В качестве еще одного примера осторожного подхода государя в кадровом вопросе можно привести случай с известным нам якутским губернатором И.И. Крафтом. Этот энергичный управленец часто по важнейшим вопросам развития края напрямую сносился с Петербургом, минуя своего непосредственного начальника – иркутского генерал-губернатора А.Н. Селиванова, что вызвало личный конфликт между ним и Селивановым, и Крафт, как нижестоящее лицо, подал прошение об отставке. Государь по достоинству ценил и Крафта, и его противника. "Мы с вами оживили Якутскую область, – говорил он Крафту во время аудиенции, – а на старика (Селиванова. – Д.С. ) вы не обижайтесь; он по-своему прав. Во Владивостоке в 1905 г. он мужественно усмирил бунт матросов. Ему тогда пуля пробила горло, но, слава Богу, он уцелел. Он еще понадобится мне и Родине. Вместо отставки вас придется перевести в другую губернию. Я об этом поговорю со Столыпиным…" В итоге Крафт был назначен губернатором в Енисейск. Что же касается Селиванова, то и он оправдал царские надежды: в германскую войну под его командованием в 1915 г. был взят Перемышль[674].
Поэтому, какими бы одиозными и амбициозными фигурами ни были великий князь Николай Николаевич или Трепов вместе с Дурново, каким бы ни считался скупым министр финансов Коковцов, у них, по мнению Николая, есть свои заслуги, они проявили себя перед троном, за ними стояли люди, преданные России и ее самодержцу. Растерять эти кадры легко, пересажать или уволить можно всех, но только в кадровых революциях на смену старой управленческой гвардии могут прийти не лучшие, а худшие элементы. Именно поэтому государь нуждался и в "правых" и в "левых", и в Столыпине и в Коковцове, и в великом князе и Сухомлинове[675]. Чтобы сохранить мир внутри правящей элиты, не растерять и без того ее скудный интеллектуальный и профессиональный фонд, Николай порой шел на пересмотр собственных решений. В 1911 г. все четыре ключевых министра, желавшие уйти в отставку, были удержаны государем, удержаны главным образом посредством нравственного влияния на своих подчиненных.
Такое поведение было проявлением уникального дара смирения, которое ставило государя в прямое послушание Божественному Промыслу. "Снисхождение и кротость – оружие и признаки духовно сильного человека, (который) все понимает и все прощает"[676]. Людям, подчиненным государевой воле, была предоставлена уникальная возможность действовать свободно, согласно своей совести.
Разрешая голосовать Трепову и другим членам Государственного совета "по совести", царь, очевидно, не предвидел столь драматической развязки. По крайней мере, был поражен, что Столыпин хочет уйти в отставку по столь частному поводу. Государь пытается первоначально разрешить проблему с требующим отставки премьером в духе самодержавного авторитаризма. "Я не могу согласиться на Ваше увольнение, – прямо заявил он Столыпину, – и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою будут сменяться министры"[677]..
Но в ответ государь услышал от Столыпина резкие и обидные замечания. Форма, в которой премьер выразил царю свое неприятие произошедшего, унижала достоинство монарха. Петр Аркадьевич говорил прямо, ничего не скрывая и не смягчая, он говорил, что "правые – это не правые, что они реакционеры темные, льстивые и лживые, лживые потому, что прибегают к темным приемам борьбы (…) они ведут к погибели… они говорят: "Не надо законодательствовать, а надо только управлять"". "Но, по-видимому, – продолжал упрекать Столыпин, – …это Государю нравится, и он сам им верит". И далее решительно заявил, что он уходит, так как, не имея опоры в царе, не может "опираться на партии, искать поддержки в общественных течениях". "Вместо того чтобы снести Трепову голову, – вспоминал впоследствии разговор с царем Столыпин, – прикрикнуть на них и пробрать, Государь ничего на мои энергичные упреки не ответил, а только плакал и обнимал меня"[678].
Нетрудно понять, почему председатель правительства в эти дни едва не потерял самообладания. Провал законопроекта был для него полной неожиданностью. В кадетской газете писали, что эта новость ввергла обычно хладнокровного и спокойного премьера в состояние шока[679], как будто в поезде, мчавшемся с большой скоростью, нажали на стоп-кран. Именно поэтому в разговоре с царем Столыпин не смог удержаться, чтобы не обвинить его величество в происшедшем. Честолюбие премьера было уязвлено. Отсюда и его заявление, "что за 5 лет изучил революцию… что она теперь разбита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет"[680].
Казалось, черное дело сделано: государь почувствовал оскорбленную гордость премьера, а сам премьер был охвачен унынием и сомневался в царе. "Он верит мистицизму, – сетовал Столыпин, – слушает предсказания, думает опереться на правых. Но ведь должен же он знать, что есть люди, которые не способны лежать на животе; ведь не может же он не предпочесть смелость и самостоятельность низкопоклонству"[681].
Однако царь категорически отверг отставку Столыпина. "Подумайте о каком-либо ином исходе, – сказал он на этой встрече премьеру, – и предложите Мне его". Тогда Столыпин предложил царю чрезвычайную меру: распустить Государственный совет вместе с Государственной думой и провести проваленный законопроект по статье 87 указом государя. Такой радикальный и неуважительный по отношению к этим учреждениям путь не понравился Николаю, но он не стал его отвергать. "Хорошо, чтобы не потерять Вас, Я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам Мое решение, но считайте, что Вашей отставки Я не допущу"[682].
В конце аудиенции Столыпин попросил царя подвергнуть взысканию Дурново и Трепова. По убеждению премьера, применение наказания в данном случае "устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу". Николай II не привык к такого рода давлению на свою волю и, прежде чем дать ответ, "долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья", спросил Столыпина: "Что же желали бы вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?" "Ваше Величество, – ответил премьер, – наименьшее, чего заслужили эти лица, это – предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени"[683].
И здесь премьер явно вышел за допустимые рамки отношений с царем. Зная особенность Николая изменять первоначальное решение, он потребовал от него зафиксировать все свои условия на бумаге. Со времен пресловутых кондиций, которыми "верховники" пытались ограничить самодержавную волю Анны Иоанновны, это было беспрецедентное давление подданного на монарха. Тем не менее Николай сделал соответствующую карандашом запись на листке блокнота[684]. Был ли прав Столыпин, вмешиваясь и без того в непростые отношения царя со своим ближайшим окружением? Ответ на этот вопрос не может быть однозначным. Если П.Н. Дурново как-то пережил временное удаление от трона, то В.Ф. Трепов подал в отставку и занялся частным бизнесом. Царь лишился преданного человека.
Когда после наказания Дурново и Трепова государь в письме Столыпину высказал желание проявить к ним милосердие, он встретил резкое возражение премьера. "Раз Ваше Величество изволили так милостиво дозволить мне высказать свое мнение не по намерению дела, а по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества (курсив мой . – Д.С. ), – писал в ответ Столыпин царю, – …осмелюсь высказать свое глубокое убеждение в том, что самое мудрое решение было бы отложить вопрос о милости до того времени, когда он естественно возникнет…"[685] Выражение "по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества", – не что иное, как упрек царю в непостоянстве принятых решений, упрек весьма болезненный.
Столыпин не сразу смог преодолеть в себе чувство праведного гнева, вызванного действиями крайне правых. Как свидетельствует сам премьер, в его душе шла мучительная нравственная работа, он искал компромисса между собственным требованием жесткого наказания виновников и желанием царя. На вопрос государя, не продиктовано ли столь суровое отношение к Дурново и Трепову чувством обиды или личного возмездия, Столыпин ответил отрицательно. "Ваше Императорское Величество, – писал он Николаю II. – Вы изволили обратиться к моей совести, и я мучительно в эти дни передумал поставленный мне вопрос… Простите, Государь, за смелость моего чистосердечного мнения, высказанного мной по долгу службы и присяги, и верьте, что я менее всего хотел бы влиять на свободу Вашего решения"[686]. Последняя фраза особо обращает на себя внимание: Столыпин понимал, где кроется корень недоверия. После аудиенции 5 марта 1911 г. он писал, что "почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становясь между ним и страной"[687].
В силу своего характера Столыпин не мог перенести унижения. "Что же, по-вашему, мне следовало сделать? – говорил он Коковцову. – Проглотить пилюлю и расписаться в проделанной надо мной как председателем Совета министров хирургической операции?"[688] Это состояние не давало ему покоя, оно раскололо его цельную натуру, он чувствовал, что зашел в отношениях с царем слишком далеко, и в то же время не мог представить себя в роли проигравшего. В результате внутренней раздвоенности у премьера случился сердечный приступ.
Таким образом, в мартовской размолвке виновными были обе стороны. Если государь был не прав по существу проблемы, то Столыпин – по форме ее изложения. В отстаивании Столыпиным своих позиций нет ничего предосудительного. Принципиальность, умение стоять в истине всегда были его сильной стороной. Действовать в той ситуации иначе значило бы брать на себя чужой грех[689]. И все же, следуя христианской этике, поступок Столыпина нельзя назвать безупречным. "Борьба за правду, – говорил в одной из своих проповедей патриарх Русской Православной Церкви Кирилл, – есть то, к чему призваны в этом мире христиане. Однако, борясь за правду, нужно не только стремиться к ее торжеству, но и быть при этом чрезвычайно чувствительным к вопросу о цене победы, ибо не все средства для христианина допустимы. …Святые отцы научают нас, – подчеркивает патриарх Кирилл, – что помощниками в этом трудном делании являются терпение и мужество"[690].
Цена, которую заплатил Столыпин за свою победу, была немалая. Несмотря на обещание царя удалить, пусть и на время, Дурново и Трепова, премьер был уверен в неизбежности собственной отставки. "Вы правы в одном, – говорил он Коковцову, – что Государь не простит мне, если Ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без этого я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон и я здесь не надолго"[691]. Как никогда остро, премьер стал чувствовать свое политическое одиночество. Это ощущение было и раньше, но теперь, после министерского кризиса, от Столыпина требовалась бульшая духовная сосредоточенность. Современники вспоминают Столыпина весной 1911 г. как очень утомленного человека, настроенного на временность своего положения. Можно предположить, какие чувства испытывал в эти дни Петр Аркадьевич: реформы только набирали силу, многое еще предстояло изменить, и в этот решающий момент из-под ног уходит главная опора – государева поддержка. Даже в мае 1911 г., когда отношения с царем, казалось, уже вошли в норму, Столыпин говорил своему секретарю А.В. Зеньковскому о возможном отстранении от занимаемых должностей[692].
Однако Столыпин ошибался. Слезы на глазах государя во время приема рассерженного Столыпина, его объятие и долгое молчание свидетельствовали о глубоком внутреннем переживании происходящего. Царь сознавал свою вину, сострадал Столыпину и сумел по-христиански простить невольные бестактности премьера. "Я вполне понимаю Ваше настроение, – ответил Николай II Столыпину в конце аудиенции, – а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь"[693].
Царь нашел в себе силы преодолеть возникшее недоверие. Последующий разговор с матерью только укрепил его в покаянном выходе из назревающего конфликта. Мария Бок вспоминает, как приглашенный в тот же день на прием к Марии Федоровне Столыпин в дверях ее кабинета встретил царя, "лицо которого было заплакано и который, не здороваясь… быстро прошел мимо, утирая слезы платком". Мария Федоровна рассказала Петру Аркадьевичу о разговоре, который только что был у нее с государем. "Я передала моему сыну глубокое мое убеждение в том, что вы один имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь… Я верю, что убедила его". Слова Марии Федоровны взволновали и растрогали Столыпина, поколебав его решимость уйти в отставку[694].
"Вечером того же дня или, вернее, ночью, – вспоминает Мария Бок, – так как было уже два часа после полуночи, моему отцу привез фельдъегерь письмо от Государя. Это было удивительное письмо, не письмо даже, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в которых он не был с папб достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кончалось письмо просьбой взять прошение (об отставке) обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада"[695].
Религиозному выходу царя из конфликта в немалой степени способствовал Великий пост, самый длинный и самый строгий. Эти дни, предшествующие светлой пасхальной радости, всегда являлись на Руси временем особого духовного очищения, распятия в себе страстей, усиления покаянных чувств, милосердия к ближнему и примирения с Богом. Покаяние Николая II перед своим подчиненным – это удивительный пример нравственного достоинства и духовного мужества. Ни победа в войне, ни подъем народного хозяйства, никакие другие внешние успехи не могут сравниться в очах Божьих с победой царя над самим собой. В Николае произошел колоссальный духовный сдвиг: его сердце из тьмы неведения обратилось к Богу.
"Я совершенно уверена, что Государь не может расстаться со Столыпиным, – говорила императрица Мария Федоровна В.Н. Коковцову, – потому что Он и сам не может не понять, что часть вины в том, что произошло, принадлежит Ему, а в этих делах Он очень чуток и добросовестен…"[696]
Покаяние есть не просто признание своих грехов перед ближними и Богом – человек становится другим, у него появляется шанс радикально изменить свою судьбу и судьбу близких. Ничто так не отбрасывает гордого диавола от человека, как раскаянное сердце.
О преодолении государем самого себя убедительно свидетельствует официальный ответ Николая на прошение Столыпина об отставке:
"Петр Аркадьевич.
За протекшие четыре дня со времени нашего разговора (аудиенция состоялась 4 марта 1911 г. – Д.С. ) я всесторонне взвесил и обдумал свой ответ.
Вашего ухода я допустить не желаю. Ваша преданность мне и России, Ваша пятилетняя опытность на занимаемом Вами посту и, главное, Ваше мужественное проведение начал русской политики на окраинах Государства побуждают меня всемерно удерживать Вас. Говорю это Вам вполне искренне и убежденно, не по первому впечатлению.
Теперь посмотрим, что говорят и думают вокруг нас. Какое единодушное сожаление, даже уныние, вызвал один слух о Вашем уходе. Неужели после всего этого Вы еще будете упорствовать? Конечно, нет. Я вперед знаю, что Вы согласитесь остаться. Этого требую я, этого желает всякий честный русский.
Прошу Вас, Петр Аркадьевич, приехать ко мне завтра, в четверг в 11 часов утра.
Помните, мое доверие к Вам осталось таким же полным, каким оно было в 1906.
Глубоко уважающий Вас Николай"[697].
Об истинных мыслях царя в этот период свидетельствует также и его сестра великая княгиня Ксения Александровна. 9 марта 1911 г. она "была в Царском, и Государь ей сказал, что он удивляется всему тому, что пишут газеты, так как он и не думал подписывать отставку Столыпина, и не намерен его отпускать"[698].
По воспоминаниям министра земледелия А.В. Кривошеина, Столыпин был полон оптимизма, описывая новую встречу с Николаем: "Никогда еще Государь не оказывал мне столь милостивого приема"[699]. Доброжелательное отношение царя вернуло ему прежние силы, он вновь поверил, что нужен монархии и России.
После примирения царь всячески поддерживал шаги премьера по преодолению политического кризиса. Из царской записки от 31 марта 1911 г.: "Желаю вам завтра, Петр Аркадьевич, в Государственном совете спокойствия духа и полного успеха"[700]. 10 апреля 1911 г.: Николай пожаловал премьеру орден Святого Александра Невского. При этом Петр Аркадьевич "перескочил" в наградной иерархии через пять орденов[701]. Думаю, что орден Святого Александра Невского был избран не случайно: тем самым царь подчеркивал значение закона о западных земствах как щита от католической угрозы[702].
Награда сыграла и важную роль в укреплении поначалу пошатнувшихся позиций премьера, так как делала царскую поддержку явной[703]. В высочайшем рескрипте на имя председателя Совета министров после слов "Пребываю к вам неизменно благосклонный" государь приписал собственной рукой: "…и уважающий вас НИКОЛАЙ"[704].
По признанию даже противников Столыпина, царь с большой неохотой выслушивал критические замечания в адрес премьера, давая понять собеседнику: тема закрыта[705]. Беспокоясь о здоровье премьера, ухудшившемся от пережитых волнений (у него была обнаружена грудная жаба), Николай предоставил ему длительный шестинедельный отпуск[706]. В мае 1911 г. Столыпин с семьей вновь переезжает в Елагин дворец.
Мартовские события стали новым вызовом реакционной бюрократии преобразовательной деятельности премьера. В ответ во время кратковременного майского отпуска Столыпин создает широкомасштабный проект административной реформы. Им он надеется увлечь императора на новую реформаторскую волну.
В то же время понимая, что в отношениях с царем перешел границы дозволенного, Столыпин после мартовского кризиса стал более деликатно, соблюдая иерархическую дистанцию, относиться к императору, о чем свидетельствует отказ Столыпина от спора относительно вывода Крестьянского банк из ведомства Коковцова. "Я Вас побеспокоил, Владимир Николаевич, – говорил он тогда Коковцову, – потому что только что узнал… о том, что сильно волновавший Вас одно время вопрос о судьбе Крестьянского банка получил в мое отсутствие совершенно неожиданное разрешение, которое меня очень радует, потому что оно дает Вам полное удовлетворение, а с меня слагает большую тяжесть, так как перспектива возможного Вашего ухода меня сильно взволновала и я сам все время искал какого-нибудь выхода… Я нисколько не намерен настаивать более перед Государем на одобренном им моем и Александра Васильевиче (Кривошеине. – Д.С .) взгляде…"[707]