ВОРОНЫ
Мы перестали быть солдатами "империи", армия которой в одну ночь прекратила существование вместе с Союзом. Три бокала с кипящим Советским шампанским нехотя звякнули в Беловежской пуще над договором о "тройственном союзе", на котором еще не просохли чернила.
Бывают в Истории такие моменты, когда сливаются воедино счастливый миг рождения и черная печаль похорон.
Для трех политиков был торжественно-величальный звон хрустальных бокалов. Для военных - трагическое предвестие кончины почти четырехмиллионной армии. С этим поражением не хотелось, но приходилось мириться.
История развивается не по военным, а по своим законам.
В январе 1992 года я вместе с пятью тысячами офицеров и генералов шел в Кремль на Всеармейское офицерское собрание сквозь гигантскую толпу пикетчиков, которые яростно орали:
- Офицеры, спасите Отечество!
- Офицеры, не дайте развалить армию!
Лозунги были красивыми, но нереальными. Армия была уже развалена. С некоторых пор она стала называться "ОВС СНГ", что означало Объединенные Вооруженные Силы Содружества Независимых Государств (войсковые остряки расшифровывали эту аббревиатуру по-своему: "объединенное вооруженное стадо - спаси нас, Господи").
Русские генералы и украинские полковники, армянские майоры и узбекские капитаны шли сквозь разъяренный строй страстно кричащих людей, с трудом поднимая глаза. Почти все военные наверняка понимали, что, хотя их и призывают бороться за единую Армию, этот последний "кремлевский бой" будет всего лишь поминками "непобедимой и легендарной".
Судьба ее была предрешена в зимнем лесу под Минском еще месяц назад, где у полыхающего камина на старинном палисандровом столе лежал договор "о тройственном союзе", над которым тонко тявкнули бокалы пузырящегося шампанского в руках Ельцина, Кравчука и Шушкевича…
Мы поорали, посвистели, потопали ногами на Ельцина и Главкома ОВС СНГ маршала авиации Шапошникова, да так и разбрелись из зала, мучаясь собственным бессилием: приговор, вынесенный Советской Армии в Беловежской пуще, обжаловать было бесполезно.
Офицеры неохотно расходились из Кремля. Еще долго стояли группами у Дворца съездов, куря и нещадно матерясь. Над золотыми куполами кружили и тревожно каркали в мрачном холодном воздухе огромные стаи кремлевских ворон. Их разгонял огромный ястреб…
Мы были похожи на этих ворон.
Нас тоже разгоняли.
Было противно. Боль офицерских душ можно было ослабить старым казачьим способом - принятием наркоза. Желательно - из двухсотграммового стакана. У кремлевских ворот от огромной толпы пикетчиков осталась лишь беззубая древняя старушка с маленьким самодельным плакатиком "Да здравствует Советская Армия!".
Офицеры проходили мимо одинокой пикетчицы, стараясь не глядеть ей в глаза. Мы садились в любую машину, которая останавливалась у Кутафьей башни: лишь бы побыстрее смыться с глаз людских в гостиницу Центрального дома Советской Армии. Владельцы машин заламывали бешеные цены, но на это никто из офицеров не обращал внимания…
Мы уезжали из Кремля, как с похорон.
В мае 1992 года Ельцин издал указ об образовании Российской армии. К этому переходу из одного качества в другое арбатский люд относился по-разному: кому-то было все равно, кого-то мучили чувства тяжелой утраты армии, которой не было равной на Земле.
Иногда мне казалось, что многие офицеры и генералы Минобороны и Генштаба оказались в положении хоккеистов, которые сначала играли за "Динамо", а затем им приказали надеть другие майки. И пошли рубиться за "Спартак". Лишь бы бабки платили вовремя…
Видел я таких: они нетерпеливо позванивали в Дом военной одежды на Полежаевке и справлялись в десятый раз, когда же можно будет облачиться в новую форму. Они посылали порученцев и адъютантов на вещевой склад в полутемном подвале старого здания Генштаба на Знаменке - менять пуговицы со звездой на пуговицы с российским орлом.
Я многое не понимал на тех похоронах, которые для кого-то были именинами. И был не одинок.
Так долгое время по Генштабу и ходили офицеры и генералы как бы двух армий. А по сути - одной и той же. Во многих генштабовских кабинетах до сих пор висят кителя и шинели старого образца. Их никогда офицеры уже не будут продавать на Арбате забугорным туристам. Кто хотел, уже давно продал…
Одно время Старый Арбат был завален советской военной формой. Она шла нарасхват. Иностранные туристы балдели от счастья, покупая генеральские шинели и полковничьи папахи. Надо было видеть глаза стариков-ветеранов, проходящих мимо лотков, напоминающих выездной филиал Дома военной одежды. В них была смесь гнева, собачьей тоски и безысходности…
Когда вам доведется видеть в гробу генерала или офицера в старой военной форме, - не думайте, что это скаредность его домочадцев или последний бзик "отмороженного совка". Это - последнее завещание человека, который и мертвым не изменил Присяге…Только единственный раз офицер удостаивается особой чести - оружейного салюта. Но его он уже не слышит…
По случаю отмены папах многие отдали их женам и тещам на воротники. Мою неспешно пожирала в сейфе генштабовская моль. Мне казалось страшным кощунством то, что жены некоторых офицеров из шинельного сукна шили себе пальто, а из каракулевых папах - шапки и воротники. Мне казалось, что это - то же самое, если бы из скрипки Страдивари делать зубочистки.
И если бы мне кто-то сказал, что настанет время и я буду вынужден в двадцатиградусный мороз торговать на Киевском рынке своей зимней полевой формой, я бы больше не подал ему руки.
Но это - было. И все-таки это было менее позорно, чем тайком продавать иностранцам совершенно секретную директиву начальника Генштаба или загонять московским коммерсантам недвижимость Минобороны, обворовывая собственную армию…
ПИСТОЛЕТ
Когда несколько десятков лет носишь офицерские погоны, армейская служба обращает тебя в особую веру и породу. Еще в лейтенантскую пору я однажды попытался открыть офицерским кортиком банку легендарной кильки в томатном соусе. Майор Анатолий Иванович Кириллов врезал мне в ухо. Наверное, таким способом от одного офицерского поколения к другому наиболее эффективно передавалось что-то святое. С тех пор офицерским кортиком для вскрывания консервных банок на пирушках я никогда не пользовался. И грецкие орехи рукояткой табельного пистолета не раскалывал.
- Оружие для офицера должно быть дороже, чем героин для наркомана! - так орал на меня дальневосточный командир майор Кириллов, когда я при оборудовании переправы на одном из притоков Амура потерял у берега свой ПМ.
- Размандяй зеленый, - свирепствовал майор, - ты мне хоть всю эту речку вылакай, а пистолет найди!
Была поздняя осень. Вода ледяная. Я до ночи вместе с мотоциклистом комендантской роты, облачившись в непромокаемый комбинезон Л-1, долго шарил в прибрежной воде. Свет мотоциклетной фары тускнел на глазах. Мне повезло. Солдат нашел пистолет. Радости моей не было конца, когда мы рванули по ночной полевой дороге к штабу учений.
Неожиданно луч фары вырвал из темноты голосующего человека.
- Зэк! - мощно прибавляя газу, только и успел крикнуть мой водитель, когда громыхнул выстрел и я ощутил себя в полете.
- Лежать, суки, пришью! - крикнул человек из темноты и еще раз пальнул в нашу сторону. Где-то рядом в придорожной траве стонал мой солдат. Человек осторожно приближался, а я никак не мог расстегнуть кобуру разодранной до крови рукой. Только в последний момент успел сковырнуть с места предохранитель и передернуть ствольную накладку…
Со страху стрелял наобум до тех пор, пока человек не растворился в темноте. Вдали урчали автомобильные двигатели и били в воздух трассерами автоматные очереди. Нам спешили на помощь.
Солдат был ранен в плечо. Возможно, он поймал пулю, которая предназначалась мне. Подскочивший на "Урале" майор Кириллов с группой вооруженных бойцов мигом погрузили мотоциклиста в машину. Она тут же понеслась в гарнизонный госпиталь. Майор остался со мной. Он зло сказал:
- Так ты понял, что такое оружие среди дальневосточных лагерей?
В день рождения майор Кириллов подарил мне ржавый японский наган без барабана: "Чтобы помнил - пистолет тебе жизнь спас". Так с тех пор и собираю коллекцию. Штык трехлинейки выменял на камуфляжную куртку у сторожа колхозной бахчи под Воронежем. Боевая шпага - особая история.
…В бытность мою еще зеленым летехой послал меня начальник с полигона в ближайшую деревеньку "огненной воды" добыть. Упаковал я в солдатский рюкзак штук десять бутылок водчонки с закусью. Гляжу - вусмерть пьяный магазинный грузчик тихоокеанскую сельдь из бочки шпагой добывает. Посмотрел я на рукоятку той шпаги, заглянул под щиток - и почти нокдаун: "Ея Величества Императоръский дворъ…" И фирменный знак. Аж дух перехватило.
Стали торговаться. Я алкашу две бутылки водки выставил. Не клюет. Деньги даю - не берет. Осмотрел он меня своими мутными глазами и ткнул пальцем в мои юхтевые сапожищи. Хоть и пьяный мужик был, а товар оценил. В самый раз по деревенской грязи чавкать.
- Сымай. Баш на баш.
Бабы гогочут, советуют грузчику меня догола раздеть.
Но мне было наплевать. Вышли на улицу. Я ему - сапоги с вонючими байковыми портянками в придачу. Он мне - шпагу. На том и разошлись. Еду в кабине "Урала" обратно на полигон и любуюсь Ея Величества императорской шпагой, пахнущей тихоокеанской селедкой пряного посола. Вдруг - стоп. Впереди черная "Волга" засела. Старшина вокруг нее мечется, водитель яростно газует. Бесполезно. Машина на брюхе. А я уже по номеру определил - командарм.
Вылез я из кабины босичком и давай старшине подсоблять. Бешеную активность имитирую. Лопатой, как крот, орудую, ершистый ржавый трос самоотверженно голыми ручками к "Уралу" приматываю. А сам думаю: "Хоть бы генерал не вздумал в кабину моего "Урала" пересесть - я ведь с перепугу даже не догадался рюкзак с водкой в кузов переложить".
Наконец вытащили мы "волжанку". Командарм хотел было вылезть из машины, уже и дверку приоткрыл. Да холеные сапожки с зеркальными голенищами и модным каблучком "рюмочкой" жалко было, видать, в грязюке марать. Опустил боковое стекло:
- Благодарю, лейтенант. Вы говнодавы свои в грязи не ищите. На склад - обуться. Передать - мой приказ.
Водку я привез в новых юхтевых сапогах. А ржавая шпага с тех пор - гордость моей коллекции. Теперь у меня что-то вроде семейного музея. Японский наган. Георгиевский крест деда. Горсть отцовских медалей "за войну". И еще - ложка из нержавейки. Вроде простая железяка, но она мне душу однажды до донышка выскребла.
…Когда в тропическую июньскую жару 1986 года хоронили отца на тихом украинском кладбище среди буйно цветущего бурьяна и весело жужжащих пчел, говорил прощальное слово и сослуживец бати еще по конному полку в Туркестане, гонявшему в песках басмачей. А закончил он тем, что "когда-то наш с Николаем взвод захватил вражеский караван, который вез оружие, ковры и всяческую утварь главному басмачу"…
В общем, командир полка приказал всех отличившихся в бою поощрить нержавеющими ложками - по количеству ртов в семье каждого красного конника. Отцу моему досталось четыре ложки. Меня тогда еще на свете не было.
Друг отца прямо над его гробом вручил мне на память добытую в бою ложку, которой сегодня, наверное, уже лет шестьдесят.
Так и лежит сейчас эта ложка рядом с дедовским Георгиевским крестом, отцовскими и моими медалями. Время от времени люблю рассматривать эти вещицы, эти реликвии семейной и личной истории. Есть там и особая коллекция - все мои погоны от рядового до полковника. Если разложить их по порядку, то расстояние от "лысого" солдатского погона до трехзвездного полковничьего - сантиметров сорок. А по жизни - треть века…
ЛЯМКА
Осенью 1965 года нашел я в домашнем ржавом почтовом ящике небольшую бумажку, озаглавленную крупным словом "Повестка". Два моих старших брата уже отбарабанили в армии положенные в то время три года - пришла и моя очередь.
Как и у каждого нормального призывника, перспектива нескольких лет казарменной жизни вызывала гнетущие чувства. Но сознание обязательности воинского долга, предусмотренного законом, заставляло мириться с таким положением вещей…
Это большая ложь, что в Советскую Армию пацаны рвались как на футбольный матч с участием московского "Спартака". А популярный пропагандистский тезис, что девушки не выходили замуж за парней, не отслуживших в армии, тоже насквозь лукавый. Выходить боялись за так называемых "белобилетников", получавших отсрочки от службы по болезни…
Во времена почти 300-миллионного СССР призывной контингент в иные периоды насчитывал 18 миллионов человек. А солдат требовалось три с половиной миллиона. Но правда и в том, что парень, прошедший в армии суровую "школу мужества", был во многих отношениях надежней и сильнее многих своих гражданских одногодков.
И все же в то время и при той власти не было столь откровенно наплевательского отношения к Конституции и закону о воинской службе, как сейчас. Из ста призывников, получивших повестки, тогда в строй становились 75. Ныне - 11. И уже который год во время очередного призыва Россия недосчитывается в рядах своих защитников примерно 30 тысяч беглецов…
В армию идешь служить не потому, что тебя до мозга костей пронимают патетические речи профессиональных и самодельных пропагандистов о гражданском и конституционном долге. И без них ясно, что должен же кто-то держать в руках оружие и охранять страну. Но важность этой мужской миссии понимается по-разному. Кто-то идет в армию по искреннему убеждению. Кто-то - с установкой обреченного на неволю человека. Юная репортерша районной газеты выбрала среди призывников самого красивого и высокого и спросила:
- Почему ты идешь в армию?
- Потому, что не хочется идти в тюрьму, - искренне отрезал тот.
Если не хватило ума поступить в институт или с помощью папы-толстосума или знакомого врача отмазаться от "лямки" под видом закоренелого энурезчика или шизика, значит - "Стать в строй!"…
В строй становятся чаще всего неблатные. Потому Советская Армия почти вся и была рабоче-крестьянской. И эта несправедливость еще больше нагоняла тоску при мысли, что и ты оказался в этой массе людей "второго сорта" и вместо студенческой аудитории или привольной беззаботно-пижонской жизни, вместо тусовок с девчонками и свободы вынужден уходить в насквозь регламентированную житуху за забором воинской части, заниматься делом, к которому совсем не лежит душа. Мало было радости отдавать этому лучшие годы своей молодой жизни и считать дни до "дембеля".
Но кто-то же должен…
* * *
Сборы в армию чем-то очень похожи на проводы на войну, где вероятность гибели всегда есть. Может быть, прежде всего поэтому так рыдают в час расставаний матери и часто не сдерживают слез отцы, хорошо знающие цену казарменной жизни.
Есть что-то парадоксально-жутковатое в том, когда одновременно заливаются плачем матери и весело наяривают гармошки. Натужно храбрятся стриженые пацаны, впервые в жизни на столь длительный срок уходящие из теплого родительского дома в неведомую и грубую жизнь…
Армия - это жестокость. И хотя я хорошо знал это еще до повестки из военкомата, но не думал, что практическое подтверждение этой истины постигну уже так скоро, едва сойдя с трапа военного катера на заснеженный берег Десны…
На мне были стильные итальянские туфли-лодочки ослепительно желтого цвета, доставшиеся от брата. Они были на два размера больше положенного и потому в глубоком снегу постоянно сваливались с ног. Я несколько раз отставал от взвода, и сержант все громче и злее начинал покрикивать на меня. Когда он назвал меня "козлом" и больно поддал под зад тупорылым юхтевым сапогом, я назвал его "козлом с лычками". А через секунду от молниеносного удара в челюсть влетел в сугроб…
В сенцах захудалой гарнизонной бани, где холодные тяжелые капли падали на мою голую задницу с облупленного мокрого потолка, а по ногам тянуло вязким, как холодец, сквозняком, усатый таракан-старшина кинул мне первую застиранную гимнастерку, за метр разящую хлоркой. А еще - гигантские, словно на слона, кальсоны без пуговиц и без тесемок. С таких вещей тоже начинаешь постигать азбуку фирменного армейского небрежения к человеку…
В желтом обломке запотевшего и потрескавшегося зеркала увидел я дебильную физиономию с голым черепом и огромными, как у Чебурашки, ушами. Легендарная Советская Армия пополнилась еще одним рекрутом.
От бани до казармы старшина устроил новобранцам марш-бросок, в ходе которого ржавая проволока, которой я скрепил верх кальсон, почти до кишок продырявила мне живот, и я вынужден был поочередно поддерживать портки руками.
Перед отбоем старшина построил взвод в исподнем и, увидев на моем интимном обмундировании кровавые разводы, грозно спросил:
- Это что еще за менструация?
Под конское ржание тридцати молодых глоток таракан приказал мне снять кальсоны и строевым шагом отправил в умывальник стирать окровавленные "шорты слона".
В ту же ночь на подоконнике ленинской комнаты я задыхался от плача, огрызком карандаша царапая при лунном свете на куске промасленной бумажки из-под печенья жалобное письмо маме. О кальсонах без пуговиц и без тесемок, о разодранном ржавой проволокой животе, о том, что в казарме нет горячей воды, а в туалете нет даже перегородок между толчками…
Еще написал, что в казарме сильно пахнет мочой и сапожной ваксой (и этот запах будет меня преследовать потом все тридцать лет службы, где бы я в армейские казармы ни заходил - в Калининграде, в Сибири или на Камчатке).
Потом я пришил к своим кальсонам огромную, как пятак, желтую шинельную пуговицу с серпом и молотом и уснул мертвецким сном. Свой первый солдатский сон я на всю жизнь запомнил по особой причине…
Мне снилось, что я, как это часто бывало в реальной жизни, сплю во дворе своего дома на раскладушке под яблонькой. Краснобокие яблоки стали вдруг густо падать прямо на мой лоб. Отец смотрел на это и громко смеялся. Потом совершенно чужим и страшным голосом сказал:
- Сынок, подъем!
А мне еще хотелось спать. Тогда отец громовым басом заорал мне в самое ухо:
- Подъем, козел еханый, - тебе говорю!
При этих словах тяжелые яблоки еще чаще посыпались с веток, больно стуча прямо по моему лбу.
Я открыл глаза и увидел разъяренную и раскормленную морду моего командира отделения, который своим кулаком-"чайником" интенсивно постукивал по моему голому черепу.
Вечером я писал новую жалобу маме…
Через неделю в роту пришел капитан из особого отдела дивизии и провел со мной задушевную беседу о необходимости стойко переносить тяготы и лишения воинской жизни, а также хранить военную тайну…