"…Спасибо за память, за твои добрые пожелания мне, - отвечал Александр Трифонович 4 сентября того же года на сочувственное письмо друга еще со смоленских времен, поэта и переводчика Б. Бурштына (Иринина), - только я должен сказать, что во всем том, о чем так или иначе речь в письме, суть - главная - не в моей личной литературной судьбе - она не такая уж в данном случае унылая. Меня все это, что произошло в литературной жизни в последний год, печалит, конечно, последствиями в общем нашем деле. Многие мои товарищи и даже друзья, желая поддержать во мне "бодрость духа", говорят обо мне, имеют в виду мое положение, не понимая, что все происшедшее и происходящее касается их не в меньшей мере и в тем большей для каждого степени, чем серьезнее и сознательнее он относится к своему призванию, профессии, долгу и т. п.".
Три года спустя поэт упоминал про "запутанный и перепутанный клубок мыслей и настроений последних лет", который приходилось ему тогда "разматывать".
Своеобразным выражением, которое употреблял Маркс, - самоизменение - Твардовский стал пользоваться много позже. Однако именно этот нелегкий, но плодотворный процесс явственно происходил в нем с середины пятидесятых годов.
Получив - пусть и дорогой ценой - возможность "побыть с самим собою, с белым светом" и всячески стараясь уберечься от иссушающих "самумов" (его собственное словечко по адресу суеты и тщеты "собраний, пленумов, комитетов, комиссий, секций, коллегий - им же несть числа"), поэт стремился сосредоточиться на своем главном, истинном деле и, по его выражению, "приучить себя ковырять ниву каждый день".
"Это не может увести от большой тревоги, - говорится в рабочей тетради, - а может быть, наоборот, положит ее постепенно в русло каждодневных деятельных усилий".
О многом и за многое была эта тревога. В соседних по времени записях содержатся горестные размышления о страшной опасности, угрожающей в атомный век человечеству и всей планете, о становящейся вполне реальной гибели всего, что, как почти с болью сказано, "тысячелетиями лепилось, собиралось по кирпичику, по буковке", а теперь может быть в кратчайший срок уничтожено.
Эти мысли и картины уже никогда не оставят Твардовского. Лет пятнадцать спустя он напишет:
В случае главной утопии, -
В Азии этой, в Европе ли, -
Нам-то она не гроза:
Пожили, водочки попили,
Будет уже за глаза…Жаль, вроде песни той, - деточек,
Мальчиков наших да девочек,
Всей неоглядной красы…
Ранних весенних веточек
В капельках первой росы…
("В случае главной утопии…")
И в пору первых, мучительных раздумий, как "приступиться" к этой, прямо-таки апокалипсической теме, ему подумалось, что "вернее всего перед угрозой смерти петь жизнь во всей ее неумирающей силе, во всей притягательности".
Твардовский и всегда был певцом "всей неоглядной красы" мира. "В сущности, - говорится в записях военных лет, - я уже в самой ранней юности при первых проблесках сознательности поэтической… уже очень любил всё это: всякое дерево живое и мертвое, всякую стреху, под которой такая благостная тень и паутинка, всякое огородное и садовое, и полевое растение и цветение".
Теперь это чувство особенно обострилось, возникая буквально на каждом шагу: "Первое легкоморозное весеннее утро, прогулка к Дмитриевскому, петухи на селе, церквушка на крутом берегу Истры, сосняк по отвесному обрыву, тишь, легкая чистая свежесть и бодрость, снежная пойма реки в дымке по горизонту, простор, тихая радость, хоть молиться там впору" (24 марта 1955 года).
Здесь, в доме отдыха, Александр Трифонович записывал, что, гуляя, "осваивает" новые "круги". Новые "круги" совершает и его мысль, заметно "взмывая" над простой фиксацией прогулочных маршрутов:
"…Старая церквушка с милой своей колоколенкой и крыльцами боковин - прелесть… Село, которому, может быть, 300–400–500 лет, внизу Истра, по ней уже паводок, мостик, пожалуй, военных времен… берег, простор, Россия. И почему-то все это грустное, как будто что-то утратившее, как будто пришедшее в упадок и как будто жизнь здесь не полной меры, как была когда-то. Странно, но часто это впечатление является в старинных селах, маленьких старинных городках. Очень все посодвинулось с места и никак еще не установится по-настоящему" (23 марта).
И как не пожалеть, что этот простор, этот взлет мысли не воплотился - в стихах ли, в "Пане", о котором поэт нет-нет и опять подумывает! - хотя к подобным размышлениям-сопоставлениям Твардовский будет еще не раз возвращаться, например, в февральских записях 1957 года о том, что люди старших поколений - "из более толстого слоя лет, традиций, поэзии":
"У них в прошлом есть, кроме нужды, мук, безнадежности судеб - еще и пасха, и рождество, и крещенье, и совместный выход на покос, и ярмарка, и красные горки, и посиделки, и сказки, и всякая занятная чертовщина… И то, что было в юности у нынешних зрелых и пожилых людей, оно далеко не так полно очарования чего-то безусловного, ясного, доброго".
Вскоре в журнале "Огонек" (1955. № 43) поэт откроет небольшой цикл стихотворением, звучащим, как гимн "всей неоглядной красе":
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу - света и тепла.…И весен в дружном развороте
Морей и речек на дворе,
Икры лягушечьей в болоте,
Смолы у сосен на коре.И летних гроз, грибов и ягод,
Росистых троп в траве глухой,
Пастушьих радостей и тягот,
И слез над книгой дорогой.
("Нет, жизнь меня не обделила…")
Нелегко удержаться и не привести целиком это прекрасное стихотворение, впоследствии включенное автором в одну из глав книги "За далью - даль" (и несколько "потерявшееся" там).
Сама эта книга тоже часть, предмет "большой тревоги" автора. В стихотворении "Мост" (1950), напечатанном за полтора года до опубликования первых ее глав, звучали как бы запев будущего произведения и его высокий пафос. "Думаю, что переезд через Амурский мост у Хабаровска по возвращении из Комсомольска был тем толчком, что послужил началом "Далей"", - писал Твардовский позже.
"Экспресс, с великой справившийся далью"; мост над великой рекой, который под ним "грянул, как оркестр", казалось, вместивший в этот "звон" и голос Урала, и "пенье в поле проводов", и "танков рокот, что в строю проходят мимо Мавзолея"; и охвативший всех "озноб торжественной минуты", - все это органически, ненавязчиво ассоциировалось и с триумфом Победы, и с горделивым ощущением проделанного страной исторического пути, и с предвкушением, казалось, открывающихся впереди просторов. Стихи завершались патетическими словами: "…и земля поет под нами". Подобное же высокое, почти "одическое" звучание было присуще и написанному в первый послепобедный год стихотворению "Кремль зимней ночью".
Эта торжественность, искренняя одержимость "мечтою чудной - дойти до избранных вершин", предчувствие не только ожидаемых впереди огромных сибирских и дальневосточных просторов, но и "иной желанной дали" - светлого коммунистического будущего ощутимы и в начальных главах новой книги. И в величественной картине Волги, собравшей "семь тысяч рек":
В нее смотрелось пол-России:
Равнины, горы и леса,
Сады и парки городские,
И вся наземная краса -
Кремлевских стен державный гребень,
Соборов главы и кресты,
Ракиты старых сельских гребель,
Многопролетные мосты,
Заводы, вышки буровые,
Деревни с пригородом смесь,
И школьный дом, где ты впервые
Узнал, что в мире Волга есть…
И в главе про "опорный край державы" - "Батюшку-Урал", по-особому близкий поэту из-за благодарных воспоминаний о трогательно малой родственнице этой всесоюзной кузницы - отцовской наковальне с ее "сиротским звоном".
Впоследствии Твардовский писал, что даже "критика, "редактор" (в главе "Литературный разговор")" - "все было с точки зрения" прежней твердой веры в "наличествующее благоденствие".
"Мне кажется, - говорится в его письме Исаковскому 19 ноября 1952 года, - что трудности, что есть сейчас у нас, у всех серьезных людей в литературе, - они в нас самих, внутренние больше, чем внешние. Инерция саморедактирования на корню - страшное дело. Но оно не может быть непреодолимым". Этому вполне соответствует презрительная отповедь "внутреннему" редактору в "Литературном разговоре":
Ты - только тень.
Ты - лень моя.
Встряхнусь - и нет тебя в помине,
И не слышна пустая речь.
Ты только в слабости, в унынье
Меня способен подстеречь,
Когда, утратив пыл работы,
И я порой клоню к тому,
Что где-то кто-то или что-то
Перу помеха моему…
Как будто не было своих собственных да и того же Исаковского "осечек" при соприкосновении с отнюдь не призрачными редакторами!..
История с "Тёркиным на том свете" и весь "новомирский" опыт недавних лет тоже решительно противоречили былым иллюзиям. И пришлось с ними распрощаться.
"…Всегда был таким и гордился, что не могу ничего написать не для печати, а так, "для себя", про запас, "для потомства". И это было счастливейшее время беззаветной, все покрывающей веры. А теперь иное, в данном, по крайней мере, случае, - записывал он, думая об очередной главе книги, - считаю, что нельзя не писать "для себя" (правда, это свидетельство и большой веры в себя), "для потомства", про запас, иначе от многого пришлось бы отказаться и ограничить себя до крайности, самоубийственно".
Твардовский совсем не исключает и того, что "Даль" (как он вкратце именует новую книгу) "не пойдет дальше":
"И дело не в том, что вещь во времени затянулась, а нельзя уже ехать по той дороге.
…Все дело в том, что нету меня той, как до пятьдесят третьего года, безоговорочной веры…"
Она уже не "покрывала" слишком многое из происходившего вокруг и не позволявшего "прятать голову под крыло".
"…Это как видение, как совесть, всюду, где думаешь насладиться отдыхом, природой, - девки, долбящие землю, промерзшую на метр, или делающие иную неженскую трудную работу, а ты идешь, прогуливаешь свои 80 килограммов, - говорится в одной из весенних записей 1955 года. - …Девушки вырабатывают 10–15 рублей в день, питание скверное… Сколько такого, что принято не замечать".
Он явно испытывал то же горькое чувство, что и Ярослав Смеляков, несколько лет спустя писавший:
…А я бочком, и виновато,
и спотыкаясь на ходу,
сквозь эти женские лопаты,
как сквозь шпицрутены, иду.
("Камерная полемика")
Особенно болело сердце за деревню. Через многие годы после Победы жизнь колхозников была ужасающе тяжела, в частности - на родине поэта.
"Когда в 1957 г. я поздно вечером приехала в один из колхозов Смоленской области, - вспоминает академик Т. И. Заславская, в ту пору молодой ученый, - его председатель был очень смущен проблемой организации моего ночлега. Я просила его особенно не беспокоиться, говорила, что мне ничего не нужно кроме простой кровати, но он объяснил мне, что в деревне, к сожалению, нет домов. "То есть как нет? А где же живут люди?" - спросила я. "В землянках"… Эту картину я не забуду до смерти. В землянке площадью 7–8 кв. м., наполовину скрытой в земле, жили три поколения людей и все принадлежавшие им животные: коза, поросенок, теленок. Половину землянки занимала печь, на которой спали все люди… Мебели, кроме грубо сколоченного стола, не было…"
Весной 1954 года Твардовский лелеял планы поездки на родину (вот уж где было полно "горевых колхозов"…) и уговаривал Овечкина, в частности предполагая встретиться с новым секретарем обкома Дорониным, на которого возлагал большие надежды, как и Валентин Владимирович, знавший того по Курску и даже придавший некоторые его черты положительному герою "Районных будней" Мартынову.
"Вот где мы вместе посмотрели бы кой-чего и побеседовали бы всласть, - писал поэт другу 2 мая. - …И просто скажу: сейчас заниматься чем-либо другим помимо деревенского дела - все равно, что, оправдываясь важностью своей роли в тылу, отсиживаться от фронта. И еще скажу: поездки на целинные земли, которые сейчас становятся "модными", менее меня влекут, чем поездка в трудный, не парадный и даже как бы ничем особенным не примечательный край массового колхозного бедствия, осложненного последствиями войны, географией и т. п. Это для меня сейчас неотложнейшая потребность. Не могу сидеть в "Ташкенте", когда фронт под "Вязьмой"".
Катастрофическое развитие событий в "Новом мире" и некоторые другие обстоятельства не дали осуществиться этим наметкам. Впрочем, даже самые активные писательские попытки помочь деревне, как-то воздействовать на партийные методы руководства сельским хозяйством не имели бы успеха.
Через несколько месяцев после опубликования "Районных будней" автор их писал Твардовскому: "Шуму очерки наделали много, но шум-то литературный. Ось земная от этого ни на полградуса не сдвинулась. В колхозах все по-прежнему".
Он мог еще и еще выступать в печати и даже прямо обращаться в ЦК с письмами и предложениями по самым горячим вопросам и колхозной, и партийной жизни, а уже "освобожденный" Твардовский - заявлять, что ради опубликования написанного Овечкиным "готов был бы вновь стать редактором, вновь быть снятым и хотя бы даже высеченным на площади".
Но советская бюрократия усвоила и унаследовала многие традиции и принципы прежней, дореволюционной, а среди них немалое место занимало упрямое сопротивление любой посторонней инициативе, исходи она от общества или от литературы. Писатели XIX века с горестным сарказмом определяли эту твердокаменную позицию властей словами: "Не суйся! Не твое дело!"
По злой иронии судьбы все повернулось так, что после безуспешных стараний открыть вышестоящим глаза на реальное, трагическое положение вещей (в частности, и на целине - любимом детище Хрущева) и на вопиющее очковтирательство Овечкин подвергся сильнейшим нападкам (в эту пору он часто звонил Александру Трифоновичу - "как за кислородную подушку хватался", по выражению одного из друзей), пытался покончить с собой и переехал… в Ташкент, где уже не смог больше писать. Твардовский и все последующие годы не переставал дружески заботиться об одном из вернейших своих соратников.
Но мы забежали далеко вперед. Вернемся в пятидесятые, к по-прежнему не покидавшей поэта тревоге за деревню.
В одном присланном ему сборнике стихов были такие строки:
Ведь весомые трудодни
Только лодырям не даются…
Люди поняли, что они
Здесь пожизненно остаются.
"Оставляю на Вашей совести первые две строчки (весьма плохие и фальшивые), - недвусмысленно реагирует на прочитанное Твардовский, горько писавший о почти повсеместном тогда "условном" (или, как он позже скажет, "пустопорожнем") трудодне, и продолжает: - но просто ужасно это слово "пожизненно" во втором двустишии… Неужели Вы не слышите сами, что это слово, чаще всего в русском языке сочетавшееся со словами "каторга", "заключение", "ссылка" и т. п., звучит здесь, где Вы говорите о расцвете колхозной жизни, до крайности бестактно, если не сказать более того… Не обижайтесь, пожалуйста, на резкость моего замечания… это дело слишком серьезное…"
Даже более чем серьезное, чтобы о нем говорить со всей прямотой: ведь отсутствие у колхозников паспортов и фактическая невозможность "легально" выйти из этого "добровольного" объединения и уехать напоминали положение крепостных.
Буквально в те же дни, когда было написано это письмо, жизнь неожиданно свела Твардовского с Виктором Васильевичем Петровым - председателем колхоза, в который входило и Загорье. Разговор с земляком зафиксирован в рабочей тетради поэта во всех горестных подробностях:
"…Колхозные дела плохи, дожди, все погнило… Было очень грустно. Так свалилось это Загорье мне на душу, когда я занимаюсь писаниями моей юности - поры восторженной и безграничной веры в колхозы, желания в едва заметном или выбранном из всей сложности жизни видеть то, что свидетельствовало бы о близкой, незамедлительной победе этого дела.
Я у него спрашиваю, как и что, а он у меня:
- Какой все же конец предвидится нашей местности? - (Это десяток деревень, ранее чуждых, в сущности, одна другой, где когда-то было до двух тысяч пятисот душ, а теперь триста шестьдесят).
- О чем бы вы просили, если бы было у кого просить, - спрашиваю я, - о чем в первую очередь?
- О самостоятельности, о свободе колхоза в планировании своего хозяйства.
- Но ведь оно же давно в действии, - притворяюсь я простаком.
- Оно давно сказано на словах, но на деле все по-прежнему - спускание плана, та же кукуруза, которой в 1956 году было у нас сто шестьдесят га, - вся погибла, - и меня заставляли с сенокоса выставлять людей на прополку ее, хотя уже было вполне ясно, что делать с ней нечего. Я, правда, схитрил, продолжал заниматься сеном и тем спас стадо от неминуемой бескормицы. Я знаю, как убирать лен и картошку без городской помощи, быстро и хорошо. Я давал пять рублей за трудодень на этой работе и выплачивал эту пятерку вечером того же дня…
- Так у вас попросту - совхоз, только плохой?
- Совхоз, только плохой…
Ничего нет, от того, что так ли сяк было в 30-х годах - какой-то подъем, вера, надежды на улучшение, самоотверженность передовиков. Шаг ступил - плати.
Ни у кого ни яблоньки на приусадебных участках - никто не живет, думая жить здесь долго и прочно.
- Пожалуй, хуже еще, чем было поначалу?
- Конечно, хуже. Ведь мы двадцать пять лет обманывали людей. Никто ничему не верит.
…Мне нужно со всем этим развязаться в стихах ли, в прозе. Иначе прав будет один мой корреспондент-земляк… что писал: нечего, мол, искать "далеких далей" - свои под рукой (на Смоленщине)".
Неблагополучие все очевиднее ощущалось не только в деревне. "Три дня - доклад и прения по промышленности, - записывает Александр Трифонович после очередного пленума ЦК. - …Но все кажется, что частности все верны, а общего ключа ко всему вроде как нет. То-то мы, обнаружив, исправим, повернем, и глядишь - в другом месте потечет".
Время искренних "одических" стихов миновало…
"Боже мой, - вырывается у Твардовского, - за что ни возьмись, нужно напряжение лжи и натяжек. А уже не могу, не хочу - хоть что хочешь".
Среди его писем 1955 года есть и адресованное "человеку, с которым встречался около четверти века назад и которому не мог подать знака все это время по независящим, как говорят, причинам", - Василию Тимофеевичу Сиводедову, знакомому поэта со школьных и комсомольских времен. Он, как и Македонов с Марьенковым, был арестован и лишь недавно освобожден. В 1954 году была снята судимость с Македонова. Марьенков же был освобожден еще во время войны.