Не унимаются, донимают. Хором выступают в октябре 1966 года на Всесоюзном совещании-семинаре идеологических работников - В. Шауро, С. Павлов, секретарь ЦК компартии Грузии Д. Стуруа. "Ряд материалов "Нового мира", я должен сказать прямо, - витийствует последний, - содержат в себе критику колхозного строя, скрытую иногда, с чисто кулацких, эсеровских позиций. Этого не видеть нельзя. Мы говорим, и это правильно, что нужен особый подход к творческим организациям, деятелям литературы и искусства. Но это не значит, что мы должны вводить у нас такие порядки, при которых каждый волен пропагандировать свои мысли".
От поучений и угроз уже, как говорится, свет не мил. Именно 1966 годом помечены стихи поэта:
В самый угол шалаша,
Где остывшая солома,
Забирается душа,
Чтоб одной побыть ей дома;Отдышаться от затей
И обязанностей ложных,
От пустых речей, статей
И хлопот пустопорожних;И не видеть их лица -
Резвых слуг любой эпохи:
Краснобая-подлеца,
Молчаливого пройдохи;Полномочного скота,
Групповода-обормота,
Прикрепленного шута
И внештатного сексота…Дайте, дайте в шалаше,
Удрученной злым недугом,
Отдохнуть живой душе
И хотя б собраться с духом.
("В самый угол шалаша…")
Слава Богу, что доносятся иные голоса.
"Мы тут, в провинции, наслышаны о всяком по адресу "Нового мира", - пишет 8 апреля 1966 года Кондратовичу Василь Быков, - поэтому я спешу выразить Вам лично и всем товарищам новомировцам мою самую сердечную читательскую, человеческую и авторскую благодарность.
Мой особый нижайший поклон Александру Трифоновичу, чья выдержка и принципиальность беспримерны".
Когда-то Блок, получив в трудную минуту сочувственное письмо, благодарно отвечал: "В таких письмах, как Ваше, есть некое "слышу, сынку" из "Тараса Бульбы"".
И не похожее ли чувство испытал Твардовский, прочитав "чудесное письмо "старой учительницы" - явно в связи с последними "санкциями"…"?
"Уважаемый и дорогой Александр Трифонович! - писала В. Немыцкая. - Спасибо Вам за то, что Вы есть, что Вы такой, какой Вы есть, и что Вы не складываете оружия перед Сахно и Горбатюками (персонажи повести В. Быкова "Мертвым не больно", только что напечатанной "Новым миром". - А. Т-в).
Наверное, Вы получаете много подобных писем, и все же мне кажется, что Вы не знаете, как много людей, хороших советских людей безгранично любят и уважают Вас. А когда есть кому до конца верить и кого любить и уважать - это большое счастье.
Не стану объяснять Вам, какой Вы большой поэт, это Вы и без меня хорошо знаете. Хочу только сказать, что от всего, что Вы пишете, так легко дышится, потому что нет там никакой фальши, никакого лицемерия, и все настоящее, большое, человеческое, подлинно коммунистическое, потому что герой Ваш - правда, потому что горит в Вас тот "недремлющий недуг" (слова из главы о встрече с другом в "Далях". - А. Т-в), который горит во всех настоящих людях нашего поколения. Вы - совесть нашей эпохи.
Берегите себя… Есть, конечно, у нас и другие хорошие поэты и люди, но такого, как Вы, у нас нет, и это не слова, а сущая правда.
Желаю самого большого счастья Вам и всей нашей стране, без ее счастья и Вы не сможете быть счастливым".
Но облава-то набирает силу! Если раньше "вурдалачья стая", как окрестил Твардовский всех этих "автоматчиков", сделала все, чтобы провалить кандидатуру Солженицына на Ленинскую премию, то теперь уже само опубликование "Одного дня Ивана Денисовича" вменяют Твардовскому в вину: дескать, это он "в компании с Хрущевым учинил" (вопреки мнению ЦК), иронически пересказывает поэт демичевскую речь на заседании Московского горкома. Было в ней также упомянуто, что неизбрание Твардовского в ЦК и Верховный Совет - это серьезное предупреждение ему: "не учтет - примем дальнейшие меры".
К самому "предупреждению"-наказанию Александр Трифонович отнесся довольно хладнокровно: "Так постепенно спадает с меня все, что не я, а нечто извне присвоенное и связывающее и ничего не дающее, кроме удовлетворения (всегда неполного) ничтожного тщеславного чувства. Нужно быть только тем, что ты есть, - не дай бог иметь все, кроме этого… Но нельзя не сознаться себе, что душа не минует и некоторого суетного самоуслаждения опалой, - ведь это меня выделяет из официального, никому не милого ряда. Этим тоже не нужно услаждаться, - помнить Толстого с его отречением от "славы людской". Кажется, я уже и не член Лен<инского> ком<итета>" (запись 11 марта 1967 года).
Иное дело - как это отражается на положении журнала. Одновременно с безудержной критикой Солженицына (а то и прямой клеветой на него - якобы не политического заключенного, а уголовного преступника), которую Твардовский воспринимает как "поход против всего, что… дорого и без чего… не согласен жить", с атакой на повести Василя Быкова и некоторые журнальные статьи, где усматривалась "дегероизация советской действительности", цензура и идеологические отделы ЦК производят форменный погром многих номеров "Нового мира", что влечет за собой изъятия, оскопление, перетасовку материалов и постоянные задержки с выходом в свет. Так, цензура запретила интереснейшие дневники Константина Симонова военных лет, сняв их уже из номера. Это привело к уничтожению тиража. Такое было лишь сорок лет назад, в 1926 году - из-за публикации в "Новом мире" повести Бориса Пильняка "Свет непогашенной луны", содержавшей намек на подозрительные обстоятельства смерти народного комиссара по военным и морским делам М. В. Фрунзе.
Возглавлявший Союз писателей Константин Федин по-прежнему входил в редколлегию "Нового мира". Этот "странный", по выражению Твардовского, ее член обычно старательно обходил возникавшие острые проблемы. "Ну, что еще ему нужно? - негодовал поэт. - Вторую звезду не дадут, первую не отнимут. Чего он трясется?"
На сей раз "комиссар собственной безопасности", как некогда прозвали Федина, побеседовав с Демичевым, стал уговаривать Александра Трифоновича уже не только признать "ошибки", но и дать согласие на "обновление", "укрепление" редколлегии.
Тут был новый "стратегический" маневр начальства; оно, мол, таким образом хочет "вывести из-под удара" главного редактора, который доверился сотрудникам (к которым Демичев около года назад в личной беседе призывал поэта "присмотреться"), а те его подвели. Но Твардовский решительно отверг это предложение, сказав, что "ничего серьезного и решающего" в "Новом мире" никогда не появлялось без его ведома.
"Пришлось" обойтись без согласия Твардовского: его заместителя А. Г. Дементьева и ответственного секретаря журнала Б. Г. Закса вызвали в ЦК и "рекомендовали" им подать в отставку.
Твардовский был жестоко оскорблен. "…Еще вчера у меня была редакция, планы и т. д., - горько и негодующе записывал он 5 января 1967 года, - а сегодня уже все другое, и я уже, в сущности, не редактор…"
И саркастически "фантазировал":
"Если можно без меня вывести, то уж ввести без меня - тем более, да и логично: прихожу в редакцию, а там сидят Дангулов и Суровцев (прозаик и критик, оба ортодоксальных взглядов. - А. Т-в), и освободить их я уже не могу.
Пусть коренные работники - Кондрат<ович>, Лакшин не хотят работать с этими новыми - ничего уже не поделать - свершилось. До этого - один шаг".
Он был готов подать в отставку в связи с этим - фактически - увольнением своих многолетних сотрудников и явственным намерением заменить их какими-то неизвестными ему людьми.
Общими усилиями (в том числе "отставников", в особенности А. Г. Дементьева) отговорили его. Александр Григорьевич продолжал по-прежнему принимать самое активное участие в работе редакции.
То ли чтобы оправдать произведенные в редакции перемены, то ли (что вернее) давая понять, что облава, то бишь кампания за "оздоровление" журнала, будет продолжаться, "Правда" 27 января 1967 года опубликовала статью "Когда отстают от жизни", критиковавшую "Новый мир" за "односторонне избирательный подход":
"К сожалению, из нашей многообразной действительности внимание "Нового мира" привлекают не факты и явления, показывающие, что из всех испытаний наша партия и народ выходят еще более закаленными и сильными… а в большинстве случаев лишь явления одного ряда, связанные с теневыми сторонами, с разного рода ненормальностями, с болезнями быстрого роста…"
Нетрудно представить, какие чувства вызывали эти утверждения о возрастающей силе и быстром росте у поэта, который только что прочел "подвижнический", по его определению, труд Роя Медведева "Перед судом истории", содержавший глубокий, подробно аргументированный анализ минувшей эпохи и ее тягостных, незалечиваемых последствий.
"Голова ломится, сердце замирает, и просто жутко от этого всего, что наплывает, связывается, обступает и не дает жить вне этого, - записывал поэт о "переполняющем душу впечатлении" от прочитанного, еще более укреплявшего его в давно происходившем "самоизменении". - …Чтение… как-то все еще осветило и уточнило для меня все, что и без того знал как будто и делал кое-что в достойном духе" (записи 4 декабря 1966-го и 4 января 1967 года).
Меж тем близился очередной писательский "форум" (вошло в моду это пышное слово). "Живет слух, что перед съездом будет встреча (конечно, историческая), - пишет Твардовский 11 марта 1967 года, понимая, что при этом опять польются речи о "новом подъеме" и в литературе. - Там, если будет возможно, скажу, что если исходить из понятий великой лит<ерату>ры, то хвастаться нам нечем… Главная причина в нашей куда большей несвободе художника, чем в XIX в., когда религия или не была обязательной нормой, или избиралась по собственному желанию, без догмы. Мы же во власти своей "религии", ограничившей нас, урезавшей, окорнавшей, обеднившей. Явление Солженицына - первый выход за эти рамки, и отсюда нынешняя судьба его, - не дозволяется".
Видно, как у человека "накипело"!..
"Ужасное свидетельство духовной несвободы" Твардовский с горечью видит даже в творческой судьбе своего ближайшего друга Михаила Исаковского, предисловие к собранию сочинений которого он стал с весны обдумывать, решительно "забраковав" свои прежние статьи о "Михвасе" ("Однобоко, по-газетному краснословно, - что значит 17 лет назад…"): "…Дело оказалось деликатным: талант несомненный и ценный, но в ужасных шорах, в пределах потребного и дозволенного, с какой-то удручающей покорностью внешним установлениям и нормам, с невыходом за черту" (запись 21 июня 1967 года).
Руководство же Союза писателей озабочено другим. Еще 2 июля 1966 года "странный член" редколлегии "Нового мира" Федин, он же глава писательской организации, говорил Г. Маркову с "орг-секретарем" К. Воронковым, с которыми пребывал в самых теплых отношениях, о "своем" журнале: "Журнал не одинаков. Публикуются хорошие произведения, но есть и "перекосы". Обсуждать журнал необходимо".
"Мы с Марковым, - продолжает Воронков дневниковую запись, - согласились, что откладывать обсуждение нельзя. Журнал последнее время неоднократно критиковался в писательских кругах, в печати, в выступлениях общественных деятелей. Федин сказал: мы обязаны реагировать на критику, журнал - наш орган".
И пококетничал: "Но будьте беспощадны и ко мне, ведь я состою там членом коллегии".
Обсуждение намечалось на декабрь (но было "заменено" устранением Дементьева с Заксом). По тогдашним наметкам Твардовского в рабочей тетради видно, какой принципиальный характер хотел он придать дискуссии:
"Обсуждение журнала - это нечто большее, чем обсуждение одной какой-либо книги или рукописи, как бы они ни были значительны сами по себе. Журнал, обладающий сколько-нибудь развитой и признаваемой журнальной "физиономией", обликом и т. п., - это явление общественной жизни, это некий узел, где сходятся и связаны интересы и настроения, взгляды и оценки не только одного редактора или редколлегии, или даже коллектива ближайших и неближайших сотрудников, и не только более или менее значительной армии читателей (о чем нельзя забывать)…" (запись 15 декабря 1966 года).
А "Новый мир", продолжает он, "живет и действует под общепринятым знаком "порочности", "очернительства" и т. п…а между тем самый беглый обзор того хотя бы, что написали различные органы печати о вещах, напечатанных в нем, дает совсем другую картину. Журнал куда более хвалили, благодарили и приветствовали, чем бранили и упрекали. И дело не в прямом количественном сопоставлении оценок, но в том, что положительные конкретны, доказательны, обращены непосредственно к материалу страниц журнала, а отрицательные чаще всего основаны на трудноуловимых "дуновениях" молвы, на письмах земляков (например, о "Вологодской свадьбе" Яшина. - А. Т-в), мимоходом брошенных обвинениях руководящих товарищей, не дающих, между прочим, оснований заподозрить их в самоличном прочтении произведений, о которых идет речь", - с изящно выраженной язвительностью заключает поэт.
Выступая же на обсуждении журнала 15 марта 1967 года, он еще более заострил свои мысли:
""Новый мир" открыто заявляет о своих идейно-эстетических пристрастиях и воспринимает как похвалу странные упреки в том, что он "гнет свою линию". "Гнуть свою линию" - значит быть принципиальным, держаться того, в чем убежден… Да, мы придерживаемся линии реализма, правдивого изображения действительности, верности великим заветам русской классической литературы…
Так сложилось, что "Новый мир" в последние годы приобрел значительное общественное мнение… С одной стороны, очевидный факт, что по крайней мере две трети художественных произведений, привлекавших в последнее время самый широкий читательский интерес, появилось на страницах "Нового мира". С другой стороны, деятельность журнала как в печати, так и в устных выступлениях характеризуется как порочная, очернительская".
Со сказанным Твардовским было трудно спорить, и прения в общем сложились в пользу "крамольного" издания. На общем фоне "выделялись, - записывал Александр Трифонович на следующий день, - гнусавцы Чаковский (всё пытавшийся дать понять, что линия "Нового мира" выходит за пределы собственно литературные) и Соболев, которого я оборвал при его попытке пришить мне Синявского".
Чаковский доносительски сетовал на то, что "чрезвычайно редко можно увидеть на страницах "Нового мира" слова "социалистический реализм"", и был поддержан Тихоновым, который, со своей, еще раньше подмеченной Твардовским "чиновничьей готовностью потрафить чему полагается", поддакнул: "Что же касается социалистического реализма - там его не найдешь".
Но наиболее явственно выражал официальную точку зрения на журнал и "рвался в бой" Грибачев. "А где же, - гневно вопрошал он, совершенно в духе недавней правдинской статьи, - в журнале произведения другого плана, показывающие поступательное развитие жизни, с широким общественным дыханием? Таких ярких произведений нет. И получается однобокость".
Подобно Чаковскому, не чурался он и определенного внелитературного "жанра": "Мне кажется, что часть артиллерии "Нового мира" установлена с наводкой на одни и те же позиции. Я не буду уточнять, вы знаете, о чем речь".
Эх, если бы и все обсуждение было в таких тонах, - вероятно, досадовали в "высоких" кабинетах.
Впрочем, в дневнике Воронкова все выглядит в "нужном" духе:
"Выступления товарищей были содержательны, отличались критической заостренностью, принципиальностью и доброжелательством. Было высказано много убедительных мнений по отдельным произведениям, опубликованным в "Новом мире". Товарищи, характеризуя их негативную окраску, отмечали, что хорошо бы журналу, владеющему "воинственным пессимизмом", овладеть "воинствующим оптимизмом", подвергли обстоятельному анализу отдел критики, на ряде примеров показали пристрастность суждений о творчестве отдельных писателей, приводящих в итоге к узости взгляда на многообразие литературных явлений, указали на шаткость некоторых эстетических позиций журнала. Говорили о важности партийной позиции каждого литературно-художественного органа и на примерах показали допущенные просчеты журнала… Было отмечено, что попытка редакции бесстрастно относиться к провокационной болтовне за рубежом о "либеральной" направленности журнала недопустима и ставит редакцию в ложное положение".
И ни слова о том, что, как записывал поэт, "критика сопровождалась густыми комплиментами журналу и главному", что говорилось о "целом ряде блестящих произведений", опубликованных в "Новом мире"! "Проработка", на которую многие надеялись, явно не состоялась.
Не в эти ли дни родилось стихотворение, которое поэт в самом начале апреля предложил, в числе других, "Юности", где оно и было вскорости, в мае, опубликовано:
Такою отмечен я долей бедовой:
Была уже мать на последней неделе,
Сгребала сенцо на опушке еловой, -
Минута пришла, - далеко до постели.И та закрепилась за мною отметка,
Я с детства подробности эти усвоил,
Как с поля меня доставляла соседка
С налипшей на мне прошлогоднею хвоей.И не были эти в обиду мне слухи,
Что я из-под елки, и всякие толки, -
Зато, как тогда утверждали старухи,
Таких, из-под елки,
Не трогают волки.Увы, без вниманья к породе особой,
Что хвойные те означали иголки,
С великой охотой,
С отменною злобой
Едят меня всякие серые волки.Едят, но недаром же я из-под ели:
Отнюдь не сказать, чтобы так-таки съели.
("Такою отмечен я долей бедовой…")
Однако и не сказать, чтобы унялись!..
Тем более что медведь, как за глаза со злобной опаской именовали Твардовского противники, просто, по их понятиям, на рожон лез! Восхищенный солженицынским талантом, не только напечатал несколько его рассказов, трудно проходивших через цензуру, но и думал опубликовать роман "В круге первом" - о заключенных, работавших в так называемых шарашках, секретных научных лабораториях, а то и целых закрытых институтах. Еще в 1964 году с автором был заключен договор, и Твардовский пытался добиться разрешения на публикацию, вновь, как и в случае с "Одним днем…", направив часть рукописи Лебедеву. Тот, однако, на этот раз высказался о ней крайне отрицательно. А после смещения Хрущева вскоре последовал фактический запрет публиковать произведения на "лагерную" тему.