В нашем гараже, да и вообще в УАТе, работало много способных и ловких ребят, а также хороших техников. Железных дорог ведь здесь не было, и доставка грузов из Магадана по всей трассе, вплоть до самых отдаленных приисков, осуществлялась только автомашинами. А чтобы заставить автомобили работать в условиях Колымы, с ее длинной снежной зимой при морозах ниже 50 градусов, нужна была и самоотверженность, и отличное владение техникой, находчивость, выдумка и смекалка. Поэтому слесарей, шоферов и специалистов здесь ценили и старались, чтобы они не попадали на прииски. С другой стороны, и мы, заключенные, дорожили этой работой - здесь нам перепадало кое-что со стороны, на работе к нам относились по-человечески и даже с уважением, и мы были в курсе всех событий - как колымских, так и союзных, так как общались со многими людьми.
Кроме электроцеха в гараже еще был моторный цех, цех шасси и кузовной цех, а также механическая мастерская. Во всех этих цехах работала Пятьдесят восьмая статья.
Главным механиком работал А. А. Корейщиков - родом из Твери, бывший заключенный, человек мягкий и несмелый. Начальником был вольнонаемный Николай Кузьмич - фамилию не помню, молодой энергичный человек, из бывших шоферов или механиков. Оба они относились к нам очень хорошо и в меру возможности защищали от лагерной администрации.
Движением машин распоряжалась диспетчерская, где работали бытовики - уголовники, осужденные на 5–10 лет. Помню одного из них, Эсселевича, - невысокий еврей или белорус (как он себя считал) с большой черной бородой, живой и подвижный. Он посажен был за то, что под видом инкассатора объезжал перед закрытием магазины и забирал у кассиров деньги. Всю "технику" и порядки он, конечно, великолепно изучил и попался только случайно. Он очень хотел выучиться на электрика, все просил меня взять его в электроцех. Я его научил ремонтировать аккумуляторы, потом он из старых ящиков построил себе "мастерскую" и зажил припеваючи, так как аккумуляторы были очень дефицитны, и на них можно было хорошо заработать, поесть и выпить.
Здесь же я познакомился, а потом и подружился с одним замечательным парнем. Звали его Грэй Виктор Львович. Это был высокий, худой, с большим носом и близко посаженными черными глазами, общительный, веселый, но и очень вспыльчивый человек. Родом из Минска; отец был, кажется, военным и погиб, когда Грэй был еще маленьким. Мать была каким-то крупным работником в области, подробностей он не рассказывал.
Живая, деятельная натура Грэя и его недюжинный ум были, видимо, причиной того, что в школе на него смотрели вс более косо, придирались; в конце концов его исключили из школы, признали "дефективным" и направили в спецшколу для "дефективных".
В то время школьников воспитывали в соответствии с постулатами педологии - считавшейся передовой наукой. В школьных программах царил хаос - Толстой, Есенин, Тургенев, Бальмонт, все западные классики клеймились как "идеалисты", история подменялась вульгарной и безграмотной политграмотой. Вместо настоящего учения внедрялось "жевание мочалки", проводились разные мероприятия и кампании. На уроках труда тринадцати-пятнадцатилетних ребят заставляли вырезать звезды из бумаги и тому подобную ерунду.
Дураков это устраивало, а способных ребят возмущало, и они старались найти выход своей энергии в поступках, которые клеймились как "антиобщественные".
Если о "нормальной" школе Грэй говорил обычно с отвращением, то со школой для "дефективных" у него были связаны самые лучшие воспоминания.
Окна школы выходили на базарную площадь, где собиралась толкучка (о мудрое начальство!!). В то время как в обычную школу он часто опаздывал и шел из-под палки, эту школу вместе с другими учениками он осаждал уже за час до открытия. Здесь они были на равных правах, никто не делил их на "нормальных" и "дефективных", педологи и носа своего сюда не показывали; ученики, как "отпетые", пользовались относительной свободой. Среди учителей попадались энтузиасты - последователи Макаренко, которые старались привить ребятам любовь к знаниям, книге и держались с ними по-товарищески. Однако общее положение школы было таково, что она мало что могла сделать практически. Идей Макаренко тогдашняя педагогика не признавала и не понимала, директором школы обычно назначался какой-нибудь проштрафившийся партиец, оборудованием и учебными пособиями она обеспечивалась в последнюю очередь, преподаватели "хороших" школ сюда не шли, а горОНО смотрело на нее как на неизбежное зло, которого лучше не замечать. Такая обстановка, сборный со всего города состав, соседство с толкучкой, отсутствие сознательной дисциплины толкали ребят к уличным приключениям, сомнительным знакомствам и связям с воровскими шайками. В одну из таких шаек попал Грэй и был задержан при попытке ограбления магазина. Так он попал в колонию, бежал оттуда, был пойман и посажен в тюрьму - и был втянут тем безжалостным конвейером, который официально назывался "системой перевоспитания".
Общение с уголовниками, издевательства и побои со стороны начальства, клеймо правонарушителя уже не давали возможности вырваться из этого заколдованного круга.
Грэй озлобился, стал вспыльчивым. Хорошо узнал низкие и грязные стороны человеческой натуры. Тем не менее то хорошее, что было заложено в его душе, уцелело и не поддалось окружающей грязи. Он выучился играть на трубе, работал на токарном станке и очень много читал. Болезненно чуткий ко всякой несправедливости, ненавидевший "знатных", богатых и всякое начальство, он увлекался героями Шиллера, Байрона, Дюма и А. Грина.
Когда выдавалась свободная минута, мы с ним часто болтали о живых и литературных героях. Больше всего его интересовали те случаи, когда та или иная личность скрывала свое истинное подлое и злодейское нутро под личиной идеологии и благородства. Вспомили мы и отцов-иезуитов, Калиостро, конкистадоров, Ивана Грозного, современников и, наконец, Сталина и его окружение.
Однако это имя произносить было слишком опасно, мы обычно говорили про "бриолин" - по ассоциации: Сталин - усы - помада - бриолин. Постепенно таким условным языком мы научились говорить о чем угодно, не внушая никому никаких подозрений, а только прослыв чудаками.
Нам, контрикам, читать книги, газеты и посещать кино было строго запрещено ("И так слишком умные", - говорило начальство).
Бытовики же и уголовники могли пользоваться небольшой библиотекой, имевшейся в КВЧ. Впрочем, книг там было очень мало, и они быстро таяли - их рецидивисты переводили на карты.
В начале 1937 года, зимой, в наш лагерь привели несколько новичков - бывших заключенных, недавно освобожденных по окончании срока и работавших в ближайших поселках. Их схватили в один день, не предъявили никаких обвинений, не вели следствия, а просто взяли из квартир, посадили на машину и привезли в лагерь. Пять человек сунули в наши палатки - "врагов народа". На перекличках, поверках, когда спрашивали: "Статья? Срок?", они отвечали: "Не знаем - скажите!"
В ответ неслись брань и угрозы.
После месяца или двух такой волынки им наконец объявили, что за "контрреволюционную агитацию" они снова посажены на срок 5 лет и больше. Конечно, подписать что-либо они отказались. Так действовали "славные органы" под руководством "великого, мудрого вождя" самой гуманной и справедливой партии, строившей социализм в нашей передовой стране. Единственной виной этих людей было то, что они "уже сидели", впрочем, конечно, тоже без вины.
Один из них - ленинградский автоинженер после освобождения работал главным инженером автобазы в поселке Стрелка - это километров семьдесят от нас к северу. Звали его Колосов Александр. Недавно к нему приехала жена, и они ждали ребенка. Он сильно за нее переживал, однако помочь ничем было нельзя.
С другим - Айвазяном Артаваздом Тевосовичем я познакомился ближе после следующего случая. Как-то вечером, после работы, кто-то из "гнилой интеллигенции" - всезнайка вроде Винглинского - начал плести в бараке какую-то несусветную ерунду насчет атома, строения материи и т. п. Это наглое невежество меня возмутило, и я крикнул ему со своего места: "Не бреши о том, чего не знаешь, заткнись, пока не заткнули!" или что-то вроде этого. Тот поворчал, но умолк, а потом, смотрю, ко мне подходит небольшого роста бородатый армянин, садится рядом, предлагает закурить и говорит: "А все-таки интересно, как это на самом деле устроено?"
Понемногу мы разговорились. Он был очень похож на Пушкина - какие-то бакенбарды, большой нос на худом лице и удивительные глаза, которые смотрели с ожиданием, любознательностью и вниманием к собеседнику. Очень скоро мы с ним подружились. Происходил он из бедной армянской семьи, жили они недалеко от того места, где на реке Аракс сходятся турецкая, наша и персидская (иранская) границы.
Как это было принято у многих поколений армян, мальчишкой-подростком он решил уехать искать счастья за границу. Однако ни денег, ни официальных документов у него не было, и он решил уйти пешком - благо близко. Было это в середине 20-х годов, во время НЭПа. Если перейти Аракс прямо, то попадешь в Турцию, которая в то время перебежчиков выдавала обратно; кроме того, была еще памятна последняя резня, которую турки устроили армянам в 1919–1920 годах.
Можно было попасть в Иран - для этого нужно было пройти немного вниз по реке Аракс турецким берегом и затем перейти приток, который служил границей Турции с Ираном.
В летнее время и Аракс, и его притоки очень мелководны и почти пересыхают. Так вот, по задуманному плану, Айвазян ночью перешел Аракс, прошел зарослями несколько километров и опять перешел речку, думая, что попал в Иран. Однако, когда на рассвете он двинулся дальше от берега, его встретили… наши пограничники. Оказалось, в темноте он заблудился и перешел Аракс два раза: туда и обратно.
По молодости в то время это ему сошло с рук. Потом Айвазян попал в театральное училище и стал учиться на кинорежиссера, детская страсть к путешествиям и приключениям была забыта, и человек как будто бы видел перед собой правильную дорогу.
Однако, как оказалось, этого не забыл НКВД, и в 1933 году Айвазяна посадили на 3 года за "подозрение в шпионаже".
Это был человек редкой доброты и отзывчивости, с теми представлениями о добре и зле, о справедливости, которые бывают, и то не у всех, только в детстве.
Если он видел кого-нибудь в беде, то не раздумывая устремлялся на помощь. Когда ему удавалось достать какой-нибудь лишний кусок, непременно старался поделиться с соседями.
Он хорошо знал наизусть много отрывков и даже целые поэмы Лермонтова, Пушкина, Байрона, Туманяна и других поэтов. Все эти качества часто служили причиной того, что ему доставались от начальства незаслуженные обиды и наказания.
Постепенно мы с ним подружились, я его звал Арто, он меня - Володя. Сейчас не могу хорошо вспомнить, но, кажется, его освободили и выпустили из лагеря меньше чем через год. После освобождения он устроился бухгалтером в Управлении и часто мне помогал, приносил еду, переводил за меня домой деньги, приходил поболтать. Жив ли он теперь? Не знаю…
Слышал, что во время войны его опять бросили в лагерь и, кажется, он погиб. Однако хочется верить, что это не так.
Глава 15
Лагерные будни
Я, конечно, не вел никаких дневников, поэтому не могу описать нашу жизнь день за днем или даже год за годом.
Вспоминаются только отдельные события - может быть, и не самые значительные, но каким-то образом оставившие след в памяти.
Помню, ранним утром в начале зимы мы выходим в наш гараж на работу. Туман, мороз за 45 градусов. На площадке перед гаражом - кучка людей, человек пятьдесят, - видимо, прибывшие с последними пароходами - в окружении конвоя и собак. Почти все обморожены, некоторые бессильно опустились на землю. Две машины, на которых их везли, сломались и ожидают ремонта, людей же ни покормить, ни обогреть не предусмотрено. Начальник конвоя орет на шоферов, но на морозе никакой ремонт не возможен, а в гараже пока нет места - готовят к выходу свои машины и автобусы.
- Люди следуют на Малдьяк!
Малдьяк был одним из таких приисков, которые снискали себе славу лагерей смерти. Позже я узнал, что из четырех тысяч завезенных туда осенью заключенных к весне осталось в живых не более пятисот.
Иногда людей из нашего лагеря мобилизовывали для расчистки трассы от снежных заносов. Однажды в такую группу попал и я. Нас сняли с работы раньше положенного времени, погрузили на грузовую машину и повезли в сторону Атки. Поздно вечером в темноте мы добрались до перевала Дедушкина Лысина. В распадке между голых гор разбросано несколько домиков - "командировка" дорожников. Машины сразу же развернулись и пошли обратно в надежде успеть вернуться, пока пурга не замела дорогу окончательно. Пурга надвигалась со стороны Магадана, но здесь еще не набрала силу. Мы забрались в один из домиков, где жила бригада дорожников.
В середине стояла огромная железная печь-бочка, под потолком тускло горела самодельная коптилка, сделанная из консервной банки, по краям единственной комнаты, у стен, стояли нары, на которых спали отработавшие днем дорожники. Мы кое-как устроились на полу, хотя лечь было негде, и задремали. Нас подняли часа через два - что-то около полуночи - и выгнали на улицу. За это время погода сильно ухудшилась: пурга бушевала вовсю, как будто со всех сторон в лицо лопатами бросали острые, колючие льдинки.
Местный бригадир или староста выдал нам лопаты, и мы двинулись на трассу. Как только мы поднялись из распадка на дорогу, ветер с яростью набросился на нас и, если находил в одежде хоть малейшую дырку или щелку, пронизывал до костей. Но нужно было еще как-то защитить лицо. Дорожники, работавшие на дороге постоянно, обычно выходили на работу в самодельных масках, сшитых из старых телогреек. Маска имела три отверстия - для глаз и рта - и очень походила на ку-клукс-клановские капюшоны, только была еще безобразнее. Сверху надевалась шапка-ушанка.
У нас же таких масок не было, и мы старались идти боком, прикрываясь лопатами. На перевале был настоящий ад: местами дорога была выметена почти до основания, а местами сплошь перегорожена глубокими сугробами. Лопатами в такое время тут ничего нельзя было сделать: ветер мгновенно сдувал снег с лопаты и старался вырвать ее из рук. Кроме того, работать приходилось почти вслепую, так как ничего не было видно. С одной стороны был "прижим" - крутая скала, с которой свисали грозящие обрушиться лавины снега, с другой - обрыв в пропасть.
Работа была бессмысленной, очистить ничего не удавалось, но, чтобы не замерзнуть, нужно было двигаться. Встречный ветер постепенно погнал нас назад, к "командировке". Однако в домики нас не пустили и опять выгнали на трассу.
Так мы уходили и возвращались несколько раз. У многих оказались обморожены лицо и руки. Перед рассветом нас наконец оставили в покое, я забрался в домик работяг и прикорнул на полу полулежа. В 7 часов дорожники начали вставать и готовиться к выходу на работу. С нар, около которых я сидел, встал плотный мужчина и поставил на печку чайник. Когда чайник вскипел, он поманил меня рукой, поставил кружку, накрытую куском хлеба, и сказал: "Чай, пожалуйста".
Меня удивил английский акцент и вежливость. Я спросил:
- Откуда вы?
- Из Канады!
Вскоре он вместе с другими ушел на работу, а мне указал свое место на нарах: "Ложитесь, спите". Это был один из секретарей ЦК Компартии Канады тов. Федак. За коммунистическую и антиправительственную деятельность ему было предъявлено обвинение, по которому угрожал год тюрьмы и денежный штраф. Он был отпущен под залог, нанялся матросом на японское судно, а потом добрался до Владивостока, где и сошел на берег "земли обетованной".
Приняли сначала хорошо, дали денег и отправили в Москву. Ну, а в Москве им занялся НКВД. Шел 1937 год… Федаку было предъявлено обвинение в незаконном переходе границы с целью шпионажа, и Тройка дала ему 5 лет ИГЛ по статье ПШ.
Так он попал на Колыму, где и изучал коммунизм уже не в теории, а на практике. Федак был малоразговорчив, да еще и плохо знал русский язык, но очень радовался, когда я сумел несколько фраз сказать ему по-английски. Его историю я узнал главным образом от его соседей, так как сам он говорил очень неохотно.
Днем пурга утихла, мы расчистили трассу, а на следующий день уехали в Мякит.
За это время случилось несчастье с Грэем. За какие-то дерзости его перевели в конвойную команду, которая работала на корчевке мерзлых пней и добыче песка около речки Мякит, за поселком.
Здесь он зашиб себе ногу (потом оказался перелом) и не мог ни идти, ни стоять. Конвоиры - хохлы - посчитали это за симуляцию, били его прикладами. Когда колонну повели домой, он сначала шел, волоча ногу и опираясь на соседа, а потом, видно, стало невмоготу, и он уселся на снег. Это уже считалось нарушением режима.
Колонна остановилась, его снова начали бить, и он потерял сознание. Немецкие овчарки, которые по команде конвоя рвали на нем одежду, пока он как-то сопротивлялся и двигался, теперь отошли и залегли в снег, злобно ворча. Конвоир, чтобы убедиться, что зэк подох, подошел и два раза ткнул его штыком в спину. После этого колонну погнали в лагерь, а Грэя бросили лежать на морозе, как покойника. Его заметил проезжавший на лошади с хворостом один из работяг, погрузил на сани, прикрыл ветками и привез в больницу поселка. Тем временем конвойные подали рапорт о "попытке к бегству", и за телом была выслана команда ангелов.
У ангелов были сани, впрягшись в которые они возили и сдавали покойников в морг. Однако никакого тела они не нашли.
По тревоге была поднята охрана, и скоро конвоиры явились в больницу с требованием немедленной выдачи Грэя. Однако здесь они натолкнулись на решительный отказ главного врача. Эта мужественная вольнонаемная женщина выгнала их из больницы, заявив, что не даст издеваться над больным и раненым и будет жаловаться в Москву.
Муж у нее был каким-то крупным военным, и ее не решились трогать. Благодаря ее заботам и вниманию Грэй так и остался в "вольной" больнице и через пару месяцев встал на ноги.
Среди наших лагерников был один негодяй, которого боялись и ненавидели все. Это А. Стефанович, он сидел по статье ПШ. Раньше он работал редактором газеты в Белорусском военном округе. Плюгавый, отвратительный карлик, Стефанович был сексотом, занимался доносами и за это получал разные льготы от лагерной администрации. Все-таки кончил он тем, что его утопили заключенные в речке, когда он попал на лесозаготовки.
Летом я чуть не угодил на прииск. Обозлившиеся лагерные придурки включили меня в список на этап, и нас отправили. Ребята узнали об этом и сказали нашему начальству. Зав. гаражом Кузьмич, возмущенный тем, что его не спросили, немедленно сам отправился вдогонку на отдельном автобусе. Нагнал нас в поселке Стрелка. Он каким-то образом сумел забрать меня, накормил в столовой и к вечеру привез в Мякит. Так я чудом спасся, и больше меня не решались трогать.