ДИКАЯ ДИВИЗИЯ
Зеленым салагой в мешковато сидящей серой суконной шинели и с еще пахнущим заводской оружейной смазкой "Калашниковым" на груди торжественно орал я зимним морозным утром 1965 года на плацу "Дикой" дивизии в черниговских лесах слова воинской Присяги: "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил…"
А мама глядела на меня и плакала, вытирая слезы уголком дешевенького серого платка, начесанного с дистрофических боков козы Зойки.
Когда я докричался до слов: "Если же я нарушу эту мою торжественную клятву, пусть меня постигнет суровая кара…" - аж дух перехватило.
Командир взвода лейтенант Карелин, заставлявший нас до опупения зубрить Присягу, десять раз на дню повторял:
- Кто нарушит Присягу - тюрьма или расстрел!
Этого в тексте Присяги не было. Но была бы воля нашего взводного, он бы такие строки туда вписал.
Перед строем взвода стоял на ветру страшно обшарпанный, но покрытый свежим лаком стол, на котором лежал придавленный кирпичом отпечатанный ротным писарем на старой немецкой пишущей машинке список личного состава.
Лейтенант снял кирпич и ткнул пальцем напротив моей фамилии. И пока я выкарябывал роспись, он спросил:
- Кто нарушит Присягу?
- Тюрьма и расстрел! - негромко гавкнул я в ответ.
Карелин улыбнулся и отшил редкостный по культуре изложения комплимент:
- Моя школа. Стать в строй!
И понеслась служба в танковой "учебке". За полгода офицеры должны были вылепить из меня командира тяжелого танка Т-1 ОМ. Система была простой и надежной: зубрежка - стрельбы, зубрежка - вождение. И дикий сержантский мат в боевом отделении танка, полном порохового дыма, выедающего глаза после каждого пушечного выстрела. И особый, терпкий и родной запах "броневого гроба" Т-1 ОМ, который въедается в душу и память на всю жизнь. Даже сейчас я иногда балдею в московских "икарусах", каким-то собачьим нюхом улавливая знакомый запах горелого топлива, по сравнению с которым даже "Шанель" - вонючка.
Лейтенант Карелин никакой другой оценки за стрельбу, кроме "отлично", не признавал. И когда мой экипаж лупил из вкладного пушечного стволика или из пулемета мимо целей, Карелин посылал нам по радио такие злые и образные матюки, которые сразу же становились полковым эпосом (говорили, что именно ему принадлежала легендарная фраза, сказанная сол-дату-дневальному, когда тот покрыл казарменный пол слишком толстым слоем пасты: "На хрена дохрена захреначил, отхре-начивай на хрен, хрен хреновый!").
Но даже самые лютые проклятия и угрозы, звучащие нарочито суровым басом взводного, постоянно выдавали в нем Человека, а не службиста-собаку.
Он был не из тех, которые с младых офицерских ногтей и до маршальских погон никак не натешатся властью над людьми, доводя ее до легендарно изощренных форм тупого командирского самодурства…
ДЕД
Самое страшное в армии, это когда власть над людьми получает человек, для которого она становится правом издеваться над подчиненными. Чаще всего этим занимались сержанты. Еще недавно тоже проходившие суровую школу "дедовских" унижений, они основательно перенимали их науку доведения подчиненных до скотского состояния и со смаком, творчески вымещали на солдатах все, что накопилось за годы житухи в казарме и возле нее.
Такой получеловек-полусобака, облеченный властью, а зачастую и бычьей силой, гнул, крошил и ломал стоящих под его началом, доводя некоторых до спасительной привычки быть бессловесным животным с человеческим именем…
Малейшее чувство протеста заглушалось утроенными издевательствами. Одной моей легкой реплики было достаточно, чтобы я три раза в день стирал до лебяжьей белизны свое вафельное полотенце и стелил его к кровати "деда", а затем бережно протирал его пыльные сапожищи - только после этого мне разрешалось вытирать свое лицо…
Наверное, до гробовой доски буду помнить сержантскую власть, по воле которой задыхался до полусмерти в наглухо запертой сушилке, пил собственную мочу и стоял посреди казармы на коленях только за то, что дал возможность комару сесть на тупой сержантский лоб…
И когда мой друг из Харькова, которого "дед" продержал лицом в унитазе до полуудушья, морозной январской ночью не выдержал издевательств и разрезал из своего автомата сержанта пополам, я вдруг ощутил такую радость и такую свободу, словно меня выпустили из тюрьмы…
Но радость была недолгой.
На смену старому "деду" пришел новый. И все начало повторяться. "Дед" почему-то невзлюбил наводчика танка рядового Колю Евсеева, своего земляка из Краснодара. Однажды за то, что солдат потерял свои рукавицы, сержант заставил его "работать собакой": боец должен был каждый вечер становиться на четвереньки и с лаем ползать под всеми кроватями казармы в поисках рукавиц. Иногда сержант швырял свои тапки в дальний угол казармы, а Евсеич был обязан принести их к кровати "деда" в зубах. Солдат смиренно терпел это унижение. И чем чаще оно повторялось, тем злее становились его глаза…
Из тех рядовых, которые видели все это, вырастали новые сержанты. Через полгода, с надменным видом встретив в полку зеленого новобранца из Харькова, я смачно щелкнул земелю по стриженой голове и обогатил его память священной солдатской заповедью:
- Армия - это волчья тропа, по которой надо пройти со звериным оскалом…
Так из поколения в поколение передавался бессмертный армейский эпос.
Казарма была той жестокой полулагерной средой, в которой человек нивелировался физической силой, матом и унижениями. Слесари и музыканты, художники и математики, комбайнеры и путеобходчики, футболисты и шоферы - почти все мало-помалу начинали обретать однообразные повадки людей с пораженным интеллектом и звериными инстинктами к выживанию.
Днем на политзанятиях и комсомольских собраниях солдатам вталкивали в головы светлые истины о гуманизме и справедливости, говорили о священном долге перед Родиной, а по вечерам сержантские кулаки вбивали в лопоухие головы подчиненных свою "науку", обязывающую трепетно почитать тупую власть силы…
А за окном алел лозунг: "Армия - школа жизни, школа воспитания"…
Единственным спасителем был ротный политработник. Но к тем, кто по наивности жаловался ему, "деды" применяли еще более жестокие санкции и пытки.
Меня особенно страшил зам старшины роты. Фамилию уже не помню. А вот кличка у него была знатная - Хряк. Он был из родовых сельских провинциалов той хватки, из которых обычно лучше всего получаются тюремные надзиратели и охранники.
Он брал своей огромной и сильной механизаторской рукой провинившегося солдата за шею, приставлял его лицо к своему по-бабьи широкому заду и громко пукал. Солдат брыкался и задыхался. А Хряк удовлетворенно говорил:
- Я говорил тебе, что получишь химию!
Были у Хряка и более жестокие шуточки.
Иногда в туалете он подкрадывался к подчиненному "гусю", снимал с его головы пилотку и тут же подставлял под мочевую струю. Солдатик продолжал по инерции мирно писать себе в пилотку. Затем Хряк мгновенно надевал ее на голову хозяину. Моча разливалась по голове и по лицу "гуся" под жуткий смех сержанта.
Очень часто нельзя было отличить вкус слез от вкуса такой же соленой мочи…
УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ
Бывший учитель музыки в начальных классах сельской школы рядовой Володя Бек как Бог играл на баяне, но наводчик танка из него получался хреновый. Когда наступала Вовкина очередь стрелять, он начинал трястись и бледнеть: Карелин ходил вдоль строя и грозно размахивал перед нашими чумазы-ми носами танковым досылом - огромной деревянной булавой с медным набалдашником.
- Четыре килограмма халвы куплю, только замените меня, ребята, - умолял нас Бек, - Карел же мне череп размозжит…
И пока экипаж по команде "К машинам!" бежал к танкам, мы с Беком менялись номерами: он - за командира, а я за наводчика.
Вечером в солдатской чайной экипаж обжирался халвой. Бек светился от счастья и приговаривал:
- Пятерка ваша - халва наша.
Бек был помешан на книгах. Он старался читать их везде, где только можно: в машине по дороге на полигон, в казарме, даже на "очке". Иногда по ночам читал прямо под суконным солдатским одеялом, присвечивая себе крохотным фонариком. Иногда он читал вслух и для меня. Бывало, что яркий свет луны был настолько мощным, что не нужен был и фонарь. Вовка бубнил:
- "Русоволосые ивы бросили косы в ручьи, чайки кричали "Чьи вы?", мы отвечали - "Ничьи"…"
- Бек, валяй громче! - просил кто-нибудь из близлежащих солдат. И Вовка валял:
- "Я клянусь тебе детской мечтою, горем матери, солью земли, самой лучшей на свете четою мы с тобою прожить бы смогли…"
- Я тебе, сука, поживу, козел вонючий!
Хряк включал свет, подходил к Беку и выхватывал у него из рук томик стихов. Затем разрывал книгу и разбрасывал по казарме:
- Всем храпеть, козлы вонючие!
ЗАМПОЛИТ
За книгу в солдатской библиотеке надо было платить тройную цену. Книги, которые брал там Бек, были дорогими. Мы получали по три рубля, а томик стихов стоил иногда пять. Вовка перестал брать книги. А жаловаться замполиту было боязно. Он был всего года на четыре старше нас и по неопытности сразу после солдатской жалобы бросался полоскать мозги Хряку. Хряк, конечно, мгновенно вычислял, кто на него накапал, и тогда обиженный солдат с бледным лицом ожидал предстоящей ночью казни…
В солдатском представлении замполит был человеком, который обязан был "гнать политуху". Лейтенант Похоленчук рассаживал личный состав на табуретках посреди казармы и пересказывал политические новости. А поскольку времени у солдата регулярно читать газеты не было, то благодаря замполиту кругозор будущих командиров танков и механиков-водителей машин уже не ограничивался стенами казармы или забором воинской части. К тому же телевизор почему-то всегда был сломан.
Ленинская комната была любимым детищем лейтенанта - мне иногда казалось, что весь смысл его службы заключается в оформлении стендов, плакатов и списков участников социалистического соревнования.
Раз в месяц Похоленчук повзводно усаживал подчиненных в ленкомнате и заставлял писать письма домой. В конверты наиболее отличившихся он вкладывал благодарственное письмо родителям солдата. Наши матери обалдевали от этих весточек и присылали лейтенанту длиннющие ответы с подробными рассказами о нашем детстве - от запаха пеленок до забавных проступков в школе, в которых каждое слово было пропитано свойственным лишь матерям теплом.
Замполит постоянно гонял нас за плохие конспекты по политподготовке, заставлял зубрить фамилии членов Политбюро и высшего руководящего состава Вооруженных Сил.
Замполиту по роду работы предписывалось быть инженером человеческих душ, продолжать славные традиции комиссаров былых лет и воспитывать у подчиненных "глубокие идейные убеждения".
Он добросовестно заталкивал в молодые солдатские мозги соответствующие времени политические догмы, упорно требовал "личной примерности комсомольцев", часто вел в своем прокуренном кабинете душещипательные беседы с бойцами и по-девичьи аккуратным каллиграфическим почерком строчил об этом отчеты в журнале индивидуальной работы.
И все же, при всей декларативности его лозунгов и нравоучений, многие призывы впечатывались в солдатское сознание, побуждая нас лучше понимать цель, во имя которой мы надели военную форму, глубже усваивать хотя зачастую и банальные, но всегда необходимые человеку моральные истины…
В тот день лейтенант Похоленчук исполнял обязанности командира роты и потому должен был проконтролировать готовность подразделения к заступлению в наряд. Тогда все и случилось…
Три взвода солдат и сержантов выстроились на плацу в ожидании офицера. Хряк прохаживался вдоль строя, придирчиво осматривая внешний вид и оружие подчиненных.
Как и всегда, обнаружив какие-то недостатки, он отпускал по этому поводу хамские реплики, вызывая безудержное ржание молодых глоток. Чаще всего мы ржали не потому, что было смешно, - смех служил формой лести сержанту. Чем сильнее ты заливался, тем больше было надежды, что он на тебе не оттянется.
Во время прошлого караула на посту рядового Евсеева произошло чрезвычайное происшествие. Охраняя танковый бокс на полигоне, солдат среди ночи услышал странные звуки, доносящиеся из огромной пустой бочки, валявшейся на территории его поста. Как и положено по уставу, молодой боец дал предупредительный выстрел вверх и приказал нарушителю с поднятыми руками выбираться из укрытия.
Нарушитель команду игнорировал и продолжал что-то мямлить, не желая показываться из бочки. Тогда Евсеич резанул очередью поверх нее. Но и это не помогло.
Перепуганный вусмерть солдат залег в канаве и одиночными выстрелами стал вызывать подмогу из караула. Примчавшиеся ему на помощь бойцы взяли бочку в окружение. Когда присветили фонариком, оказалось, что в бочке была недавно ощенившаяся полигонная сука со всем своим выводком.
Дружно поржав в ту метельную ночь, солдаты возвратились в караулку, а Евсеич с тех пор стал излюбленным объектом для различного рода насмешек. Ядовитее всех и сверх всякой меры, естественно, злорадствовал Хряк. Подойдя к Евсееву, он схватил его за пояс, на котором висел брезентовый патронник с двумя автоматными магазинами, и сказал:
- Смотри хоть на этот раз не обосрись! А то от тебя до сих пор говном воняет!
Дикий взрыв солдатского смеха.
Хряк пошел дальше вдоль строя. А Евсеич с невиданной доселе прытью рванул из строя, выхватил магазин из патронника, в мгновение ока присоединил его к автомату, передернул затвор и резанул долгой страшной очередью поверх наших голов.
Рота мигом свалилась на серый асфальт плаца.
- Лежать, сука! - бешено орал Евсеев, направляя автомат на Хряка, который пытался поднять голову.
Евсеич, словно балуясь, постреливал одиночными поверх наших голов. В тот день я впервые в жизни слышал, как визжат над головой пули.
Осталось в памяти и другое - теплый ручеек мочи, который тек из-под впереди лежащего солдата прямо мне под щеку, прижатую к асфальту…
Рота продолжала недвижно лежать. Я лишь краем глаза увидел, как из-за каменной трибуны медленно вышел лейтенант Похоленчук и решительно двинулся прямо на Евсеича.
- Лежать! - визгливо крикнул ему солдат, направив оружие в сторону замполита.
Литер его не слушался.
Евсеев выстрелил поверх его головы, но офицер подходил все ближе.
Солдат прищелкнул к автомату уже второй магазин и продолжал яростно палить. Я закрыл от страха глаза. Я еще ни разу не видел, как убивают человека.
Расстреляв в воздух все патроны, Евсеев бросил автомат на асфальт и убежал с плаца.
Бледный лейтенант поднял оружие и приказал роте встать.
В строю пахло мочой и калом.
Евсеича посадили на гауптвахту, а когда он отсидел - увезли лечить в киевский окружной госпиталь. Хряка перевели дослуживать в другую часть - аж на Дальний Восток…
С того дня мы стали по-другому относиться к летехе.
Его уже никто не называл политбрехом.
…Во время учений на полигоне в местах питания солдат по походному варианту часто оставалось в траве много кусков хлеба. Сколько ни свирепствовали по этому поводу командир с замполитом, толку было мало. Вскоре во время очередного привала замполит появился в расположении роты с одноруким мужиком, на пиджаке у которого блестела Золотая Звезда Героя Соцтруда. Лейтенант помог ему взобраться на танк.
Солдаты хлебали борщ из котелков и с любопытством поглядывали на пришельца. Похоленчук представил его роте - председатель местного колхоза. Поздоровавшись с танкистами, председатель толкнул такую речь о хлебе, после которой не хотелось поднимать глаза. Были в ней примеры о сгоревших от инфаркта на уборке пшеницы комбайнерах и о том, что даже дети колхозников по десять часов не уходят с тока, о беременных женщинах, надорвавшихся на ворошении жита и о трактористе, подорвавшемся во время пахоты на затаившемся в земле со времен войны снаряде…
Больше замполиту уже не надо было читать нам мораль о необходимости бережно относиться к хлебу.
Сколько лет с тех пор минуло? Да все тридцать. А мне все до деталей помнится. Спасибо тебе, замполит Похоленчук…
Я не раз слышал злые языки армейских циников о том, что "политработнику достаточно закрыть рот - и рабочее место убрано". Эти афоризмы стали вызывать у меня впечатление фирменной армейской глуповатости.
Когда настанут иные времена и замполитов превратят в помощников командиров и неуклюже перелицуют название их должности на американский манер, очень многое в армии рухнет. Эти люди, которые еще недавно худо-бедно пытались проповедовать в частях и на кораблях вместе с политическими догмами и многие моральные истины, вносившие в солдатские души хоть какие-то просветы добра, человечности и культуры, почувствуют себя униженными, ненужными, оскорбленными.
Понизив их служебный статус, новые власти допустили просчет, который привел к тому, что авторитет воспитательной работы стал хиреть на глазах. Армия теряла духовную опору, не воспринимая новую идеологию, многое в которой было искусственным и лицемерным.
И даже лозунги о священной обязанности Родину защищать воспринимались уже как полумертвые слова, как мыльные пузыри, лопающиеся на ветру. Самые высокие и самые красивые призывы нищающая и растерянная армия переставала воспринимать. Армия готова беззаветно защищать Родину лишь тогда, когда Родина защищает армию.
Военный люд России начинал жить в иной реальности: он все чаще вынужден был защищаться от напастей, порождаемых новой властью, - поначалу унизительно клянча у нее средства для того, чтобы чувствовать себя достойной государства вооруженной силой, а потом уже просто для того, чтобы физически выжить…