Погода очень неопределенная, как и мое настроение сегодня. То дождь, то солнце; то улыбка, то грусть. После двенадцати ездили сегодня [к] m-elle Girard. Мама хотела с ней поболтать и в то же время внести плату за первое полугодие. Ожидали меня некоторые новости: сама начальница будет у нас классной дамой, m-elle Неклюдова отказалась от русских уроков. Их будет преподавать ее племянница, в шестом прибавилась еще новая ученица, какая-то Lydie, но самое неприятное впечатление на меня произвело известие, что, может быть, Ж.В. останется у нас продолжать курс. Вся моя надежда в том, что ее задержит математика. Никого из учительниц не видела; мне кажется, они обижены, что я им ничего не писала летом; но, Бог мой, ведь это не входит в круг моих обязанностей! После обеда, к чаю, пришел N. Что поделаешь! Пришлось, конечно, выйти. Но держала себя я крайне серьезно, спокойно и деловито. Он говорил, что записан в авиационную школу и только ждет приказа выехать из Петрограда. Потом спросил: почему я ему ничего не написала с Финляндии? Ясно и коротко ответила, что вообще никому ничего не писала. (На этот раз, увы, солгала! Мои письма с Финляндии получали очень многие.) N смешон и жалок. Мне совсем не нравятся эти черты. Это глупо и некрасиво (que faire!). В семь зашла Евгения Алексеевна. Вот тип, который я не могу никак разгадать. Очень много схожего с мамой, но и много странного. Хотя сама ее жизнь бурная, яркая, одинокая! Дочь турецкого бея и немецкой баронессы, она не знала никогда родного дома. Воспитание получила чисто английское: гимнастика, прогулка, занятия и т. д. Маленькой девочкой перекочевывала с одного дома в другой: и княгиня Ливен, и графиня Шувалова, и тетка Е. Черткова… А в десять лет ее перевели в православие (раньше она была лютеранкой, кажется!). И в это время ее перевезли в Ясную Поляну, к "самому дедушке" Толстому. И первое, что ее привело на мысль, что она совершенно одинока, это слова жены Льва Николаевича: "Она чужая!" Далее мне известно очень мало. Знаю только, что она окончила высшие курсы и получила звание городского техника (после войны, вероятно, Е.А. будет сдавать государственный экзамен на инженера-архитектора-строителя). Потом познакомилась с каким-то старым поручиком и однажды появилась на его квартире, просто и наивно ему заявив, что ей очень нравится у него, она убежала из дому и останется жить здесь. Вскоре вышла за него замуж, а теперь оставила его одного. Не берет от него денег и поступила старшей сестрой в один из лазаретов Союза Городов. Остальное покрыто мраком неизвестности. Она довольно недурна, образованна, умна, горячая последовательница Льва Николаевича и распространительница его идей, которых сама свято придерживается, помогая и деньгами и советом нуждающимся. А сама вечно неопределенная, порывистая, с добрым, симпатичным лицом и неимоверно грустными глазами. Глубокий философ и пессимист, она сразу определяет характер человека, словно видя его мысли и желания. А на удивленные вопросы, откуда она это знает, Евгения Алексеевна лишь печально, странно улыбнется и быстро нервно проговорит: "Жизнь! жизнь! чему она не научит?.." Мне же сказала, что я взрослый ребенок (да, да!), многое вижу, многое понимаю, может быть, и не совсем, но стараюсь глубже вникнуть в смысл и разобраться в дальнейшем. Сначала опрометчиво, сломя голову, что говорить, бросаюсь в жизнь, ловлю блестки удовольствия и радости, но потом останавливаюсь, глубоко вдумываюсь и разбираюсь во всем, анализирую почти все – и, не найдя того, чего бы хотела, снова прячусь в свою раковину и выжидаю "моей настоящей жизни"!!
29 [августа], понедельник
Такой ясный, светлый, хороший день! Очень, очень тепло, хотя есть сильный ветер. Моя легкая, шелковая юбка все время приподнималась во время утренней прогулки; прямо ужасно. К обеду снова пришла Евгения Алексеевна. К ней очень идет костюм общинной сестры: она кажется старше, серьезнее, строже. С мамой она уехала кататься на острова; я осталась. Не хотелось что-то! И сидела совершенно одна; брат занимался в кабинете с учителем, прислуги вели себя очень тихо, а я думала, читала, грустила… Мне не было скучно, нет, но неимоверная, тяжелая тоска овладела мною. Я читала "Atala" Chateaubriand’a, но едва понимала смысл, а сама грустила непонятной и волнующе-гадкой грустью. Хотелось пройтись, но одной нельзя. Запрещают, что поделаешь! Потом начала писать реферат (Елена Владимировна нас забросала работой на лето, но, конечно, никто ее исполнять не думал!), бросила, протелефонировала Жене. Новостей немного, да и не очень интересные. Вечером думала, что в кинематограф пойдем, нет. Снова заехала Е.А. – мы с ней возились, шалили, смеялись, но… в душе было грустно и непонятно. Самое гадкое в моей жизни то, что я не понимаю себя и не отдаю ясного отчета в своих мыслях. Вечный хаос, вечное движение! А писем все нет и нет!
31 августа, среда
Лето улыбнулось, бросило горсть блесток радости и печали, ошеломило новым и… умчалось! Завтра уже начнется моя двойная жизнь. Одна (актерская) в школе и с барышнями, другая (почти что актерская, даже совсем) дома и в обществе. А летом я живу только второй. Она более легка и не так противоречит моим понятьям, как первая… О, та – полный контраст моей натуре! И притом безумно трудная. Движенье – думай, слово – думай; мнение – хитрость, умноженная на дипломатическую рассудительность. В школе я слыву умной, приличной, миленькой девочкой, с ясными, спокойными взглядами и comme il faut’ными воззрениями. В обществе – холодна, ровна, ласково-нежная, то вызывающе дразнящая, то молчаливая и надменная! А сама собой бываю не очень часто.
Сентябрь 4, воскресенье
Сегодня вечером "pa", мама и я уехали к "Медведю". Я думала, что будем только в обществе г-на Иванова с женой, но оказалась еще большая компания, так что нас было двенадцать человек. Обедали в отдельном кабинете. Раньше это слово меня шокировало, пожалуй, даже возмущало. "Quoi, quoi? O, Dieu, en voilà vie misère", – говорила я, если мне кто говорил об обеде или ужине "там". Но… на самом деле rien de particulier. Обстановка холодная и неприятная. Мне не очень понравилось. Хотя… может быть, зависело от общества, которое мне абсолютно незнакомо и даже чуждо. М-mе Бер слишком резкая, слишком свободная дама; балерина К. натянутая и невероятно противная. Остальные… rien du tout! Только г-жа И. очень мила, симпатична и немного застенчива. Не знает светских правил, проста и естественна. Он… очень ничего!
Сентябрь 5, понедельник
Сегодняшний вечер провели с Ивановыми в Палас-театре. Я в первый раз слышала Плевицкую и Тамара. Обе на меня произвели большое впечатление, но совершенно разное. Плевицкая – настоящая русская женщина с простым лицом, некрасивыми руками и ногами. Но какая глубина и яркость передачи народных и разбойничьих песен! Это чистое отражение русской, непосредственной, удальски-смелой и беззаботной души. Тамара – совсем autre genre! Тонкая, дразнящая, то строгая, то надменная, то волнующе-обещающая, то скорбная и непонятная. Стройная, высокая женщина в роскошных брильянтах и с изысканнейшим, очень гибким голосом. Самое тихое пиано она берет эфирно и легко. И к тому же настроение ее аккомпаниатора, комичного господина с ухарскими, порывистыми движениями рук и покачиваньем петушиной головой, чутко и быстро переходит к певице. Voilà tout!
Сентябрь 10, суббота
Сон оправдался. К. вернулся в Петроград. Что, почему – молчанье. Не знаю. Это злит. Эти дни я совсем больна, разбита… Горло, жар, голова трещит… ужасно. Когда это случилось – это короткое видение. А, да… в четверг вечером. После 9-ти я задремала. И так ясно, ясно увидела, что из зеркала идет ко мне навстречу К., в своей шинели с поясом, идет неторопливо и как будто устало. Протягивая мне руку. Потом… не помню… кажется, ничего. Спуталось, исчезло… Кто-то вошел в мою комнату и положил мне на голову холодную, влажную, косматую руку. Я с ужасом проснулась. Никого не было. Тишина и невозможность собрать мысли. Начала звать маму. Мне показалось, что меня забыли, что я одинока, оставлена, брошена… Вошла мама… Спросила, что случилось. "Твой зов был как крик ужаса". Ну да, que faire. За несколько мгновений до моего крика ко мне кто-то приходил. Кто – новая прислуга не знает. А мне сразу показалось, что это непременно К. Я была так уверена. Потом опять уснула. А на другой день явились сомнения, что это ошибка, не он, не разобрали. Сначала даже испугалась. Вдруг это кто-то из его товарищей? Что с ним? Но потом прошло. Лихорадочно выжидала вечера. Никого. А, да, впрочем, был А.Ф. Присутствие его меня злило, но… я была так мила, так очень-очень ласкова. А на самом деле… Да… ничто. Сегодня же, недавно, кто-то телефонировал. Подхожу. Голос надорван и глух. Сразу узнала, кто звонит. Но потом откинула мысль. Невозможно. Однако – так! Дальше… ничего, ничего! Я слишком слаба, мой почерк ужасен, так как рука дрожит. Последние дни я все время кого-то видела… кого – даже сама не знаю. Какой-то бред, видения, мысли… Я никого не понимала… Было так темно, темно и… гадко. Но… пройдет. Не беда. А пока… да, мой александрит увезли к ювелиру. Я должна носить кольцо. Должна… должна.
11 сентября, воскресенье
Я немного поправилась, но все же неважно еще себя чувствую. Сегодня было какое-то адское состояние. Я чего-то боялась, чего-то ждала. При каждом звонке вздрагивала и замирала в тоскливом ожидании… чего? Да разве я знала?! Это было нечто ужасное – этот страх, тоска, ожидание. Мне казалось, что я как бы не живу. Я ясно слышала какую-то музыку, видела улицу, незнакомые и знакомые лица. Думалось, что сижу где-то в ресторане, разговариваю, смеюсь. Потом, полулежа в гостиной, различила комнату, никогда не виданную мною – большую, высокую, прекрасно убранную, и себя в каком-то кружевном пеньюаре, лежащую в глубине, на кушетке. Потом и это смешалось, исчезло – и снова скользкий, мертвящий страх ожидания. Какой-то бред наяву, видения и сны с открытыми глазами. Или, например, утром подхожу к телефону. Определенно слышу голос Р. Что такое? Полнейшее недоумение… и неожиданно иллюзия обрывается. Чувствую, что говорит Ф. Ну, безразличие, конечно. А все-таки не понимаю своего состояния. Я будто бы не принадлежу всецело себе, как бы еще кто-то владеет мною и распоряжается властно и свободно.
Недавно ушел К. Я за ним очень наблюдаю: он болен душою, нравственная, тяжелая болезнь. Я заранее предугадываю будущее. А теперь… боюсь заглянуть туда!
Сентябрь 18, воскресенье
Недавно вернулись от "Медведя"; там обедали. Papa отдавал реванш Ивановым да Евгению Алексеевну еще пригласил. Было недурно. Я так привыкла вообще к обществу, что меня ничто не может смутить. Это очень хорошо; я не теряюсь – и на каждый вопрос у меня найдется ответ. Сегодня вдруг Иванов обратился ко мне громко и серьезно, очень долго и пристально всматриваясь в меня:
– А вы сегодня славно выглядите!
– Очень приятно, поверьте!
– Ишь какая, нас ничем не проймешь!
Боже мой, неужели они думают, что меня можно gêner комплиментом? Никогда! На это я не обращаю ни малейшего внимания. Мне всегда… все равно! Потому что я им не верю! Этот же комплимент они повторяют многим, по нескольку раз, и иначе бывает очень редко.
Я констатирую, что мой дневник, как бы я его ни забывала, словно слился со мною. Вот не пишу, не пишу долгое время, а потом вдруг открою тетрадку да брошу несколько мыслей. Но иногда удивляюсь – к чему это я делаю? Зачем? Начну понемногу разбираться, вдумываться, философствовать, но вскоре отбрасываю, не дойдя, конечно, до разъяснения. И никогда не дойду до него, c’est clair comme beau jour! Не хочу я этого, потому что тогда мой дневник канет в вечность, и никогда, никогда больше я не возьмусь за него. А это будет тяжело! Очень больно. Будто отнимут от меня частицу моего существования, словно жизнь моя раздвоится, и одна половина останется на точке замерзания, а другая помчится дальше, бессознательная, странно-неопределенная и забывчивая. R. давно не телефонирует. Почему – не знаю, но догадываюсь. Кажется, в четверг я с ним говорила по телефону. Он уверял, что находится в конторе, но это ясно, что он был в другом месте. Там слышались оживленные речи, возбужденные голоса, смех и крики; кто-то мешал говорить, отрывал R. от разговора… Потом вдруг дружное восклицание, будто пришел некто новый, визгливый женский смех, голос R. удалился от трубки, затих. Что же, неужели я буду… мешать? Я поспешила повесить трубку… не мешать. Я вернулась в свою комнату… ну… и больше ничего!!
Сентябрь, 22, четверг
Сегодня не была в школе. Голова кружится неимоверно, да что-то левый бок покалывает. Не знаю почему. Вчера страшно болела правая рука, в кости, у плеча. Это ужасно противное чувство. Третьего дня, во вторник, в гимназии читала реферат о Меровингском обществе. Елена Владимировна очень хвалила, сказала, что доклад полный, законченный, обстоятельный, достойный ученицы седьмого класса. Вполне серьезный курсовой реферат. Ну, что ж, слава Богу! Странно, что я тогда совсем не волновалась. Ничего абсолютно не чувствовала. И отвечала доклад таким спокойным тоном, будто просто делилась с учительницей каким-нибудь впечатлением. Не то что в прошлом году, когда я впервые читала "Слово о полку Игореве". Это была поистине трудная, а главное, совершенно индивидуальная работа. В Меровингском же обществе я повторяла только исторические факты и взгляды – и ничего своего прибавить нельзя. Этого я не люблю. Но все же изучила подробно ту эпоху. Хорошо написала, ясно, просто выразила все мысли – и прочла реферат не медленно, тягуче, а живо, быстро, даже весело, так как торопилась поскорее окончить. Говорила двадцать две минуты. Это утомляет; и усталость чувствуешь не в этот день, когда нервы приподняты и возбуждены до крайности и умственное напряжение еще не окончилось, а лишь на следующий. Чувствуешь себя усталой, разбитой, бессильной. Хочется тишины, покоя. Но не всегда найдешь желаемое. И бывает гадко, больно… грустно. Да, еще вчера были у Мосоловой. Безумно люблю ее театр, хоть раньше как-то болезненно-возбужденно относилась к ней. Мне она представлялась какой-то сверхъестественной женщиной, одаренной высшей силой и талантом. Правда, играет она бесподобно. Я ее ставлю выше других актрис. А? Очень правдива и… изящна. Хорошо одевается; для сцены это очень много. Но за это лето она почему-то страшно изменилась. Осунулась, словно постарела, и я сознаю, чувствую, что ей грустно. В этом я уверена. Она играет – а мыслью далеко; улыбнется – но улыбка не та, что прежде. И выступает теперь не так часто. За весь вечер только один раз – и больше не видно. А жаль, право. В зале ничего интересного не было. Какое-то странное, неопределенное общество, какого я не люблю. И ничего… ничего… ничего!
А R. все молчит. Не знаю. Это немного странно. Но… все… равно.
23 сентября, пятница
Снова сижу дома; весь день пролежала в гостиной, в бездействии. Читала "Анну Каренину"; я ожидала большего. Мне не очень нравится. Голова болит ужасно, и так дурно, гадко… От R. получила письмо из Москвы. Не пишет, куда едет. Это злит. Больше ничего. Усталость страшная.
Сентябрь 29, четверг. 1 ночи
Сегодняшний вечер снова провели с Ивановыми. На этот раз были у Сабурова. Ставили бессмысленный фарс, в котором сути ни на грош и все основано на трюках, переодеваниях, гримасах. Глупо, но… смешно. И смешно только, когда видишь это, а вот теперь абсолютно никакого впечатления. Будто ничего и не было! В гимназии очень наблюдаю за всеми девочками. Бог мой, как я не люблю ложь. И зачем? Зачем? В глаза мне льстят, заискивают, уверяют в привязанности, а за глаза… о, что только они не выдумывают! Главная их цель – забросать грязью, очернить, бросить тень на человека. Ведь вначале кажется это невозможным… как? Чтобы дети могли дойти до этого и иметь такие низкие, грубые инстинкты и мысли?! Думается, что это непостижимо! А однако… это так! Что с ними сделаешь? Конечно, не все, но многие! Очень многие. Женюрка, Мариша и отчасти Лена составляют счастливые исключения. Я им за это благодарна! Меня мало кто любит (в гимназии), но и я тоже ни к кому не питаю особой привязанности. Но… поздно. Как-нибудь потом…
Октябрь 4, вторник