял себе масштабов разорения деревни, уничтожения крестьян-тружеников. Это безумие началось еще в 1930 году; даже в Москве ощущали недостаток продуктов, а по всей России был настоящий голод. На Украине дело доходило до людоедства. И вплоть до наших дней - Россия уже не может себя прокормить!
Глава 8
На Колыму в трюме парохода
На пароход нас грузили в темноте, и погрузка, видимо, продолжалась всю ночь. Сначала нас загнали в трюм какой-то железной шаланды, которая подошла к борту океанского парохода. Здесь по наружному мостику мы поднимались на палубу и распределялись по трюмам.
Я попал в нижний этаж носового трюма; место было на нижнем ярусе нар, в самом носу судна. По оба борта судна - где корпус от носа начинал расширяться - и в середине были построены грубые деревянные нары в четыре и пять этажей. Пол деревянный, трюм освещается тускло горящими электрическими лампочками. В трюм ведет одна крутая наклонная железная лестница, которая выходит в люк, расположенный в полу верхнего трюма. Этот трюм также оборудован нарами и полон заключенных. Около люка стоит лагерная охрана - назначенная из заключенных, как правило, уголовников; их задача - никого не выпускать из нижнего трюма в верхний. Из верхнего трюма видно светлое пятнышко - люк на палубу, к которому ведет своя лестница. Выход охраняется вооруженной винтовками охраной.
Высота каждого трюма - почти с двухэтажный дом. Никаких иллюминаторов, воздух проникает только через люк из верхнего трюма в нижний. Что это значит, мы скоро узнали.
Люди разбиты по десяткам. В обязанности десятника входит получение пищи и воды. Уже на Колыме мы узнали, что перевозкой арестантов занимались четыре-пять пароходов, каждый из которых привозил от трех до пяти тысяч заключенных за каждый рейс, начиная с мая по ноябрь месяц. За месяц судно успевало сделать два рейса.
Нас вез пароход "Кулу" - около четырех тысяч заключенных. (В некоторые рейсы он брал свыше пяти тысяч человек.)
Утром нам выдали по куску соленой кеты-горбуши и порцию хлеба. Я, как архангельский житель, знал, что соленую рыбу нужно есть осторожно, однако голодные люди, несмотря на мои советы, набросились на нее с жадностью. Скоро все почувствовали страшную жажду. Воды полагалось по поллитра, однако получить эту порцию смогли далеко не все. За водой отправлялся десятник с жестяным банным тазом по лестнице, через верхний трюм и к выходу на палубу, где охрана наливала ему воду из шланга. Вниз он должен был спускаться по крутым лестницам, держа в руках таз с водой. Даже в нормальной обстановке это было трудно, кроме того, мешала качка. При спуске же из верхнего трюма в нижний с боковых нар, примыкающих к лестнице, с кружками набрасывались уголовники, черпали драгоценную воду, проливали ее, и донести воду до своей десятки не всегда удавалось. Около лестницы, когда появлялся очередной таз с водой, разыгрывались безобразные сцены драк - звериная сущность человека обнажалась полностью.
К концу дня некоторые дошли до того, что лизали лужицы воды, пролитые во время драки у лестницы, с грязного пола. Отовсюду слышались стоны, крики, ругань. Кто-то истерически плакал.
К вечеру началась качка. Мы были уже в Японском море. Большинство никогда не плавали на морских судах, и их быстро укачало - в первую очередь тех, кто лежал на верхних ярусах нар и в верхнем трюме. Их неудержимо рвало, и блевотина летела вниз, часто на головы обитателей нижних нар. К концу дня нам разрешили получить еще по пол-литра воды - это было легче, так как большинство уголовников лежали пластом и не могли вырвать у нас воду.
В уборную выводили два раза в день. Уборные были устроены на верхней палубе в виде деревянных навесов, висящих вдоль борта судна над водой. Они страшно раскачивались, а внизу были видны холодные волны с белыми барашками.
Ночью стало сказываться отсутствие вентиляции. Воздуха в трюме, где людей было набито полным-полно, не хватало; гниющие отбросы, блевотина, запах грязной одежды и портянок создавали очень тяжелую атмосферу. Чтобы глотнуть хоть немного воздуха, нужно встать около лестницы, но там было мало места, люди загораживали свободный доступ воздуха, и в трюме становилось все более душно.
Некоторые теряли сознание. Особенно плохо пришлось больным астмой, простуженным, сердечникам и т. д. Большую часть времени мы проводили в полусне или в полузабытьи. Когда на другой день выдали очередную порцию соленой рыбы, к ней почти никто не притронулся. На третий день утром обнаружили несколько покойников. Убирать их не разрешили, соседи сволокли их на пол, под нары, и во время качки они перекатывались по полу, от борта к борту, нелепо цепляясь окоченевшими руками и ногами за стойки нар.
Все это напоминало сцены из "Хижины дяди Тома" и описания перевозки негров на невольничьих кораблях во время работорговли.
Впрочем, аналогия была не только внешней. НКВД действительно уже давно являлся крупным поставщиком рабов-заключенных на крупнейшие стройки первых пятилеток. Эти рабы строили Беломорско-Балтийский канал, Кузнецкий и Магнитогорский заводы, канал Москва - Волга.
Крупные рабовладельческие конторы - Мариинлаг, БАМ-лаг и др. - поставляли заключенных на шахты, рудники, лесозаготовки, строительство железных дорог и другие "стройки социализма".
На Колыму людей поставлял Дальлаг, а хозяином был Дальстрой - трест, который также подчинялся НКВД и входил в его систему.
Помню, когда я учился в Архангельском политехникуме, у нас появился ссыльный преподаватель. Дирекция техникума выменяла его у НКВД на фрезерный станок, который оказался в наших мастерских после ухода английских интервентов. Этот преподаватель говорил нам: "Вот раньше я не знал себе цены, а теперь точно знаю, что стою столько же, сколько этот английский станок".
Все это казалось в порядке вещей даже в 1928 году. Ну, а в конце 30-х годов это дело было поставлено действительно на широкую ногу.
Вскоре заключенных стало столько, что "стройки века" затевались одна за другой, потому что некуда стало девать даровую рабочую силу. Так оказались никому не нужны Беломорканал, железная дорога в Заполярье от Салехарда, знаменитый БАМ и огромные лесозаготовки в районах, откуда лес нельзя было вывезти, и др.
Глава 9
Магадан
Пароход стоял в большой бухте, окруженной заснеженными безлесными сопками. Наш трюм разгружали, когда уже начало темнеть. Серое небо, темно-свинцовое море бухты, на берегу, под сопками, - редкие цепочки огней. Там, где мы высаживались, не было видно никаких зданий; нас стали выстраивать по пять человек в ряд на обледенелой дороге под лай собак, щелканье затворов и окрики охраны. У людей, не служивших в армии, и новичков это получалось плохо - их подгоняли пинками и прикладами.
Когда мы выезжали из Владивостока, там было еще тепло, а здесь уже наступила зима. Дул холодный ветер, кругом лежал снег, а люди плохо одеты. Я был в бумажном сером летнем пальтишке и дрожал от холода. Еще хуже пришлось тем, кто был в одной рубашке и соломенной шляпе, - это были крестьяне из южных районов. Ноги от долгого сидения в трюме отекли и плохо слушались.
Наконец длинная колонна построена.
- Шаг вправо, шаг влево - считается за побег! Стреляем без предупреждения! Пошли!
Отставать нельзя - изобьют, изорвут собаками и пристрелят "при попытке к бегству".
Дорога идет в гору между сопок, становится совсем темно, люди часто спотыкаются и падают. Часа через два-три мы добрались до огромного лагеря, окруженного колючей проволокой, с вышками по углам и через каждые пятьдесят метров. Эти вышки всегда мне напоминали треугольники марсиан из "Войны миров" Г. Уэллса - они так же нелепо выглядели и так же несли зло человечеству, как и марсианские. У ворот этап сдается лагерной охране. Проходим пятерками.
- Первая! Вторая!.. Семнадцатая!
Идет подсчет душ. Распределяют по большим баракам с трехэтажными нарами. Посреди барака - проход, в обоих концах которого стоят железные печки из положенных набок бензиновых бочек. Печки, конечно, не топятся. На дворе лежит несколько коряг, но распилить или разрубить их нечем. Заваливаемся на голые доски. Кое-кто пытается собрать щепки и мусор и затопить печку. Но мы не первый этап, до нас тут уже прошли тысячи людей, и много не соберешь.
Утром началась перепись. В одном из бараков вдоль проходов установлены длинные столы - как на избирательных участках. Людей прогоняют через барак и переписывают "по буквам":
- Фамилия, имя, отчество? Год рождения? Статья? Срок? Специальность? - Занимаются этим местные заключенные.
Так как всех сразу переписать нельзя, несколько групп строят и выгоняют колоннами на работу. Я попадаю в одну из таких колонн - человек двести - на очистку дорог около Магадана. Бесплатная и принудительная работа, конечно, никого не привлекает, да и конвой не особенно усердствует - они в этом не заинтересованы, их дело - следить, чтобы никто не убежал и не потерялся. Зато они оказались заинтересованы в другом: несколько солдат начинают обходить всю колонну и о чем-то договариваются с бригадирами. Разносится весть: если кому нужно купить табаку, папирос, спичек или еще что-нибудь - давайте деньги, конвой принесет.
Люди вытряхивают сохранившуюся мелочь и рублевки и передают охранникам. Конечно, ни денег, ни папирос, ни охранников мы больше не видели, а через три часа нас пригнали обратно в лагерь. Так понимали свою задачу по охране Родины и служению народу бойцы-чекисты "славных органов". Уверен, что это делалось не без ведома их комсостава. А ведь большинство из них наверняка были комсомольцами или коммунистами - "совестью народа". Нечистой оказалась эта совесть…
После переписи и кормежки на другой день утром нас прогнали через душевую-санпропускник. С одного конца входили в своей одежде, здесь раздевались догола, мылись под душем и выходили с другого конца, уже одетые во все лагерное: пара белья, телогрейка, ватные штаны, валенки, портянки, шапка-ушанка. Когда кое-кто из прибывших пытался пройти снаружи бани к входу, где была накидана наша "вольная" одежда, чтобы взять что-то дорогое себе, он натыкался на злобно ругающихся придурков.
Они рылись в вещах, обшаривали карманы и складывали все наиболее ценное в отдельные стопки - очевидно, для продажи.
Все это не могло делаться без ведома и содействия начальства, которое, конечно, получало свою долю.
Глава 10
Колымская трасса
Над одним из лагерных бараков висел лозунг: "Колыма нуждается в смелых, энергичных людях". Это как-то льстит самолюбию: значит, и мы такие?
Встречаю кое-кого из знакомых по МОГЭСу, спрашиваю Костю Солоухина:
- Ну как? Куда отправляют?
- Записался плотником - поеду на стройку.
Меня записали как инженера-электрика, однако инженеров тут и без меня, видно, достаточно.
Утром нас по двадцать - двадцать пять человек усадили в грузовые машины, и мы выехали на трассу, которая от Магадана вела на северо-восток, в глубь материка. В каждой машине было по два конвоира: один сидел в кабине, другой - с нами в кузове; время от времени они менялись. Через девяносто километров первый поселок - Палатка.
Здесь гораздо холоднее, чем в Магадане, но зато почти нет ветра. Все кругом бело от глубокого снега, справа и слева - вздымающиеся бесконечными волнами сопки, дорога все время поднимается вверх, иногда вьется серпантином, преодолевая перевал. Дорога проходит в безлюдной местности, хотя движение довольно оживленное. Железных дорог здесь нет (до Палатки уже в наше время проложили узкоколейку), и все снабжение этого огромного края, расположенного между Охотским морем и бассейнами рек Колымы и Индигирки, держится исключительно на автомобильном транспорте. Самые отдаленные прииски находятся почти в тысяче километров от Магадана.
Изредка попадаются занесенные снегом "командировки" - так называются лагерные поселки дорожников из трех-четырех домиков. Ясно. Морозно. Несмотря на то что на нас ватные штаны, телогрейки, валенки с шерстяными портянками, ватные бушлаты-полупальто, шапки-ушанки, встречный ветер от движения машины находит все время щели и забирается под одежду.
Ослепительно сверкает снег. Горы становятся все выше, грознее, суровее, дорога часто проходит по краю пропасти, но колымские шоферы к этому привыкли и почти не сбавляют скорости.
Поздно вечером прибываем в Атку. Поселок расположен высоко над уровнем моря, кругом скалистые сопки. Справа полнеба загораживают две огромные сопки, похожие на двугорбого верблюда.
Здесь мы делаем остановку на ночь. Располагаемся в большом бараке - лагерной столовой, где недавно закончился ужин. Нам выдают по миске рыбного супа и по куску хлеба. Ложимся спать вповалку на полу. Здесь нас человек пятьдесят - две машины. От Магадана мы проехали двести шесть километров.
Утром - подъем и едем дальше. Дорога спускается за перевал, сопки становятся меньше и не так угрюмы, как в Атке, где они как ворота в сказочное царство вечного льда и молчания. Вдоль долины речки видны негустые заросли тополя, в ложбинах между сопками - голые палки лиственниц.
К обеду приезжаем в поселок Мякит, растянувшийся вдоль Колымского шоссе (трассы) примерно на полкилометра. Справа протекала речка Мякит (что значит "нет рыбы"), слева шли невысокие сопки, огибая которые шоссе бежало на север. В долине росли тополя, а на сопках - чахлые лиственницы и кедр-стланик. Это было полудерево-полукустарник. Летом стланик мог даже скрыть человека, но зимой, под тяжестью снега, он ложился на землю, засыпался снегом, и от этого сопки казались безлесными. Только в долинах и распадках торчали уродливые лиственницы. Тем не менее на этом стланике росли кедровые шишки - мелкие, немного крупнее еловых, - и орешки тоже были мельче обычных.
Правильных улиц не было. На возвышенной части, между шоссе и сопками, стояло одноэтажное здание Управления автотранспорта Дальстроя и несколько одноэтажных двухквартирных домиков для начальства. Дальше находились больница, почта.
Справа от шоссе, в низине, ближе к речке, стояли общежития барачного типа, где жили главным образом договорники-вольняшки - охранники, бывшие заключенные (триста человек), далее шли пожарное депо, столовая, электростанция и беспорядочно лепились частные домики.
Против здания Управления автотранспорта (УАТ), но по эту сторону трассы, находились автогараж, диспетчерская, а дальше к реке, в низине, - лагерь, к которому нас привезли. Четыре вышки по углам, на территории - несколько выбеленных известкой бараков и брезентовые военные палатки. Лагерь небольшой, человек на четыреста. Здесь мне предстояло прожить пять лет.
Глава 11
Поселок Мякит
В столовую, куда мы попали после обеда, все время заходили запоздавшие пообедать лагерники. Бросались в глаза их хороший, здоровый вид, загорелые лица. Они были хорошо одеты, во все новое, на голове - меховые шапки из крашеного кролика, часто с белыми отметинами на лбу - признак особого "шика"; все громко говорили, шутили и смеялись. Как видно, все были сыты - они совали нам хлеб, и на столах оставалось много кусков. С голодухи мы так набросились на этот хлеб, что скоро едва могли переводить дух, так что, когда меня вызвали для ознакомления и беседы в контору, я с трудом мог говорить. Здесь состоялась беседа: где работал, кем? - ведь документов об образовании или стаже у нас не было, и квалификация определялась по этой беседе.
В Управлении автотранспорта Дальстроя меня зачислили инженером в проектную контору.
В это время заключенным на Колыме, работавшим специалистами и рабочими, устанавливалась почти такая же зарплата, как и вольнонаемным, за вычетом денег на содержание в лагере. Мне назначили оклад в 900 рублей, то есть почти в полтора раза больше, чем я получал на последнем месте работы. Деньги, которые оставались после всех вычетов, на руки не выдавались, а зачислялись на личный счет, с тем чтобы к моменту освобождения из лагеря у человека накопилась сумма, достаточная для первоначального устройства. Часть денег, по разрешению лагерного начальства, выдавалась на руки, и на них можно было купить в лагерной лавке то, чего по общей норме не полагалось: папиросы, консервы, конфеты, одеколон и т. д. Эта система была гуманна и разумна, однако при нас она продолжалась недолго. У нас особенно хорошо зарабатывали шоферы. Они получали "с рейса", некоторые почти все время были в дороге и ухитрялись зарабатывать по 4–5 тысяч рублей в месяц и даже больше.
В связи с этим вспоминается мне такой случай: в одной палатке я познакомился с молодым красивым парнем - Петей Вишневским; он сидел по уголовной статье и работал шофером. Я заметил, что иногда вечерами он сидит, стараясь написать какое-то письмо, но никак не может это сделать.
Когда мы познакомились поближе, спрашиваю:
- Петро, над чем ты это трудишься?
- Да вот, смотри! - протягивает какой-то измятый листок. Оказывается - письмо от матери. Сначала идут приветы и поклоны от родных и знакомых, а дальше: "Петя, спасибо, сынок, за заботу, деньги от тебя получили, только ты напрасно опять взялся за старое, лучше старайся встать скорее на честную дорогу, а нам ничего не надо, только бы увидеть тебя поскорей". Став шофером и начав хорошо зарабатывать, он стал посылать домой деньги, а мать никак не могла понять, что, будучи в заключении, можно хорошо зарабатывать, и решила, что сын опять стал воровать. Объяснить это и оправдаться в письме перед матерью было обязательно нужно, но Петр не умел - грамоты не хватало.
Пришлось сделать это мне, после чего ему поверили, а я, по письмам его матери, превратился в "…хорошего человека, который наставил… на путь истинный"!