Конечно, я всячески готов сотрудничать с Вами в создании книги о Репине.
У меня даже скопились кое-какие материалы о нем.
В январе-феврале спишемся и, может быть, встретимся.
Спасибо за присланные издания "Художника". Очень умен и талантлив М. А. Григорьев, иллюстрировавший "Жалобную книгу" Чехова. Прежде я никогда не встречал его имени.
Ваш К. Чуковский.
6 ноября 1960 г."
Наряду с книгами по искусству издательство "Художник РСФСР" выпускало иллюстрированные книги для детей и включило в свой план выпуск нового "Букваря", к которому привлекло известных художников - А. Пластова, А. Пахомова, Ю. Васнецова и других. Я обратился с предложением к Корнею Ивановичу быть составителем "Букваря". Мы не раз с ним возмущались антихудожественностью школьных учебников и говорили о значении первых художественных впечатлений в жизни детей. И вот теперь, когда появилась возможность сделать "Букварь" силами лучших художников и детских писателей, мне не представлялась эта работа без Чуковского. Но увы, Корней Иванович участвовать в ней не смог.
"Букварь", изданный в 1965 году, я сразу же послал на суд Корнею Ивановичу и написал ему о намерении подготовить книгу для чтения, адресованную самым маленьким читателям. Мне представлялось, что никто лучше Чуковского не может составить такую книгу. Он ответил:
"Дорогой мой! Я очень стар - мне 86 лет. Куда же мне браться за такую творческую работу, как составление Хрестоматии для маленьких. Я еле справляюсь с текущей работой - и уже не мечтаю о творчестве. Я дважды составлял "Родную речь" и в первый раз с Маршаком (чуть не в 1935 году), она была забракована начальством и, кажется, сгинула. Второй раз - один - для издательства "Сеятель" в 1936 году (кажется), но издательство было закрыто и весь материал погиб. Спасибо за книгу Маршака. Производственная часть хороша, текст превосходен, но рисунки подгуляли.
Не хотите издать "Тараканище", - скажем, с рисунками Мая Митурича?
Ваш чудесный букварь я послал в Америку одному двухлетнему янки. Его мать пришла в восторг от оформления и сфотографировала мальчика, читающего эту книгу. Карточка у меня есть. Если захотите, пришлю посмотреть. С новым годом!
Ваш Корней Чуковский
Январь, 1968 г."
Еще одно письмо, связанное с изданиями "Художника РСФСР":
"Очень мне понравилась Ваша книжка "Из сказок дедушки Чуковского". Книжку эту я с превеликим трудом достал на днях у знакомого букиниста. Оказалось, что она вышла еще в 1963 году. Это показалось мне загадочным: почему редакция с 1963 года хранила это издание в тайне от меня? Напечатала 200 000 экз. и не нашла возможности хоть три экземпляра послать в подарок автору?
Адрес мой такой:
Москва, К-9, ул. Горького, 6, кв. 89
С истинным уважением
Корней Чуковский
[1965 г.]"
* * *
Во время моих частых поездок в Москву по издательским делам я несколько раз встречался с Корнеем Ивановичем в Детгизе, в редакции "Литературного наследства", куда он приходил к И. С. Зильберштейну, и однажды у него дома, на улице Горького.
В Москву я привез полный портфель материалов о Репине. Это был подготовленный к печати сборник "Новое о Репине", составленный мною совместно с В. Н. Москвиновым. Я рассказал Корнею Ивановичу о своем посещении Сергея Городецкого в его сводчатой квартире в Историческом проезде, возле Кремля. Городецкий обещал написать для сборника воспоминания, но обещания не выполнил. "Я все забыл, все забыл!" - восклицал он горестно.
- Да, Городецкий очень сдал… Это ужасно, когда память перестает тебе служить. Я вот тоже стал забывать многие подробности прошлого, а ведь они-то и делают воспоминания живыми. О старость! Горе, мрак, - сокрушается Корней Иванович, но и восьмидесятилетний он прекрасно помнил все, что видел и слышал на своем веку.
Я показываю ему карикатуры Городецкого, которые он сделал в 1915 году. На одной из них изображен высоченный Чуковский, согнувшийся аршином над маленькой фигуркой Репина, который, воздев руки, что-то внушает ему. Над рисунком текст:
"- Не ешьте, Корней Иванович, мяса, ни варенаго, ни жаренаго!
- Бесподобно сказано, Илья Ефимович, ни варенаго, ни жаренаго! Oblesse noblige! Я его сырьем жру!
- Кого?
- Пушечное мясо литературы".
Корней Иванович смеется.
- Это Сергей Митрофанович пытался создать свою "Чукоккалу", он назвал ее "Около Куоккалы". Городецкий очень способный рисовальщик. Репин говорил ему: "Вы - талант! Вы сможете стать художником. Но лучше оставайтесь поэтом, Вы уже нашли себя, а две лошадки обязательно опрокинут вашу телегу в ров".
Я вытаскиваю из портфеля репродукцию рисунка Юрия Анненкова, которую дал мне Городецкий. Это дружеский шарж на Репина, Городецкого и Чуковского. Они изображены в театре, в первом ряду, перед рампой. На сцене актеры в костюмах восемнадцатого века, из будки выглядывает суфлер; забыв о своих обязанностях, он с любопытством рассматривает именитых зрителей.
- Это концерт в Летнем театре "Прометей", в Оллиле… Нет, забыл! А только сейчас потешался над памятью Городецкого… Вспомнил! Это "Хозяйка гостиницы" Гольдони. Спектакль, которым открылся сезон в дачном театре Куоккалы в 1914 году. Шел он в сукнах, как тогда было модно. Спектакль был скучный и успеха не имел. Рисунок этот был напечатан в суворинском журнале "Лукоморье". После спектакля я и Городецкий проводили Репина в "Пенаты". Шел дождь, и Илья Ефимович прикрыл нас своей большой, пушкинской крылаткой. Мы стояли под ней, как под шатром, пока дождь не затих…
- Прекрасная подробность, - сказал я. - Та самая, что делает воспоминания живыми… И "удары дождевых кулаков", наверное, били по крылатке…
Стал накрапывать дождик, Корней Иванович был по-летнему одет в легкий полотняный костюм, цвета его седых волос.
- Как жаль, что с нами нет Ильи Ефимовича и его крылатки, - сказал он.
Мы попрощались. Кажется, я видел его тогда последний раз.
1975
С. Богданович
В ТЕ БАСНОСЛОВНЫЕ ГОДА
Первое знакомство
Летом 1908 года мы жили на даче в Куоккале. Начало лета было холодное, дождливое.
Помню хмурый вечер. Мы, все четверо детей, сидим в столовой и ждем маму. Она уехала в город, в редакцию. Не по-весеннему темно, и над большим обеденным столом горит висячая керосиновая лампа. Старшая сестра Шура уткнула нос в книгу. Володя, младший брат, возит по полу свой паровозик, и пыхтит, и свистит за него. А мне скучно.
- Оленька, почитай нам, - пристаю я к нашей няне, - пожалуйста, почитай!
- Некогда мне, - отмахивается Оля и уходит в соседнюю комнату топить печку.
Поскорей бы мама приехала!
Наконец! Топот ног по крылечку, звонкий, веселый мамин голос - с кем это она разговаривает?
Мы все устремляемся к двери. Мама входит, румяная, оживленная, в своем красивом темно-зеленом костюме и большой шляпе с цветами, а за ней высокий незнакомый человек.
Мама разом обнимает нас, всех четверых.
- Все мои, - говорит она, с веселой гордостью поглядывая на гостя, эти уже большие, - указывает она на нас с Шурой (Шуре было девять лет, а мне семь), - а это еще мелюзга. - И она кладет руки на светлые стриженые головы Володи и Танюши - младшей сестры.
Наш новый знакомый наклоняется к нам, пристально разглядывая, и каждому пожимает руку.
- Это Шура, Соня, Таня, Володя, - представляет нас мама.
- А меня зовут Корней Иванович, - говорит он высоким, ясным голосом.
Я смотрю на него во все глаза. Он такой длинный, прямо под потолок, и очень тонкий. И какой-то он необыкновенный, не такой, как все. Без бороды, а ведь все "взрослые" бородатые. У него только усы маленькие. Зато нос большой. Интересный нос - так и хочется его потрогать. Ему этот нос очень подходит. И потом, наверное, он веселый. Вот глаза какие хитрые, и губы тоже большие, толстые, чуть морщатся, вздрагивают - вот-вот засмеется.
А К. И. немного нагнулся, вытянул очень длинные руки, подхватил Володю, посадил на плечо и запрыгал вокруг стола.
Когда мелюзгу увели спать, К. И. взял лежавший на столе томик А. Толстого и, перелистывая книгу, спрашивал:
- "Алешу" читали? А "Илью"? А "Курбского"? - Все эти вещи мы уже знали. - А "Дракона"?
- Нет, конечно, - сказала мама, - они не поймут.
- Ну, так я им прочту, - решил К. И.
Потом он часто читал нам стихи, и всегда читал прекрасно. Но этот первый раз особенно запомнился.
Его веселый, высокий голос звучал таинственно и зловеще, подчеркивая торжественно-тяжелый ритм толстовских терцин. Это было страшно и восхитительно.
Вот на гребне огромной скалы возникла не то крепостная стена, не то изваяние чудовища. И неотвратимое свершилось: от удара камня, брошенного дерзкой рукой, чудовище ожило…
Когда К. И. закрыл книгу, мы молчали, подавленные фантастическими образами поэмы. Но эта подавленность не мешала ощущению счастья, как от дорогого неожиданного подарка.
К. И. внимательно, серьезно смотрел на нас и вдруг заулыбался, чем-то очень довольный.
- А вы еще говорили - не поймут! - обернулся он к маме с каким-то даже торжеством. В тоне его была непонятная мне тогда радость. Радость человека, показавшего другому прекрасное и убедившегося, что другой тоже сумел увидеть.
После ухода К. И. мы просто накинулись на маму: кто он? откуда? почему так странно зовут - Корней? Оказалось, что мама с ним познакомилась в редакции, что живет он тоже в Куоккале и что они вместе приехали из города.
- А Корней - это не совсем его имя, - объяснила мама. - По-настоящему его зовут Николай Корнейчуков. Он из своей фамилии сделал имя и фамилию, и получилось Корней Чуковский. Такое придуманное имя называется псевдонимом. Он так свои статьи подписывает.
Свое литературное имя К. И. придумал так удачно, оно так срослось с ним, что перешло по наследству его детям, внукам и правнукам.
В то лето и в следующие куоккальские лета К. И. часто бывал у нас. Как только он появлялся, мы сразу чувствовали, что он пришел не только к маме, но и к нам, детям. Он совсем не похож был на тех маминых знакомых, которые только и ждали, когда неугомонных детей отправят спать.
Веселые прогулки
В хорошую погоду К. И. приходил к нам ранним вечером, забирал нас всех четверых, и мы шли к морю. Выйдя за калитку сада, К. И. сажал себе на плечи мелюзгу, предлагал нам с Шурой:
- Давайте наперегонки! - и огромными шагами устремлялся вперед.
Шура бегала неплохо и изо всех сил старалась не отстать, а я, маленькая толстушка, пыхтела где-то далеко позади. И все-таки мне было весело. Страшно весело! К. И. на бегу оглядывался, и дистанция между нами постепенно сокращалась. Мне казалось, что я мчусь с невероятной быстротой, просто лечу - ведь я догоняла К. И. Еще рывок - и я, восторженно визжа, оказывалась впереди. Но тут К. И. снова припускал… К финишу - пляжу - все бегуны приходили одновременно, и все были довольны, тем более что здесь нас ждало самое главное.
Мы все шли по длинным мосткам к маленькой пристани, у которой покачивалось несколько лодок. К. И. отвязывал лодку, заботливо рассаживал нас, предупреждая, чтобы мы не смели меняться местами и вскакивать, вставлял весла в уключины, и плавание начиналось.
С ним первым мы отчалили от твердой земли. Ни мама, никто из ее знакомых грести, конечно, не умели, а К. И. греб замечательно. Мы не только не вскакивали с мест, но даже не разговаривали. И не от страха перед морской пучиной. Просто было удивительно интересно смотреть, как он широко взмахивал веслами, как весла с тихим всплеском погружались в воду. А кругом было море, только море, бледно-голубое, почти белое и гладкое, гладкое, без единой рябинки. Красное плоское солнце медленно скатывалось за длинные лиловые облака, застывшие у горизонта, и мне казалось, что мы уплывали далеко-далеко. Когда К. И. поворачивал обратно, я всякий раз удивлялась, что так хорошо видны и мостки, и будки на пляже, и поджидающая нас мама.
- Ну, босоногая команда, пора домой! - говорила мама.
Мы пересмеивались и поглядывали на К. И. Он тоже принадлежал к босоногой команде - в теплую погоду он всегда ходил босиком.
Не такой, как все
Когда мы в первый раз увидели, как его большие ступни уверенно шагают по траве и по гравию дорожки, мы прямо застыли от удивления - ведь взрослые интеллигентные люди разувались только на пляже.
Другое дело - дети. Я писала бабушке за границу, куда они с дедушкой каждое лето уезжали лечиться:
"Дорогая бабушка, мы хдм бском".
Этой краткой, даже чересчур краткой, фразой, ибо в ней по моей малограмотности не хватало гласных, сообщалось многое: у нас установилась хорошая погода, мы все здоровы и наслаждаемся летом в полной мере. То, что К. И. по-нашему понимал всю прелесть дачной жизни, как-то особенно нас сближало.
И одевался К. И. не так, как другие. В жаркие дни он приходил без воротничка и галстука (воротнички тогда носили пристяжные), рубашка распахнута на груди, и только из верхней петельки торчит ненужная запонка. А ведь воротничок и галстук в те времена считались необходимейшими принадлежностями туалета "порядочного человека".
Но не только мы, дети, - самые чопорные взрослые не обращали внимания на эти отступления от общепринятых норм. Во всем поведении К. И., в каждом его жесте была такая непосредственная естественность, что его принимали таким, каким он был.
Помню, как-то вечером К. И., мама и Маргарита Федоровна Николева, близкий друг мамы, преподавательница гимназии, пошли гулять на море. Мы, старшие девочки, конечно, увязались за ними. На пляже М. Ф. и К. И. ушли немного вперед, о чем-то горячо и серьезно разговаривая. Это была странная пара: М. Ф., полная, очень прямая, затянутая в неизменный синий английский костюм и белую накрахмаленную кофточку, ступающая твердо и уверенно, и рядом с ней широко шагающий большими ступнями, выразительно жестикулирующий длинными руками, очень высокий, тонкий К. И. в распахнутом, помятом пиджаке. Вдруг они приостановились и мы услышали строгий, "учительский" голос М. Ф.:
- Холодно становится, еще простудитесь, вот, заколите, - и она протянула К. И. английскую булавку.
Он покорно зашпилил отвороты пиджака у самого горла. Они пошли дальше. Беседа продолжалась.
После, дома, мама, смеясь, сказала М. Ф.:
- Знаешь, Маргарита, ты просто влюбилась в Чуковского - ты так с ним разговорилась (Маргарита была не из болтливых) и так о нем заботилась.
М. Ф., сердито сдвинув брови, покосилась на нас с сестрой и укоризненно произнесла:
- Уж ты скажешь, Таня…
Мы прыснули и выбежали из комнаты. Конечно, мы понимали - мама шутит, но намек на то, что наша неприступная Маргарита неравнодушна к Чуковскому, нам очень понравился.
Нил с притоками
Зимой, в городе, К. И. бывал у нас не часто. И всегда его приход как-то особенно оживлял нашу большую семью.
У нас в доме любили посмеяться. Особенно весело бывало за обедом, когда все собирались вместе.
Дед мой, Николай Федорович Анненский (после смерти отца, А. И. Богдановича, мы жили вместе с ним и бабушкой), крупный ученый-статистик, редактор либерального журнала "Русское богатство", был самым обаятельным, живым и веселым человеком, какого мне пришлось встретить в жизни. Шутки, забавные прозвища, смешные стишки так и сыпались, когда он садился за обеденный стол.
Мне кажется, что эта любовь к шутке, неожиданной забавной ассоциации сближала его с К. И. По своим литературным интересам и вкусам Чуковский не был ему близок. Что же касается мамы, чья любовь к поэзии не ограничивалась "гражданской лирикой", то она не отталкивала от себя все новое и потому с радостью принимала многое, чем восхищался Чуковский.
Споры за обедом не умолкали. Но дедушка, заметив наши погрустневшие лица, прерывал серьезный разговор:
- А ну, К. И., скорее рифму на Куоккала! - и тут же, не ожидая ответа, выпаливал: - Станция Куоккала!
- Начальник бродит кругом да около!
И сыпались рифмы на все названия станций по Финляндской железной дороге.
Дойдя до Райвола, дедушка на секунду задумывался.
- Станция Райвола… Начальник съел буйвола, - с торжеством заключал дедушка.
Мы хохотали, а К. И. одобрительно замечал:
- Богатейший ассонанс. Брюсов может позавидовать.
У нас постоянно обедал кто-нибудь из знакомых. Часто приходила бабушкина знакомая - Марья Александровна. Эта дама средних лет одним своим видом наводила тоску. На голове ее неизменно зимой и летом красовалось сложное сооружение из черного крепа, сплюскивающее ее пышную прическу. Маленькое личико было не по возрасту сморщено. Тонкие губы обиженно поджаты. Платье по воротнику и рукавам тоже обшито крепом. По ком она вечно носила траур, так и осталось неизвестным.
Только дедушкина жизнерадостность, его веселые шутки заставляли нас забывать об этой мрачной тени.
Как-то одновременно с нею обедал у нас К. И. "Тень", обычно молчаливая, решила высказаться. Она брезгливым жестом отодвинула тарелку, нервно хохотнула и гортанным, прерывающимся от обиды голосом заявила:
- Почему-то, когда я у вас обедаю, на второе всегда бывает шпинат, а я его совершенно не переношу.
Бабушка сконфуженно пробормотала, что она не знала, что можно заменить…
- Благодарю вас, я сыта, - процедила Марья Александровна, поджимая тонкие губы.
К. И. пристально посмотрел на недовольную гостью.
Подали третье. К. И. лукаво взглянул на бабушку и подчеркнуто громко сказал:
- А когда я обедаю, всегда бывает мое любимое сладкое - трубочки со сливками!
И все, кроме М. А., невольно рассмеялись с таким чувством, которое сейчас бы выразили словами: "Здорово отбрил".
После обеда нам, детям, разрешалось играть у дедушки в кабинете. Как-то К. И. с дедушкой сидели тут же на большой тахте, о чем-то оживленно разговаривая.
А наша возня перешла в драку. Мы с Володей постоянно сражались за Танюшу: я хотела, чтобы Танюша играла со мной, а Володя требовал, чтобы только с ним. Мы не спрашивали согласия кроткой Танюши и тянули ее за руки в разные стороны, награждая друг друга тумаками, а попутно доставалось и Танюше.
К. И. и дедушка несколько секунд следили за сражением.
- Да, - вздохнул дедушка, указывая на Танюшу, - настоящая "рабыня веселья".
- Жертва общественного темперамента, - подтвердил Чуковский.
И вдруг произошло неожиданное. Сильной рукой отстранив нашу дерущуюся кучу, К. И. разлегся посреди кабинета, широко раскинув длинные ноги и руки. Мы с изумлением и даже некоторым страхом смотрели на это огромное распростертое тело.
А К. И. громко сказал:
- Можете делать со мной все, что хотите. Можете ползать по мне, щекотать, щипать, хватать за нос, дергать за уши, за волосы, но… - тут он торжественно поднял руку, - если кто-нибудь из вас дотронется до моего подбородка, произойдет что-то ужасное.