Характерно, что у критиков Твардовского нет ни словечка об этих бросающихся в глаза любому непредубежденному читателю "сюжетах" (или "фактах"). Они опасаются их упоминать или - сохрани, Боже! - цитировать: заведи об этом речь, а читатель подумает или даже скажет: "Но ведь и в "Доме у дороги", и даже в превозносимой вами теперь "Книге про бойца" была та же горькая правда (в трудно прошедшей в печать главе "Про солдата-сироту")", - и поди тогда выкручивайся!
Уж лучше как-нибудь сторонкой, мимоходом возмутившись "декадентско-христианским восприятием своей родины" (Б. Рюриков), выразившимся, дескать, в словах автора: "Россия, Россия - страдалица, что с тобой делают!.." Откуда, мол, такое у советского поэта?!
Правда, читатель все равно недоумевает (если не возмущается): откуда?!
Да перечитайте то, что предшествует этому скорбному возгласу: воспоминания о первых месяцах войны - "горизонт в заревах, грохот канонады, а по сторонам шоссе осенняя мгла, пустые, темные хаты. Помню живую боль в сердце: - Россия, Рос-сия-страдалица…".
Как бы то ни было, публикация "Родины и чужбины" была прекращена, и отдельным изданием книга вышла лишь десять с лишним лет спустя, в 1960 году, да и то еще не полностью.
Не было, например, записи о комбате Красникове с его "перевернутой" репрессиями тридцать седьмого года жизнью: выпущенный в 1941-м он, однако, оставался с неснятой судимостью и без командирского звания, а был - из "коренников", с августа 1942 года и до конца войны командовал полком; в мае 1960 года он прислал Александру Трифоновичу письмо.
Какого "чекана" был этот скромнейший, по сочувственным и уважительным словам поэта, - "простой и славный русский человек", видно хотя бы по приведенному в записи рассказу девушки-санитарки:
"Ползу среди трупов, среди раненых - от одного к другому - и вдруг вижу, ползет Красников, все лицо в крови, улыбается, перевязываться отказался: и так, мол, доберусь. И еще меня похваливает: молодец, дочка, цены тебе нет, умница моя. Это он, конечно, для бодрости духа мне сказал, - огонь действительно был очень сильный".
Противники Твардовского, в том числе и элементарные завистники, после случившегося с "Родиной и чужбиной" пытались, выражаясь "по-воен-ному", развить успех и замахнуться на другие, даже получившие широкое признание произведения поэта.
Уже на обсуждении в секции прозы заговорили о том, что и в "Василии Тёркине" "есть элементы некоторой ограниченности" и что "на это указать нужно", а в "Доме у дороги" "колхозом не пахнет", "нет ни одного слова о колхозе". "Почему же ничего, кроме восторгов, о "Доме у дороги" мы не читали?" - негодующе вопрошала критик Зоя Кедрина.
В архиве Твардовского сохранялась верстка уже было подготовленной к печати статьи весьма известного поэта, в которой внимание акцентировалось на том, что в "Тёркине" нет упоминаний ни о Ленине и Сталине, ни о партии вообще. Автор и впоследствии продолжал при удобном случае напоминать, что в героях Твардовского "не развиты черты нового, отличающие нашего колхозника от прежнего крестьянина, бойца Советской Армии - от русского солдата былых времен".
Что ж, читать такое поэту было не в новинку: в рюриковской статье (""Малый мир" Твардовского") среди прочего говорилось, что "символом русского слишком часто изображаются им березка да ручеек, протекающий лесным долом; к новому в жизни и к новому в пейзаже страны А. Твардовский проявляет куда меньше интереса".
Александр Трифонович мог бы сказать, как лесковский Левша после выволочки: "…Это нам не впервые такой снег на голову" (вспомнить хотя бы "кулацкого подголоска"!).
"А о решении суда читательского можете быть спокойны: симпатии - на Вашей стороне", - сказано в одном из писем, полученных поэтом как раз в пору "проработки" "Родины и чужбины".
"…Я знаю, Ваше перо врать не может, - горячо писал и двадцатилетний Дмитрий Талалаев, - и кажется невероятным то, что пишет критик о "Родине и чужбине" (я не читал это произведение - не могу достать, но я думаю, я верю, что и там Ваше перо шло по пути, направленном сердцем тонким и чутким - и разумом широким)".
Глава шестая
ПЕРВАЯ РЕДАКТОРСКАЯ СТРАДА
Маршак рассказывал, что они с Твардовским мечтали "завести" свой журнал еще в 1938–1939 годах. И когда в начале 1950 года Александра Трифоновича вдруг "сосватали" на "Новый мир" (дотоле возглавлявший его Константин Симонов переходил в "Литературную газету"), жена А. К. Тарасенкова, М. Белкина, напомнила Твардовскому, как они с Анатолием Кузьмичом хотели, чтобы им дали журнал.
- Дать-то дали… - со вздохом сказал он.
Действительно, ситуация, в которой произошло "исполнение мечты", оставляла желать лучшего. 1949 год прошел под знаком одной из самых шумных и грязных проработочных кампаний - борьбы с так называемым "буржуазным космополитизмом", получившей явственный антисемитский характер. Годом раньше на печально (если не позорно) известной сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук подверглась разгрому генетика. Буржуазной наукой объявили новорожденную кибернетику…
Тем не менее, как писал Исаковский Рыленкову (7 марта 1950 года), Твардовский "очень ревностно принялся за работу".
"А<лександр> Т<рифонович> увлекся работой в журнале сразу, - вспоминает и сотрудница редакции Софья Караганова. - Во время первого своего выступления на редколлегии… он очень волновался, от этого казался особенно красивым и молодым. Говорил приподнято, даже немного (по тем временам) старомодно. Слова забылись, но ощущение запомнилось" (Караганова С. В "Новом мире" Твардовского// Вопросы литературы. 1996. № 3).
Одним заместителем главного редактора стал Анатолий Кузьмич Тарасенков, другим - Сергей Сергеевич Смирнов, вскоре получивший широкую известность своими радиопередачами и книгами о героях обороны Брестской крепости. Членами редколлегии оставались бывшие и при Симонове Валентин Катаев, Константин Федин, Михаил Шолохов и автор превознесенного критикой романа "Белая береза" Михаил Бубеннов ("передовых", "сознательных" героев его книги ставили в пример Твардовскому на обсуждении "Родины и чужбины").
Близки были к журналу и нередко сотрудничали в нем друзья поэта - Маршак, философ Михаил Лившиц, бывший разведчик Эммануил Казакевич, прославившийся повестью "Звезда", критики Владимир Александров и Игорь Сац. Последние вместе с Твардовским горячо поддержали первую повесть Виктора Некрасова "Сталинград" (позже печаталась под названием "В окопах Сталинграда"), ставшую благодаря правдивому изображению войны образцом для многих авторов.
Притягательна была сама личность нового главы журнала.
"Стихи и статьи поступают в распоряжение Александра Трифоновича Твардовского, - писал 2 июня 1951 года Николай Асеев Александру Фадееву о своих новых работах, - с которым я довольно близко сошелся на почве общей ревнивой любви к слову, к стиху неподдельному, ненарочитому. Он очень чуток в этом, и мы в редакции часто проговариваем часами… Он мне очень нравится, даже когда не согласен со мной и высказывает свое. Именно, может быть, потому, что у него есть свое, не заимствованное и не показное". И позже: "Вообще с А. Твардовским как-то производительно (курсив мой. - А. Т-в) разговаривать".
Атмосфера в редакции была отнюдь не общепринятой.
"Я скоро понял, - писал новый сотрудник, в будущем один из верных помощников Твардовского, Алексей Кондратович, - здесь работают, когда нужно, а не когда полагается по службе, рабочих часов здесь фактически нет. И понял я, что Твардовский совсем не "фирменный редактор", это выражение я потом услышал от него, и означало оно "редактор для обложки", для подписи, для торжественности звучания, а не для дела.
…Я заметил: Твардовский уезжает вечером с толстой папкой, в ней рукописи, верстки, письма. И предупреждает: "Я буду завтра" или: "Приеду послезавтра", и, значит, к этому времени папка будет просмотрена, прочитана, ответы написаны, верстки исчерканы карандашом.
…Если ему что-то нравилось, он не откладывал похвалы автору на завтра: тут же звонил или писал письмо".
Сам Александр Трифонович впоследствии относился к этому периоду своей редакторской деятельности как к еще недостаточно зрелому и эффективному. Не много внимания уделяется ему и в критике. "Существует недобрая легенда, что в годы своего первого редакторства Твардовский действовал чуть ли не на ощупь, - писала исследователь его творчества Марина Аскольдова-Лунд (Швеция, Гетеборг) в статье "Сюжет прорыва. Как начинался "Новый мир" Твардовского" (Свободная мысль - XXI. 2002. № 1, 2) и горячо оспаривала это мнение: - Это неправда. Идя в "Новый мир", он знал, за что собирается бороться. В его военной поэзии и очерках была сконцентрирована нравственная программа будущего журнала. Если какие-то направления и открывались им заново, то все равно они были заложены в предшествующем его творчестве".
И чуть позже: "Война и трагедия деревни слились для Твардовского в единую трагическую стихию, в поток, который питал журнал".
Конечно, "Новый мир" начала 1950-х годов еще не тот, каким сделался позже. Любопытная частность: в одном из первых номеров, подписанных новым редактором (№ 10 за 1950 год), помещена пространная статья В. Ермилова "Советская литература - борец за мир", где неоднократно одобрительно говорится о Твардовском. В дальнейшем такого не будет никогда. Да и вообще подобные малосодержательные опусы станут появляться в журнале все реже - даже по обязательным, официальным или юбилейным поводам. И сами имена Ермилова и близких ему по духу и приемам авторов в будущем просто непредставимы на новомирских страницах.
Зато они широко открыты для таких дебютантов, как недавний выпускник Литературного института Юрий Трифонов с романом "Студенты", учительница Любовь Кабо (роман "За Днестром"), новеллисты Борис Бедный и Владимир Дудинцев, молодые поэты Константин Ваншенкин и Расул Гамзатов.
То, что в отличие от других изданий здесь все чаще появляются смелые аргументированные оценки текущей литературы, соответствовало стойкой позиции главного редактора. "Твардовский был в нашей среде одним из тех, кто при характерном для того времени общем ослаблении художественных критериев, - вспоминал много лет спустя Константин Симонов, - …соблюдал довольно суровый уровень публичных литературных оценок… Запомнилось и чисто зрительно: угрюмо-насмешливое, подпертое рукой, откуда-то сбоку глядящее на тебя укоризненное лицо Твардовского в те минуты, когда ты преувеличенно хвалишь что-то, что на самом деле не след хвалить" (Симонов К. Таким я его помню // Воспоминания об А. Твардовском. Сборник. М., 1978).
Своей бескомпромиссностью и прямотой в оценках, порой довольно резких и получавших широкое распространение, поэт наживал себе немало врагов, зато вносил некий освежающий "озон" в тогдашнюю литературную атмосферу и целиком определял дух и направление возглавляемого им журнала.
М. Аскольдова-Лунд верно отмечает, что Твардовский "озаботился "обратной связью": читатель - журнал": "публикует письма читателей о литературе, о произведениях, напечатанных в "Новом мире"…" Надо добавить, что читатель и сам потянулся к журналу именно в силу существовавших там высоких критериев, почувствовав, что именно на этих страницах можно получить возможность высказаться со всей определенностью. И появление в "Новом мире" раздела, так и названного - "Трибуна читателя", было вполне естественно и закономерно.
Примечательно также, что в "Новом мире" регулярно публиковались подробные, серьезные обзоры провинциальных журналов и альманахов.
Самостоятельность редакции сказывается и в том, что, невзирая на все "проскрипционные списки", в журнале нет-нет да и появляются рецензии заклейменных как космополиты критиков - А. Аникста, Д. Данина, А. Мацкина. Это не укрылось от бдительного ока руководящих инстанций, и когда "Новый мир" поместил большую статью А. Гурвича "Сила положительного примера" (о романе Василия Ажаева "Далеко от Москвы"), последовал грубый окрик из "Правды". Еще до этого "погрозили пальчиком" и самому главному редактору за его "недостаточно критичный" по отношению к зарубежной действительности путевой очерк "На хуторе в Тюре-фиорде".
На обсуждении правдинской статьи "Против рецидивов антипартийных взглядов в литературной критике" (28 октября 1951 года) в Союзе писателей, которое открылось докладом Н. Лесючевского, в литературных кругах "прославившегося" своими доносами в 1937–1938 годах, особую ретивость в "покаянии" выказал Валентин Катаев, заодно объявивший главным виновником "грубой идейной ошибки" Твардовского. А тот "ритуал" признания ошибок соблюл, но одновременно с достоинством дал понять, что не собирается впадать по поводу случившегося в панику и посыпать голову пеплом.
Вскоре в "Новом мире" было опубликовано произведение, с которым автор безуспешно обивал пороги других редакций. Это был очерк Валентина Овечкина "Районные будни", впервые обнаживший всю грубую и порочную механику партийного руководства сельским хозяйством и откровенного пренебрежения интересами самих колхозников во имя "победных" рапортов о хлебопоставках. Известный экономист Геннадий Лисичкин, тоже автор "Нового мира", впоследствии подчеркивал, что писатель показал полную оторванность производителя от распределения продуктов своего труда ("Тернистый путь к изобилию").
"До "Районных будней", - скажет поэт-редактор позже, - в нашей печати много лет не появлялось ничего похожего на этот очерк по его достоверности, смелой и честной постановке острейших вопросов" ("По случаю юбилея").
Кондратович вспоминал:
"Твардовский начал читать рукопись в редакции, но то посетитель зайдет, то звонок отвлечет, а рукопись уже не отпускала, и он дочитывал ее в машине по дороге на дачу и был так потрясен, что - я повторяю его много позднее сказанные слова: "Я заплакал (ах, уж эта "бабья душа", давно болевшая за деревню… - А. Т-в). И даже подумал повернуть машину обратно. Но уже подъезжали к даче, и решил все-таки отложить дело до утра. Но наутро сразу поехал в редакцию и по дороге, еще до Москвы, в сельском почтовом отделении послал Овечкину телеграмму:
"15. VI 1.52. Работа безусловно интересная. Будем печатать…"""
Потрясение Овечкина при получении этой телеграммы, пришедшей всего на третий день после его возвращения домой, было, вероятно, тем более сильным, что он помнил о собственном выступлении на обсуждении "Родины и чужбины" (потому, наверное, и принес рукопись в "Новый мир", уже только совершенно отчаявшись и вряд ли рассчитывая на успех и здесь).
"Самое радостное у меня за прошлый год - это встреча с Вами, - писал Валентин Владимирович 11 января 1953 года. - Знал я до сих пор Твардовского как поэта, узнал и как человека. Богаче стал".
Очерк напечатали стремительно - в сентябрьском номере 1952 года, и он произвел фурор. "…Да как они (Твардовский со товарищи. - А. Т-в) в год "Экономических проблем социализма в СССР" (последней работы Сталина, по мнению автора статьи, полностью оторванной от реальной жизни. - А. Т-в), в месяц, когда одобряется доклад Маленкова на XIX съезде (зерновая проблема решена!!), смогли протащить "борзовщину" (Борзов - секретарь обкома, олицетворение грабительской политики по отношению к колхозам. - А. Т-в), внедрить ее в круг жизни - и сами при этом уцелеть!" - диву давался потом один из последователей Овечкина, Юрий Черниченко.
Когда принесли так называемый сигнальный номер, где были опубликованы "Районные будни", сияющий Александр Трифонович сказал: "Ну, теперь поплыло!" И действительно, вслед за многочисленными взволнованными откликами в печать хлынули и близкие по теме и пафосу статьи, очерки, рассказы В. Тендрякова, Л. Иванова, Г. Радова, Г. Троепольского и др.
Очерк Овечкина подготовил и рождение так называемой деревенской прозы и облегчил ее прохождение.
Для самого же "Нового мира" "Районные будни", по позднейшему определению Твардовского, стали началом "линии" журнала - "линии жизненной правды в двуедином направлении (литератур-но-художественном и публицистическом)".
Если эта публикация была неожиданной и скорой, то история появления в "Новом мире" романа Василия Гроссмана "За правое дело" долга и мучительна.
Василий Семенович был давним знакомым поэта. Дружба с "Васей", как он часто именуется в переписке Твардовского с женой, особенно укрепилась в войну. "…Больше, чем кому-либо, желаю ему успеха, - говорится в письме жене (30 марта 1942 года). - …Это мой лучший товарищ, который все хорошо и благородно оценивает". И когда им пришлось разлучиться, Александр Трифонович сожалел: "…уехал человек, который был мне здесь очень дорог, умный, прочный, умевший сказать вовремя доброе слово". Выше уже упоминалось, что трагические события лета 1942 года друзья, будучи в одно время в Москве, вместе переживали и обсуждали.
В 1943 году Гроссман начал работать над романом о Сталинградской битве, свидетелем которой был в течение нескольких тяжких месяцев и о которой тогда же написал "Направление главного удара" и другие замечательные очерки, читавшиеся едва ли не всей страной.
"Я очень рад за тебя, что тебе пишется, - сказано в письме Твардовского в июне 1944 года, - и с большим интересом жду того, что у тебя напишется… Просто сказать, ни от кого так не жду, как от тебя, и ни на кого не ставлю так, как на тебя…"
Однако если и во время войны, по выражению поэта, "без затруднений дело проходит лишь у современных Кукольников, у которых все гладко, приятно", то после постановлений ЦК 1946–1948 годов и в пору "борьбы с космополитизмом" Гроссман вкусил "затруднений" в полной мере. Не увидела света подготовленная им вместе с Эренбургом "Черная книга" об истреблении евреев на оккупированной фашистами территории, была осуждена за "идейную ущербность" опубликованная предвоенная пьеса "Если верить пифагорейцам…".
Закончив роман, Василий Семенович предложил его "Новому миру" еще тогда, когда журнал редактировал Симонов. Тот после долгих проволочек отверг рукопись, но еще не вернул автору, и она оказалась в руках у "новичков".
"Первым прочел роман Тарасенков - и пришел в восторг, - вспоминал ближайший друг писателя, поэт Семен Липкин, - поздно ночью позвонил Гроссману. Потом прочел Твардовский - и разделил мнение своего заместителя" (Липкин С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана. М., 1990).