Колесо государственных дел, несмотря ни на что, продолжало крутиться. У Столыпина оставалась вера, дающая силы преодолевать роковые стечения обстоятельств[708]. "Ведь что такое была личная жизнь Столыпина за время его министерства? – задает сам себе вопрос сподвижник Столыпина И.Ф. Кошко. – Это была, с точки зрения обывателя, тягчайшая каторга: ни одной минуты, даже в глубине своего жилища он не мог считать себя в безопасности от угрозы смерти; не прекращающаяся злобная травля, не только со стороны революционеров, но и крайних правых, травля, не останавливающаяся пред полным искажением его намерений и стремлений; постоянная интрига завистников, не прощавших ему чрезвычайно быстрого возвышения, – все это должно было бы сломить обыкновенного человека, лишить его жизнерадостности и омрачить ум. Но сознание, что он делает то, что полезно и нужно России, давало ему такое радостное самоудовлетворение, пред которым тяжкие невзгоды его личного положения совершенно бледнели, и это спасало Столыпина от малодушных, искажавших его задачи компромиссов"[709].
29 мая 1911 г., проглотив пилюлю кратковременного роспуска, Государственная дума принимает новый аграрный закон, упростивший процедуру выхода из общины. Таким образом, земельная реформа не только сохранила свой прежний темп, но стала набирать все новые обороты[710].
Что же касается внешних предпосылок политической устойчивости Столыпина, то здесь картина более безоблачна. 12 марта 1911 г. один из лидеров правых – председатель Постоянного совета объединенного дворянства граф А.А. Бобринский с грустью констатировал: "Закончился кризис огромным, неслыханным триумфом Столыпина"[711]. Политический вес Столыпина заметно вырос. "В III Думе, – отмечает доктор исторических наук П.Н. Зырянов, – Столыпин всегда нашел бы нужное ему число голосов. Но с 1 января будущего года в его руках оказывался и Государственный Совет. Отныне Столыпин… мог беспрепятственно проводить нужные ему законы"[712]. Правым же стало теперь намного труднее поколебать волю государя.
О прочном положении премьера говорит и его государственная активность с апреля по август 1911 г.[713] Выборы в западные земства, впервые приведшие в местное управление представителей русского населения, убедили царя в правильности действий Столыпина по преодолению законодательной блокады Государственного совета. Этому способствовала и поездка Николая II в Малороссию в августе 1911 г. В Киеве произошла встреча царя с избранной по новому закону православной элитой западных земств. Встреча еще более укрепила позиции премьера. 28 августа 1911 г. Петр Аркадьевич из Киева писал супруге: "Сегодня с утра меня запрягли: утром митрополичий молебен в соборе о благополучном прибытии их величеств, затем освящение музея Цес(аревича) Алексея, потом прием земских депутаций, которые приехали приветствовать Царя. Это, конечно, гвоздь. Их больше 200 человек – магнаты, средние дворяне и крестьяне. Я сказал им маленькую речь. Мне отвечали представители всех 6 губерний. Мое впечатление – общая, заражающая приподнятость, граничащая с энтузиазмом. Факт и несомненный, что нашлись люди, русские, настоящие люди, которые откликнулись и пошли с воодушевлением на работу. Это отрицали и левые, и крайне правые. Меня вела моя вера, а теперь и слепые прозрели"[714].
Примечательно, что фрейлина императрицы София Буксгевден, с осени 1911 г. ставшая особенно близкая царской семье, оставила от себя такое свидетельство: "Столыпин был не только талантливым политиком – он был также неизменно предан своему самодержцу и пользовался в ответ его полным доверием"[715].
И все же у современников оставались – и не беспочвенные – сомнения в политическом будущем премьера. Еще до поездки вместе со Столыпиным в Киев в августе 1911-го государь наметил освобождение Столыпина от должности министра внутренних дел. Однако считать это кадровое решение признаком конца политической карьеры премьера у нас нет оснований[716]. К этому времени МВД значительно сократило свои функции[717], и его передача в другие руки означала не ослабление позиции, а освобождение больного премьера от излишних перегрузок. Николая II чрезвычайно заботило здоровье Столыпина. Новым министром внутренних дел предполагалось назначить нижегородского губернатора А.Н. Хвостова. На эту кандидатуру указывал и сам Столыпин[718].
Следует также признать, что и доверительные отношения между Николаем и Столыпиным не были восстановлены во всем объеме. Дистанция ощущалась еще долго, душевные раны срастались, оставляя после себя зудящие рубцы. Если даже в период исключительного доверия Николай II оставался для Столыпина загадкой, то что говорить о времени, когда подул холодный ветер[719]. В царском сердце, несмотря на примирение, все же тлели угольки раздражения[720]. Императрица Мария Федоровна даже считала, что эти угольки обязательно вновь раздуют недоброжелатели и Столыпин будет вынужден покинуть пост. "Принявши решение, которое требует Столыпин, – признавалась императрица Мария Федоровна Коковцову, – Государь будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое Он примет под давлением обстоятельств. Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоминать сыну о том, что его заставили принять такое решение. […] Теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, а это очень жаль и для Государя и для всей России"[721].
Насколько оправдан прогноз императрицы-матери? Смог бы государь и дальше по-христиански преодолевать искусы, подрывавшие его доверие к Столыпину? Не могла ли Мария Федоровна поддаться слепому материнскому чувству, для которого дети всегда остаются детьми? Не оставила ли она без должного внимания тот духовный переворот, который пережил государь в связи с болезнью наследника и прошедшей смутой? Дать ответ на эти вопросы наука не может, как не можем мы проектировать будущее премьера, опираясь на оценки людей, пусть и достаточно авторитетных. История – прежде всего живая ткань действительности, а она-то как раз говорит о сближении царя и премьера. Все гипотезы о разрыве царя и премьера основаны на субъективных и неоднозначных высказываниях окружения, а не на тщательном анализе жизненного пути царя и премьера. Между тем жизненный путь тогда еще сорокалетнего императора Николая свидетельствует, что руководствоваться в собственной политике чувством мести, зависти или личной обиды было ему несвойственно. В одном из писем П.А. Столыпину в 1907 г. он как-то заметил: "Я имею всегда одну цель перед собой: благо родины; перед этим меркнут в моих глазах мелочные чувства отдельных личностей"[722].
Да и сам Столыпин не был человеком, который спокойно ждет очередного приступа царского гнева. Он не переставал любить государя даже в холодный март 1911 г. "Больше всего, – говорил тогда Столыпин, – мне здесь жаль Государя"[723]. Эта любовь помогала ему чувствовать настроение Николая, и если он видел свои промахи, то старался впоследствии изменить к лучшему и саму ситуацию, и настрой царя. Главным орудием тогда была не только искренность, но и уступчивость. По оценке подчиненных, Столыпин "не был упоенный властью человек, всегда во всем желающий поставить на своем, а готовый и уступить, когда он убеждался, что потребовал многого"[724]. При этом шаги примирения совершались премьером с такой искренней сердечностью и смирением, что не оставляли обиженному иного выхода, как вновь протянуть ему руку. Вот строки из уникального в истории человеческой совести примирительного письма Столыпина к Коковцову, написанного еще в начале премьерской деятельности, в ноябре 1906 г.:
"Я теперь в такой тревоге вследствие внезапного весьма опасного поворота в болезни дочери (воспаление в обоих легких), что, быть может, что-нибудь сделал или сказал не так, как следовало бы. Простите меня. (…)
Теперь по существу: раз в такую трудную историческую минуту, когда власть не представляет никакой услады, а все мы стараемся лишь целиком себя использовать, пожертвовать лично собою, только бы вывести Россию из ужасного кризиса, если в такую минуту, перед самою Думою, Вы решаете уйти, то причиною этому, конечно, только я.
Вам известно, что, несмотря на все споры в Совете, все мы твердо уверены, что пока Вы ведаете финансами, для них нет опасности, в этом убеждена и Европа. …Вы… необходимы и России, и Государю. Для меня это ясно.
Я совсем в другом положении. Никогда я себя не переоценивал, государственного опыта никакого не имел, помимо воли выдвинут событиями и не имею даже достаточного умения, чтобы объединить своих товарищей и сглаживать создающиеся меж ними шероховатости. При таком положении, конечно, должен уйти я, а не Вы"[725].
Как православный человек, премьер смягчал и разрешал возникавшие разногласия с царем в откровенном разговоре. Так было и в критическом 1911 г., когда накануне мартовского кризиса он признается перед Николаем в своей ответственности в так называемом илиодоровском деле. Тогда по инициативе Столыпина обер-прокурор Синода С.М. Лукьянов принял решение перевести нарушителя церковной дисциплины иеромонаха Илиодора из Царицына настоятелем в Новосильский монастырь Тульской епархии. Эти действия вызвали обратный эффект. Мятежный монах самовольно вернулся в Царицыно и продолжал будоражить народ проповедью против "властей, суда и собственности"[726]. Открытые оскорбления и клевета прозвучали от будущего расстриги и в адрес Столыпина. В своих проповедях Илиодор называл царских министров жидомасонами и требовал еженедельно драть их розгами, а Столыпина, как самого опасного, пороть по средам и пятницам, дабы помнил постные дни[727]. Если бы не монашеский чин Илиодора, административные действия к подстрекателю были бы вполне уместны, однако дело касалось церкви, которую царь всячески пытался уберечь от политизации и раскола. Здесь правительству не следовало злоупотреблять методами принуждения. Но шаг был сделан, причем сам Столыпин мотивировал его стремлением сохранить авторитет церкви и государства. "Я первый нашел, – писал Столыпин царю, – что если правительство не остановит этого явления, то это будет проявлением того, что в России опаснее всего, проявлением слабости". Позиция государя была иной: он послал своих представителей к Илиодору, которые сумели мирно разрешить конфликт.
По времени с илиодоровским делом совпало планируемое увольнение Лукьянова от должности обер-прокурора Синода, и Столыпин просил государя повременить с решением, чтобы данный акт не обрел в общественном мнении политического подтекста.
"Поэтому я Вашему Величеству, – напоминал Столыпин Николаю II, – неоднократно заявлял, что за действия по отношению к Илиодору… ответственен исключительно я. Если теперь вся видимость обстоятельства (хотя по существу это и не так) сложится таким образом, как будто С.М. Лукьянов отставлен за Илиодора, то совесть моя будет меня мучить, что я не отстоял его перед Вашим Величеством. Для государственного человека нет большего поступка и большего греха, чем малодушие"[728]. Государь согласился с мнением Столыпина, и отставка Лукьянова была отодвинута до мая 1911 г.
Знаменательно, что кризис доверия вытекал именно из-за отказа Госсовета утвердить законопроект о западных земствах. А ведь это была первая реформа Столыпина, защищавшая напрямую интересы православной церкви в Западной России. В результате ее осуществления православное духовенство получило преимущественное право представлять русское население на земских выборах и тем самым обрело статус краевой элиты. Католики и униаты оказались не в состоянии противостоять росту влияния Восточной церкви. Как известно, один из лидеров думского блока националистов епископ Люблинский и Седлецкий Евлогий поддержал проект введения земства в Западном крае. После думского выступления Столыпина по проекту, завершившегося словами: "Западный край – край русский навеки" – Евлогий вошел в правительственную ложу и троекратно поцеловал Столыпина[729].
Возрождение православия на западной окраине России было тем более удивительно, что в центре, в Питере и в Москве, упадок веры продолжался. У государя и Столыпина этот религиозный всплеск породил надежду на духовное обновление всей страны. Противоборствуя этим надеждам, темные силы руками Богрова устраняют Столыпина. Однако и здесь, в своем последнем противоборстве с живым Столыпиным, враг рода человеческого терпит сокрушительное поражение.
Для верующих людей в истории нет места случайностям. Там, где неверующий человек объясняет нежданное событие действием рока или происками врагов, верующий пытается понять духовный и нравственный смысл произошедшего. Убийцей Столыпина был двойной или тройной агент, революционер-одиночка, по обряду православный, по анкете допроса – иудей, по своей сути – атеист. Люди с такой вывернутой душой, порой сами не осознавая того, становятся орудием темных сил. Кого только не называли историки заказчиками убийства премьера – от масонов, жидов и социалистов до департамента полиции и ближайшего окружения государя! Договаривались даже до того, что обвинили интриговавших против Столыпина придворных в организации изощренного плана, чуть ли не в деталях проработанного сценария трагедии 1 сентября. Конечно, дыма без огня не бывает. Во время торжеств в Киеве у Столыпина действительно отсутствовала надлежащая охрана, должностные лица, ответственные за обеспечение порядка и неприкосновенность высоких гостей, по сути, демонстрировали пренебрежение к безопасности главного министра. Ему даже не предоставили экипажа, и он разъезжал в коляске городского главы, отчего охрана вообще часто теряла Столыпина из виду. Но никакого заговора не было. Местные власти и полиция просто переусердствовали, ограждая особу императора[730]. Когда все силы безопасности были брошены на охрану царя, то, как часто бывает в русской действительности, где-то оказалось густо, а где-то совсем пусто. Самого Столыпина мало удручало отсутствие достаточной охраны, его, как и всех, беспокоила безопасность императора.
Между тем беспрепятственное проникновение Богрова в окружение первых персон государства еще раз свидетельствовало, что во всем русском обществе (не только в среде, интриговавшей против Столыпина) перестали срабатывать духовные механизмы. Невнимание к охране Столыпина есть одно из проявлений духовной болезни. Русское общество уходило от Бога, нравственность лишалась духовных корней. Добро слабело, деструктивные элементы усиливались. Где была охрана? Почему не заслонила Столыпина? И как могли впустить Богрова без досмотра в киевский театр? Ответы на эти вопросы надо искать не в тайнах русской политики, а в совести русских людей.
Вечером 1 сентября 1911 г. в киевском театре во время антракта Богров стреляет в премьера. Царь только что вышел из ложи, но, услышав непонятные звуки, тут же вернулся обратно. Посмотрев вниз, в партер, он все понял. В это мгновение раненый Столыпин поднял глаза и увидел смотревшего на него государя. Боясь больше за его жизнь, чем за себя, премьер жестом руки просит царя покинуть открытое место. Но государь остался неподвижен, подобно своему деду Александру II, он мужественно встретил опасность, и его внешнее спокойствие предотвратило панику. Тогда Столыпин из последних сил осеняет царя широким крестом. В православном понимании крестное знамение – это не только свидетельство веры, но и знак освящения и благословения, сопровождаемый внутренней молитвой и действием Божественной благодати. "Храни Вас Господь во имя России" – эта передаваемая крестным знамением сокровенная молитва истекающего кровью премьера явилась последней и, может быть, самой сильной действенной поддержкой царю. Это была молитва, прожигающая небо, это была молитва с Голгофы.
Пять лет назад государь благословил Столыпина на путь самопожертвования. Он и сам был готов к собственной жертве. "Быть может, для спасения России, – говорил Николай II тогда Столыпину, – нужна искупительная жертва. Я готов быть этой жертвой"[731]. Но Столыпин на семь лет опередил царя. "Передайте Государю, – говорил он, превозмогая боль от полученных ран, – что я рад умереть за Него и за Родину"[732].
Своим жертвенным подвигом Столыпин отодвинул сроки гибели империи – дал возможность своим современникам увидеть хотя бы начало возрождения страны под короной святого царя. И вот теперь Николай остался в одиночестве. Ему одному придется нести неподъемный крест управления стихией, имя которой Россия. И никто не поможет, не защитит и не укрепит. Только крест Господень, крест, невидимо запечатленный рукой Столыпина.
Глава 11 Реквием по Столыпину
9–10 сентября 1911 г. государь напишет письмо матери Марии Федоровне, в котором подробно расскажет о произошедшей трагедии. Четвертая часть написанного посвящена Столыпину, причем столыпинская тема не составляет единого цельного сюжета, перебиваясь описаниями событий царского путешествия по югу России. Так, царь пишет: "Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь, и ему часто впрыскивали морфий". И тут же, в одну строку с этим, – иное событие и иная эмоция: "На следующий день, 2 сентября, был великолепный парад войскам на месте окончания маневров…" В конце же письма Николай вообще как бы забывает о Столыпине, сообщая матери о своем отдыхе на родной яхте: "Радость огромная снова попасть на яхту! …блестящий вид судов и веселые молодецкие лица команд привели меня в восторг, такая разница с тем, что было недавно. Слава Богу!.. Тут я отдыхаю хорошо и сплю много, потому что в Киеве сна не хватало: поздно ложился и рано вставал".