Это запомнилось на всю жизнь: несколько лет спустя, "среди большой войны жестокой", в знаменитой главе "Книги про бойца" "Смерть и Воин" солдат "команды похоронной", вынося раненого Тёркина с поля боя, повторит сказанное тем давним возчиком:
- Что ж ты, друг, без рукавички?
Ha-ко теплую, с руки…
Даже до того, как побывать на передовой и ощутить "великую трудность войны", поэт уже предугадывал ее и всей душой сострадал тем, кого потом, в "Тёркине", назовет "нашими стрижеными ребятами":
"Запомнился концерт плохонькой бригады эстрадников… Концерт шел в комнате, забитой до отказа бойцами (сменой одной). Ни сцены - ничего. И лица, лица, лица красноармейцев. Иные с таким отпечатком простоватости, наивного ребяческого восхищения и какой-то подавленной грусти, что сердце сжималось. Скольким из этих милых ребят, беспрекословно, с горячей готовностью ожидающих того часа, когда идти в бой, скольким из них не возвратиться домой, ничего не рассказать… И помню, впервые испытал чувство прямо-таки нежности ко всем этим людям. Впервые ощутил их, как родных, дорогих мне лично людей".
В этих записях, где уже предчувствуется "масштаб" будущего автора "Василия Тёркина" и "Дома у дороги", проявилась и свойственная поэту величайшая совестливость:
"Нужно еще сказать, что меня до сих пор не покидает соображение о том, что мое место, в сущности, среди рядовых бойцов, что данное мое положение "писателя с двумя шпалами" (то есть в звании майора. - А. Т-в) - оно не выслужено (не то слово). Я то и дело ставлю себя мысленно на место любого рядового красноармейца".
Поэт не только как бы стесняется отличия собственной участи от солдатской, но и откровенно, без утайки, нередко с иронией фиксирует свое поведение, поступки, душевные движения, которые "выдают" в нем новичка в боевых условиях:
"Виник (политработник. - А. Т-в)… должен был идти в батальон, лежащий на снегу у самого переднего края. Я тоже решил с ним идти, хотя и не очень решительно… Вообще говоря, я вернулся быстренько (в блиндаж во время обстрела. - А. Т-в)… Вдруг канонада усилилась, как внезапный порыв грозы… Мы, штатские люди в военных полушубках - как я… даже сидя в блиндаже, пригнули головы…"
Столь же характерно для Твардовского очень требовательное отношение к себе, постоянное недовольство сделанным: "Скоро должны прийти из редакции за стихами, а стихи страшно плохие - в них нет ни этой ночи, ни этих людей, ни себя". Или в другом случае: "…искренне подумал, что эти документы так и остались более сильными, чем мои стихи, написанные по ним…"
Между тем и его вроде бы беглые, неприхотливые записи, и некоторые тогдашние стихи таят в себе зерна мыслей, тем, образов, впоследствии определивших характер и своеобразие поэзии Твардовского военных и послевоенных лет.
Выше было сказано о горестном предвидении поэтом вероятного будущего многих слушателей немудреного концерта. Позже ему пришлось не раз столкнуться с этой жестокой реальностью: "Сжималось сердце при виде своих убитых. Причем особенно это грустно и больно, когда лежит боец води-ночку под своей шинелькой, лежит под каким-то кустом, на снегу. Где-то еще идут ему письма по полевой почте, а он лежит. Далеко уже ушла его часть, а он лежит. Есть уже другие герои, другие погибшие, и они лежат, и он лежит, но о нем уже реже вспоминают. Впоследствии я убеждался, что в такой суровой войне необыкновенно легко забывается отдельный человек. Убит, и все".
Зрелые, богатейшие плоды этих чувств и размышлений еще впереди. Вспомним хотя бы строки "тёркинской" главы "Переправа" (пусть вобравшие уже и впечатления новой, огромнейшей войны), посвященные погибшим:
…еще паек им пишет
Первой роты старшина.Старшина паек им пишет,
А по почте полевой
Не быстрей идут, не тише
Письма старые домой,Что еще ребята сами
На привале, при огне,
Где-нибудь в лесу писали
Друг у друга на спине…
Но не явственным ли протестом скорому забвению звучит и написанная еще в самый разгар финской войны "Баллада о Красном знамени"?
Был первый Шилов, командир, -
Запомним это имя!…Когда ж убитым он упал,
Бежавший вслед с другими
Схватил древко боец Лупан, -
Запомним это имя!…И третий знамя подхватил,
Как в беге эстафету.
Героем третьим Зубец был, -
Запомним имя это!
Неотступной мыслью о павших проникнуты и многие другие тогдашние записи поэта:
"…Говорил, между прочим, с одним танкистом лейтенантом… спрашивал его о том, о сем. Женат ли? Женат. А дети? Да нет, какие же дети. Мы еще недавно совсем, перед войной только. Сколько вам лет? Двадцать два. Я подивился его молодости…
- А вот он еще моложе был, - показал лейтенант ногой на фанерную дощечку, торчащую из снега у самой стежки. "Геройски пал… 1921 г. рождения". Я не заметил раньше этой дощечки. Сколько их, между прочим, этих дощечек с карандашными надписями, по пути от реки Сестры до Выборга. Сколько братских могил".
В публиковавшихся тогда во фронтовой печати очерках поэта ничего такого не было, да и быть не могло. Даже вроде бы совсем "невинные" черточки событий решительно отсеивались редакционно-цензурным "ситом": очерк о нескольких прославленных танкистах, которые выглядели отнюдь не богатырски - "мал мала меньше", по выражению автора, - был первоначально озаглавлен "Экипаж малышей", но в газете превратился в "Экипаж героев" и подвергся таким изменениям, что Твардовский "ахнул и для себя отказался от него".
Зато живая запись рассказа командира танка Д. Диденко (Героя Советского Союза, как и весь экипаж) сохранила всю жестокость происходившего, вплоть до мучительнейших подробностей: "Надо было вытащить с поля боя другой, сгоревший танк. Полез я туда, - сказал Диденко, - дотронулся рукой до механика - он и рассыпался. Зола".
Подобная правда даже тридцать лет спустя будет "шокировать" и возмущать вышестоящие инстанции.
В марте 1940 года Твардовский, встретившись в Ленинграде с "Бекушей", как он ласково называл Бека, очень откровенно и горько рассказывал ему о виденном и пережитом на только что окончившейся войне.
Александр Альфредович был поражен происшедшими в поэте переменами. Он был, записывал Бек, "как-то отделенным от меня какой-то серьезностью, как бы находящимся на другой ступени". Несколько раз повторил, что не было в этой войне, "не нашлось" Суворова - настоящего полководца. Зато (и это он тоже твердил) сами офицеры и солдаты сделали в этих условиях невозможное.
Благодаря бековским записям известно о том, что поэт мало кому поведал: "Он мог погибнуть двадцать раз. Однажды ночью проводник вывел их по ошибке к финской линии. Стрельба, они лежали, потом бежали, согнувшись".
В другой раз наблюдательный пункт, на котором находился Твардовский, был сбит снарядом минут через десять после того, как он ушел оттуда.
Как-то, оказавшись на перевязочном пункте возле передовой, держал фонарь над операционным столом, где, как выразился поэт, "умирали и оживали".
Неудивительно, что он, как писал Бек, не только "до краев наполнен впечатлениями", но "как-то взбаламучен и много пил".
Значительность и точность очеркового свидетельства Твардовского о финской войне ныне подтверждена появившимися из-под спуда лет и цензурных запретов воспоминаниями ее непосредственных участников, которые порой прямо перекликаются со сказанным автором "С Карельского перешейка".
Так, уже упомянутый выше А. Н. Деревенец пишет об одном из павших: "Из головы у меня не выходит вмерзший в лед раненый мальчишка".
И как памятник этим "нашим стриженым ребятам" выглядит стихотворение "Две строчки" (1943):
Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал…Среди большой войны жестокой,
С чего - ума не приложу, -
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
В поисках кратчайших путей к солдатскому сердцу группа писателей, работавших той зимой в газете Ленинградского военного округа "На страже Родины", изобрела некий условный, лубочный персонаж, который из номера в номер появлялся в серии занятных картинок с незатейливыми стихотворными подписями. Это был Вася Тёркин.
Твардовский написал вступление к этому циклу фельетонов, но в дальнейшем основным автором "Васи" сделался давний сотрудник газеты, поэт Николай Щербаков.
"Недостаточность "старого" "Тёркина", как я это сейчас понимаю, - писал впоследствии Александр Трифонович, заметно охладевший к этому герою, - была в том, что он вышел из традиции давних времен, когда поэтическое слово, обращенное к массам, было нарочито упрощенным применительно к иному культурному и политическому уровню читателя и когда еще это слово не было одновременно самозаветнейшим словом для его творцов, полагавших свой истинный успех, видевших свое настоящее искусство в другом, отложенном на время "настоящего" творчества".
Тот "Вася" скрашивал солдатам трудности жизни, являясь в минуты отдыха, краткой передышки, или как бы служил веселым подспорьем в тяжелой солдатской науке, занимательным приложением к деловитым параграфам воинских уставов. Масштаб же новых и драматических размышлений Твардовского о воочию увиденном на войне был попросту противопоказан рамкам газетного фельетона.
Казалось бы, поэту было суждено расстаться со своим "крестником" Васей. Уже рисовалась ему какая-то поэма, которую он будет писать "всерьез": "…уже представился в каких-то моментах путь героя. Переход границы, ранение, госпиталь, следование за частью, которая ушла далеко уже. Участие в решительных боях… Но ни имени, ни характера в конкретности еще не было".
И вдруг - как озарение!
"Вчера вечером или сегодня утром, - записал Твардовский 20 апреля 1940 года, - герой нашелся, и сейчас я вижу, что только он мне и нужен, именно он, Вася Тёркин! Он подобен фольклорному образу. Он - дело проверенное. Необходимо только поднять его, поднять незаметно, по существу, а по форме почти то же, что он был на страницах "На страже Родины". Нет, и по форме, вероятно, будет не то".
Парадоксальность обращения к прежнему герою для воплощения нового содержания - чисто внешняя. Как война увидена несравненно глубже, чем прежде, - по-новому осветилась и фигура героя, в которой обнаруживаются черты, которых прежде недоставало.
"Мороз, иней, разрывы снарядов, землянки, заиндевелые плащ-палатки - все это есть и у А. и у Б., - писал Твардовский о первоначальных поэтических картинах военных действий. - А нет того, чего и у меня покамест нет или есть только в намеке, человека в индивидуальном смысле, "нашего парня" - не абстрагированного (в плоскости "эпохи", страны и т. п.), а живого, дорогого и трудного".
Все любовнее, внимательнее, вдумчивее всматривается поэт в проступающий перед ним облик этого героя: "Соврать он может, но не только не преувеличит своих подвигов, а наоборот - неизменно представляет их в смешном, случайном, нестоящем виде".
Еще в начале тридцатых Твардовский мечтал о "веселой, увлекательной, жизнерадостной литературе". "…дух захватывает от желания написать такую книгу", - сказано в дневниковой записи 26 декабря 1933 года. Жизнь внесла серьезные поправки в эти планы.
"Это будет веселая армейская штука, но вместе с тем в ней будет и лиризм, - размышляет Александр Трифонович. - Вот когда Вася ползет, раненый, на пункт и дела его плохи, а он не поддается - это все должно быть поистине трогательно". Здесь, кажется, уже брезжит эскиз будущей главы "Смерть и Воин".
"Нет, это просто счастье - вспомнить о Васе", - радуется поэт. И это очень в его духе - вернуться к уже решенной, казалось, теме, чтобы разглядеть новые, прежде не использованные возможности.
Однако работа подвигалась медленно, а с началом войны с фашистской Германией и совсем было прервалась.
Глава четвертая
"ПОВЕСТЬ ПАМЯТНОЙ ГОДИНЫ"
О начале новой войны Твардовский узнал в подмосковной, возле Звенигорода, деревне Грязи, где, по его воспоминаниям, "только что устроился… с надеждой на доброе работящее лето со своими бумагами и тетрадками".
Потом он с редкой подробностью опишет "это тихое, немного даже печальное место" - старые "щеповатые" крыши соседних изб, видневшиеся за окном, и небольшую елочку над огородом, почти как в родном Загорье, и долгую, очень красивую дорогу по воду, к ключу, осененному ивами и березами.
Опишет, уже зная, что страшный вал вражеского нашествия докатился и туда, смял и уничтожил жителей и всю эту красоту: "…На снимке (в газете. - А. Т-в) ничего узнать нельзя: какие-то пожарища, торчаки обгорелых и полуобвалившихся печных труб - то есть то, что сливается с тысячами подобных картин, виденных в натуре…" за годы последующей кочевой жизни военного корреспондента.
Назначенный, как гласило командировочное предписание, "литератором газеты редакции Киевского Особого военного округа", Александр Трифонович 23 июня выехал туда и на какой-то станции, уже неподалеку от Киева, столкнулся с волнами огромного народного бедствия:
"…Поле было покрыто лежавшими, сидевшими, копошившимися на нем людьми с узелками, котомками, чемоданами, тележками, детишками. Я никогда не видел такого количества чемоданов, узлов, всевозможного городского домашнего скарба, наспех прихваченного людьми в дорогу… Поле гудело. И в этом гудении слышалась еще возбужденность, горячность недавнего потрясения и уже глубокая, тоскливая усталость, онемение, полусон, как раз как в зале забитого до отказа вокзала ночью на большой узловой. Поле поднялось, зашевелилось, тронулось к полотну дороги, к поезду, застучало в стены и окна вагонов, и казалось - оно в силах свалить поезд с рельсов".
А рядом с этим ошеломительным впечатлением было иное, тоже разрывавшее душу болью, жалостью, состраданием - и в то же время являвшее собой силу и красоту человеческого духа. Нарушив все запреты, поэт со спутниками втянули в вагон женщину с детьми и были совершенно поражены и растроганы, что, кое-как устроив измученных, сразу уснувших ребятишек, она "не только не жаловалась на судьбу, но всячески старалась, чтобы люди, не видевшие, не испытавшие того, что уже довелось ей, не были слишком потрясены", и чуть ли не утешала их, убеждая, что у нее все уладится.
"Как будто в образе этой маленькой матери-беженки первых дней войны, - вспоминал Александр Трифонович, - дано было увидеть нам все величие женского, материнского подвига в этой войне…" (И не первый ли это был смутный проблеск образа героини поэмы "Дом у дороги" с ее еще более трагической судьбой?)
Добираясь до места назначения, Твардовский сразу получил свою долю того, что обрушилось на страну и народ. Бомбежки, часто почти непрерывные, во время одной из которых лишь чудом уцелел. Разгром Днепровской военной флотилии, свидетелем чего оказался (в позднейшей повести сотрудника газеты "Красная Армия", где стал работать поэт, Виктора Кондратенко "Без объявления войны" кратко упомянуто о встрече с украинским писателем Саввой Голованивским и Твардовским, вернувшимися с кораблей, и о горькой шутке Александра Трифоновича: "Планшеткой голову от бомб прикрывал. Помогло"), Последние встречи с товарищами - Аркадием Гайдаром и Юрием Крымовым (один вскоре погибнет, другой пропадет без вести).
Уж кажется, было "хвачено горячего" позапрошлой зимой, но - "это не Финляндия", как скупо и многозначительно сказано в письме жене. Твардовский даже вызвал недовольство главного редактора "невыполнением боевого задания": "В первой поездке я с непривычки (потому что ничего подобного не видел в Финляндии) немного опешил и вернулся без единой строчки…"
На снимке, сделанном после выхода из окружения под Каневом (шевченковские места, два года назад шумные от торжеств в честь поэта, чьи стихи Твардовский тогда с увлечением переводил), Александр Трифонович сидит, прислонясь к дереву, задумчивый, даже сумрачный. Как будет сказано в "Тёркине": "Что он думал, не гадаю, / Что он нес в душе своей…" - Возможно, что-то похожее на записанное в тогдашнем черновике, - по словам поэта, "наброске осеннем, под живым впечатлением "окруженческих" рассказов":
Быть может, кто-нибудь иной
Расскажет лучше нас.
Как тяжко по земле родной
Идти, в ночи таясь…
"Не в письме, - пишет поэт жене в эту пору, - рассказывать о том, что довелось видеть и т. п. при совершении "драп-кросса" из Киева. Не все мы вышли. Много осталось где-то в лесах, а то и в плену или убитыми и ранеными. Но ничего. Немцев по-бьем-таки, в этом я уверен, несмотря на все горькие и обидные вещи, которые приходилось наблюдать…"
Пришел черед оставить Харьков, редакция перебралась в Валуйки, потом в Воронеж.
Уже в следующий раз, после вышеупомянутой осечки, Твардовский вернулся из поездки с "богатым материалом". Возможно, он считал это своим, "первым боевым днем" (так назывался один из его июльских очерков). "Я пишу довольно много, - говорится в августовском послании в далекий Чистополь, куда были эвакуированы Мария Илларионовна с дочерьми. - Стихи, очерки, юмор, лозунги и т. п.". И чуть позже: "Если исключить дни, когда в поездках, то на каждый день приходится материал".
И хотя у поэта "все-таки есть чувство, что нечто для родины в такие трудные (небывало трагические) для нее дни делаешь и ты", он со все обостряющейся совестливостью терзается тем, как несоизмеримо это с лежащим на солдатских плечах:
"Мы живем по обочинам войны. Мы быстренько подъезжаем к тем ямочкам и окопчикам, в которых сидят воюющие люди, быстренько расспрашиваем их, прислушиваясь к канонаде и невольно пригибая голову, когда свистит мина. А потом, провожаемые незабываемыми взглядами этих людей, убираемся восвояси…"
Ощущение великой трудности происходящего передано уже в первых летних стихах поэта:
Да, все иначе на войне,
Чем думать мог любой,
И солью пота на спине
Проступит подвиг твой.Щетиной жесткой бороды
Пробьется на щеке
И кровью ног босых следы
Отметит на песке…
("Сержант Василий Мысенков")
Однако по всем тогдашним обстоятельствам - не только по загруженности газетной поденкой, но и по тяжелому положению на фронте, огромности жертв и потерь, невозможности усугублять и без того невероятное напряжение человеческих душ, - Твардовский, по собственному выражению, и "десятой доли" того, что испытал, видел, слышал, думал, еще не мог выговорить, "выписать" в своих стихах.