Глава восьмая
ЛЮБИМОЕ ДЕТИЩЕ
Месяц с немногим после сентябрьского пленума ЦК КПСС, 21 ноября 1964 года К. Чуковский записал в дневнике, что "свергнув Хрущева, правительство пребывает в молчании - и обыватели не знают, под каким гарниром их будут вести "по Ленинскому пути"…".
Перекликаются с этим и слова из рабочей тетради Твардовского о том, что перемены "и не желают четко обозначаться - все, как было, только одно имя выпало" и "во что еще это все выльется, как обернется, в частности, для литературы, - бог весть".
Оптимисты уповали на возможность насущных экономических реформ, поскольку возглавивший правительство А. Н. Косыгин предпринимал определенные усилия в этом направлении. Пессимисты же опасались возвращения сталинских порядков.
Между тем в январе 1965 года "Новому миру" исполнялось сорок лет. Твардовский решил воспользоваться этим, чтобы в существовавшей неясной обстановке твердо заявить о позиции журнала. В его статье "По случаю юбилея" кредо журнала и редактора было сформулировано очень четко.
Многократно подчеркивая, что публикуемые в "Новом мире" авторы стремятся следовать правде жизни, а не предвзятым, заранее заданным представлениям о ней, неким "как бы узаконенным нормам освещения ее в литературе", Твардовский отмечал, что "к сожалению, в последние годы и до самого недавнего времени печать проявляла порой заметное недовольство отражением в литературе достоверных черт реальности, подталкивала писателей на прежние стези приукрашивания, фальсификации".
"Читатель остро нуждается в полноте правды о жизни, - повторял он. - Ему претит уклончивость и непрямота художника… Задача литературы не в том, чтобы сопровождать, иллюстрировать "средствами художественного изображения" уже принятые решения, "оформлять" готовые общеизвестные положения. Настоящую помощь партии и народу писатель оказывает тогда, когда честно и смело изучает глубинные явления жизни, изображает нечто важное, новое, о чем, может быть, еще и речи не было в ежедневной печати, в каких-либо документах и узаконениях".
"Мы приветствуем споры, дискуссии, как бы остры они ни были, - говорилось в заключение статьи, - принимаем самую суровую и придирчивую в пределах литературных понятий критику… И сами не намерены уклоняться от постановки острых вопросов и прямоты в своих суждениях и оценках. На том стоим".
Пусть читатель не посетует за эти пространные цитаты, потому что сказанное здесь Твардовским прекрасно выражает дух журнала и полностью соответствует его реальному содержанию, обогащавшемуся буквально с каждым годом. Впоследствии поэт с явным одобрением занесет в рабочую тетрадь слова из записки академика А. Д. Сахарова о насущной необходимости "всестороннего и бесстрашного изучения фактов в их взаимосвязи", находя в сказанном подтверждение верности "курса" своего журнала.
"Новый мир" продолжал развивать "овечкинскую" линию - не только публикацией очерков Е. Дороша, Л. Иванова, Ю. Черниченко и, как мы вскоре увидим, произведений "большой" прозы других авторов, но и поддержкой и пропагандированием ее в критических статьях (в 1964–1965 годах - И. Виноградова об Овечкине и Дороше, рецензии Ю. Буртина на очерки П. Ребрина), и резким, недвусмысленным осуждением произведений, в которых, по словам одного из рецензентов, нет "стремления к серьезному и самостоятельному осмыслению жизненных проблем современного села".
Слова, сказанные О. Лацисом: "…о тех участках, где не все благополучно, не надо бояться говорить в полный голос", очень характерны для направления всего журнала.
"Только начало" - называлась статья Г. Козлова и М. Румера о хозяйственной реформе, связанной с именем Косыгина и пытавшейся "раскрепостить" отечественную экономику, усилить роль хозрасчета и материальных стимулов. Если она, эта реформа, значительной частью "высших" руководителей и партийно-государственного аппарата всячески тормозилась и саботировалась, то в "Новом мире" всемерно поддерживалась в выступлениях видных и ярких экономистов и публицистов - А. Бирмана, П. Волина, Г. Лисичкина, Н. Петракова.
"Все дело в том, что мы всерьез восприняли то, к чему призывали съезды и другие решения партии… не учитывая, не желая догадываться, что это все езда с ограничителем" - эти, проникнутые горькой иронией слова Твардовского, непосредственно вызванные свертыванием критики "культа личности", все более, особенно после падения Хрущева, оказывались справедливы и по отношению к судьбе косыгинских экспериментов.
Если направление и пафос журнала входили во все большее противоречие с медленно, но верно обозначавшимся попятным устремлением большей части "государственных мужей", то они же роднили "Новый мир" Твардовского с такими прочно вошедшими в историю не только русской литературы, но и общественной мысли печатными органами, как "Современник" и "Отечественные записки" с их борьбой за расширение арены реализма, по щедринскому выражению.
Это живо ощущали в первую очередь и сам Твардовский, и его ближайшие сотрудники. Не случайно одна из статей Владимира Лакшина последующих лет "Пути журнальные" (1967. № 8) в значительной части была посвящена размышлениям над книгой М. Теплинского об "Отечественных записках".
"Журнал вообще дело коллективное", - писал критик, в частности, и напоминал о вкладе, сделанном в это издание Г Елисеевым, Н. Михайловским, С. Кривенко и другими членами редакции и авторами.
Однако как там фигурами первого плана все же оставались Некрасов, а после его кончины Щедрин, так и в представлении множества современников "Новый мир" зачастую отождествлялся с Твардовским. И причиной тому была не только огромная популярность автора "Тёркина", но и его действительная роль в журнале.
Не окажись он таким редактором, каким был, иные писательские судьбы попросту не состоялись бы или, уж во всяком случае, были бы безмерно осложнены. Достаточно назвать имя Солженицына или вспомнить "хождения по мукам" Овечкина с "Районными буднями" или Константина Воробьева с его "Мы убиты под Москвой".
Твардовский одним из первых поддержал повесть Виктора Некрасова о Сталинграде, позже напечатал его роман "В чужом городе".
Мемуаристка Анна Берзер, которой можно верить, свидетельствовала, что впоследствии этот писатель "непросто "проходил" через Твардовского". Однако мало того, что именно в "Новом мире" был помещен очерк "По обе стороны океана", вызвавший начальственный гнев, но и в дальнейшем ставший гонимым, а впоследствии исключенный из партии, автор не только находил там прибежище со своими произведениями (1965. № 4,12; 1967. № 8; 1968. № 9; 1969. № 9), но даже прямую поддержку.
"Где бы Некрасов ни был - в Италии, Америке, Франции, - он не просто турист (так называли писателя совсем недавно в "Известиях". - А. Т-в), - говорилось в заметке Ю. Томашевского (в разделе "Коротко о книгах"), - читатель еще раз повстречается с писателем, не на словах, а всем сердцем любящим родину, принимающим ее радости как свои, ее боли - как свои" (1968. № 1). А вскоре, в мартовском номере появилась большая статья Игоря Виноградова "На краю земли" о знаменитой повести писателя.
И это в то время, когда Виктор Платонович был буквально на краю эмиграции, куда его и вытолкнут через несколько лет, когда, как не преминул отметить близкий друг писателя М. Пархомов, "с "Новым миром" уже разделались".
Современники Щедрина поражались сочетанию в его редакторской деятельности строжайшей взыскательности и даже резкости в оценках с редкостным вниманием к авторам и заботливостью о них. Карикатуристы не преминули изобразить сурового сатирика в виде курицы, хлопочущей о своих цыплятах. И Твардовский тоже мог бы стать подобной "мишенью".
В высшей степени характерна уже упомянутая история его отношений с Овечкиным. Восхищаясь им как очеркистом и публицистом, но не любя его пьес, Александр Трифонович при этом постоянно беспокоился о материальной стороне жизни Валентина Владимировича и, найдя какую-нибудь возможность облегчить ее, шутливо "оправдывался": "…Я считаю, что ты вообще все время находишься в командировке, к тому же в сейсмическом районе". (Увы, "сейсмически опасной" была не только жизнь в Ташкенте, но и вся предшествовавшая общественно-литературная деятельность адресата этого письма, - впрочем, как и его отправителя!)
А свой ответ на "грустноватое" письмо В. Д. Фоменко Александр Трифонович начинает просто-таки нежным обращением: "Дорогой мой, добрый и умный и, вообще, чудный Владимир Дмитриевич!" и утешающе продолжает: "Мне все, все понятно: это думы и настроения человека, измученного, измочаленного многолетней, сложной и кровно обязательной работой, который переживает самый страшный период, когда работа, по крайней мере в ее определенной и значительной части, окончена, опубликована и когда кажется, что потери и недосмотры зияющие, ужасные и что все далеко не так, как это виделось, представлялось заранее, издалека. И еще не хлынул поток отзывов и откликов печати и читателей, который пусть себе причиняет новые раны раздражения и огорчений и т. п., но старые заволакивает неким целящим илом".
Это грозный-то, часто беспощадный редактор такие целительные слова находит! Способный на убийственно насмешливую отповедь, коли заподозрил неладное, спекуляцию на теме или на необходимости "внимания к молодому автору":
- Знаете, у нас в деревне говорили: к одному мужику пришел сын, просил денег. "Тятя, говорит, ты своему дитю должен помочь!" А сам вот этак стучит по столу…
"Суровее пастыря в деле поэзии я не знал, - писал Юрий Гордиенко, чьи стихи Твардовский заметил и поддержал в годы войны. - Более жесткого редакторского карандаша, пожалуй, и не было. И недаром требовательность его многими считалась чрезмерной".
И даже поддержанный самим Александром Трифоновичем и охотно им печатаемый в "Новом мире" поэт, Константин Ваншенкин, может получить от "покровителя" очень неожиданное, по праву дружбы остерегающее письмо о своей, в целом, одобренной книге:
"Вот у Вас такой продуктивный 56 год… но я не нашел, чтобы эта продуктивность была в плане и духе некоей генеральной думы, одержимости каким-то чувством, задачей, поиском, - нет, всего понемногу, но в основном та же очень приятная (покамест!) любовь ко всем житейским цветам и оттенкам, готовность отозваться на все, что идет в душу: на снег, надождь, на прочитанную книгу, прослушанную песенку… и отозваться хорошо, выразительно, но уже, простите меня, с некоторой набитостью руки в малых секретах изготовления "вещиц", не плохих, даже хороших, но уже все на один покрой.
…Поверьте мне, я не каркаю, но очень хочу не умилиться, а чтобы у меня дух захватило".
"Я никогда не назвал бы Твардовского ласковым, - писал в своих воспоминаниях о нем немало "претерпевший" от его редакторской требовательности Виктор Некрасов. - Многие слыхали от него суровые слова. Но это в глаза. За глаза же он умел так хорошо говорить о людях, как немногие. И радоваться чужому успеху тоже умел. Искренно, неподдельно. Появление талантливой рукописи выбивало его из колеи. Об одной из них, помню, он без умолку говорил целый день, увлеченно читал из нее отдельные места, сияя глазами. Такими рукописями он заболевал и отстаивал их потом во всех инстанциях с присущими только ему умением и упорством. Злые языки говорили, что он не любил поэтов, особенно молодых, не растил их, мол. Абсурд! Он просто не любил плохие стихи, ни молодые, ни старые.
И прозу тоже. Он не любил посредственности и дорогу ей не давал. К содержанию, к уровню редактируемого им журнала относился так же требовательно, как к своим собственным стихам".
В эпистолярном наследии Твардовского есть по-истине замечательные отклики на взволновавшие его произведения.
"С большим удовольствием прочел "Привычное дело" в "Севере" (журнале, выходившем в Петрозаводске. - А. Т-в), - говорится в письме Василию Белову (9 июня 1966 года). - Очень хорошо, густо и без обиняков в отношении жизненной правды. Порадовался за Вас искренне, - ведь и в том, что мы отклоняли, были "зерна", но эта вещь - решительный подъем по сравнению со всем прежним. <…> Очень хороша многодетная супружеская пара Африканыча и Катерины с ее бедами и трудностями, с подлинной человеческой любовью… О "Привычном деле" будет отклик на страницах "Нового мира"". (Вскоре на этих страницах появятся и замечательные "Плотницкие рассказы" вологодского прозаика.)
"Я давно не читал такой рукописи, чтобы человек несентиментальный мог над нею местами растрогаться до настоящих слез и неотрывно думать о ней при чтении и по прочтении, - горячо пишет Александр Трифонович и Федору Абрамову (29 августа 1967 года) о романе "Две зимы и три лета". - Словом, Вы написали книгу, какой еще не было в нашей литературе, обращавшейся к материалу колхозной жизни военных и послевоенных лет… Книга полна горчайшего недоумения, огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним… Книга населена столькими прекрасными по живости и натуральности своей людьми, судьба которых не может не волновать читателя…"
И еще несколько страниц об удачах, даже "открытиях" автора, а также о том, что представляется Твардовскому спорным или требующим дополнительной работы.
"Я так рад за Абрамова, человека - мало сказать - талантливого, но честнейшего в своей любви к "истокам", к людям многострадальной северной деревни, и терпящего всяческие ущемления и недооценку именно в меру этой честности", - сказано в письме поэта (17 сентября 1969 года) Борису Панкину, автору положительной рецензии на этот опубликованный в "Новом мире" роман.
Вспоминая лакшинские слова о журнале как "деле коллективном", хочется заметить, что, например, за творчеством Василия Белова в редакции давно внимательно следили, и о его предыдущей книге в 1964 году писала критик Инна Борисова. Обещанный же Твардовским отклик на "Привычное дело" принадлежал перу постоянного автора журнала Ефима Дороша. Разговор об этой книге был продолжен в статье "Страницы деревенской жизни" (1969. № 3) тогдашнего "дебютанта", а в будущем известнейшего критика Игоря Дедкова.
На первый же абрамовский роман "Братья и сестры" "Новый мир" отозвался рецензией Юрия Буртина (1959. № 4), исследователя и страстного пропагандиста творчества Твардовского, впоследствии, с 1967 года, одного из активнейших сотрудников журнала. Новые произведения писателя рассматривались в статьях В. Лакшина и Г. Трефиловой.
Прежде чем на страницах журнала появилась военная проза Василя Быкова, она уже попала в "поле зрения" редакции и высоко оценивалась как в статье А. Кондратовича "Человек на войне" (1962. № 6), так и год спустя в рецензии Л. Лазарева на повести белорусского писателя (1963. № 6).
"С большим интересом жду любой Вашей страницы не только как редактор, но как читатель", - в свою очередь писал Василию Владимировичу Быкову и "шеф" журнала, выражая восхищение его речью на съезде белорусских писателей (примечательно оговариваясь при этом, что к "последней вещи" Быкова у него есть и "претензии чисто литературного порядка").
А совсем уж в тяжелейшее для Быкова время он получил из редакции "Нового мира" поздравление с майским праздником, с лаконичной, но многозначительной припиской от руки: "Все минется, а правда останется. А. Твардовский".
"Как при вспышке молнии во тьме, - вспоминал писатель, - явственно обнаружился ориентир, который я, ослепленный и растерзанный, готов был потерять в громыхании критических залпов. Он дал мне возможность выстоять в самый мой трудный час, пошатнувшись, вновь обрести себя и остаться собой.
Потом были многие не менее мудрые и прекрасные его слова, были разговоры, критические и одобрительные, но именно эти первые четыре слова поддержки и утешения на всю жизнь запали в мое сознание" (Воспоминания об А. Твардовском. Сборник. М., 1978. С. 477–478).
Произведения названных и других "новомирских" авторов знаменовали, если снова вспомнить щедринское выражение, значительное расширение арены реализма.
Например, в изображении деревенской действительности, - тут с романами Абрамова и Белова соседствовали повести Чингиза Айтматова "Прощай, Гюльсары" и особенно примечательная "Из жизни Федора Кузькина" ("Живой") Бориса Можаева.
""Живой", за которого мы так опасались, кажется, проходит - радость" - красноречивая запись в рабочей тетради поэта-редактора 30 июля 1966 года.
Пресловутый "винтик" государственного механизма - рядовой колхозник предстает у Можаева в своем ежедневье, со своей горестной "экономикой" и отчаянными усилиями удержаться "на плаву" - прокормить себя и семью в тех условиях, когда "палочки" трудодней ровным счетом ничего не приносят.
Однако Кузькин вызывает не только сочувствие, но и восхищение: он из породы "строптивцев", его ум и лукавство напоминают то ли о фольклорных героях - мнимом дурачке Иванушке и неказистом Ерше Ершовиче, способном больно уязвить ополчившуюся на него щуку (а в данном случае - колхозное и даже областное начальство), то ли о Василии Тёркине, с честью выходившем из любых передряг.
Во всем драматизме показана "новомирской" прозой и Великая Отечественная война ("Мертвым не больно", "Атака с ходу", "Круглянский мост" Василя Быкова; "Мы убиты под Москвой" Константина Воробьева и др.).
"Почти пятидесятилетие жизни нашей страны еще, конечно, не имеет своей истории, вернее, имеет несколько ее вариантов, - записывает Твардовский в конце 1963 года, разумея под последним словом сменявшие-отменявшие друг друга официальные конъюнктурные ее версии. - Еще так все близко, еще этот период обнимает память одной жизни человека, но уже все так смутно, противоречиво, недостоверно. Старые большевики… свои изустные воспоминания доводят, как подметил кто-то, до 1921-го, много если до 1924 года. А потом для них как ничего не было. Они уходили в свои воспоминания, все менее понимая, что происходило дальше при них и вокруг них.
…А что знают и помнят из этой полувековой истории люди, сознательный возраст которых приходится, скажем, на пятидесятые годы, или их дети?