Мы с Володей, как дикари, жадно накинулись на него, хватая за нос и дергая за волосы, деликатная Танюша осторожно его пощипывала, и даже Шура отложила книжку, улеглась на его ноге и тихонько щекотала. Но если какая-нибудь рука приближалась к его большому гладкому подбородку, чей-нибудь голос испуганно предупреждал:
- Осторожно - подбородок!
Через несколько минут нашу живописную группу окружила вся семья. Никого не удивило, что взрослый человек, критик "с именем", как мальчишка, возится на полу с ребятами. Дедушка сказал:
- Ну, совершенно как статуя - Нил с притоками.
Потом эта игра возобновлялась много раз, но никто из нас никогда не прикоснулся к запретному подбородку. Так и осталось неизвестным: что бы все-таки произошло? Элемент тайны и грозящей нам неведомой опасности делал эту игру необыкновенно увлекательной.
К. И. стал своим человеком в нашей семье. Его дружба с моей матерью продолжалась до конца ее жизни. И к нам, ее детям, у него сохранилось теплое, дружеское отношение. Не раз, когда я была уже взрослой, он говорил: "Помните, я вас еще в ванне купал…" Я что-то такого случая не помню. Думаю, что это мифическое "купанье" символизировало его право на родственно-покровительственное ко мне отношение.
Чуковский и Маяковский
Мои ранние воспоминания о К. И. относятся к годам 1908–1912. Потом в жизни нашей семьи произошли печальные перемены. В 1912 году умер дедушка. Вместе с дедушкой ушла из нашего дома беззаботная радость. Весной 1915 года скончалась бабушка. С ее смертью для меня кончилось детство.
За это время мы видели К. И. редко, или эти встречи не запомнились.
Лето 1915 года мы опять жили в Куоккале. На этот раз К. И. сам подыскал нам дачу совсем рядом со своей. Дача Чуковских выходила на пляж, наша - на дорогу. Их садики разделяла небольшая поляна.
Как только мы переехали на дачу, мне показалось, что недавно пережитое большое горе осталось где-то далеко позади. Мысль о скорой встрече с К. И. была предчувствием праздника.
В день нашего переезда мама послала меня с каким-то поручением к Чуковскому. Я быстро побежала через поляну, радуясь, что увижу К. И.
На террасе меня встретила жена К. И. - Мария Борисовна.
- К. И. у себя в кабинете, поднимись к нему.
Я взбежала по узкой лесенке, постучала и, не ожидая ответа, открыла дверь.
В довольно большой темноватой комнате, у стены, заставленной полками с книгами, спиной ко мне стоял высокий темноволосый человек. Я с протянутой рукой шагнула к нему:
- Здравствуйте, Корней Иванович!
Он обернулся, и я отступила, подавленная своей тупейшей ошибкой, - это был совершенно незнакомый мне человек.
И тут же раздался спокойный голос К. И. Он сидел на диване в темном углу, и я его не заметила.
- Знакомьтесь, Сонечка, - это Владимир Владимирович Маяковский.
Незнакомец посмотрел на меня откуда-то сверху и молча пожал руку.
К. И. поздоровался со мной особенно дружески. Он, конечно, заметил, как я смущена, и старался подбодрить меня, хотя глаза его и смеялись.
А я едва пролепетала ему мамино поручение и поскорее выскользнула из кабинета.
Возвращаясь домой, я почти позабыла о своей оплошности - так заинтересовало меня неожиданное знакомство.
Имя Маяковского я уже слышала и очень запомнила. Последние две зимы много говорили о футуристах. Появилась у нас в доме тоненькая книжица, демонстративно отпечатанная на обоях, с непонятным названием "Засахаре кры". Так же невразумительны были и короткие строки на цветастых обоях.
Вернувшись с одного из футуристических вечеров, мама рассказывала, как футуристы пели или выкрикивали свои стихи, как свистела публика. Среди других она упомянула и Маяковского: "Такой высокий парень в желтой кофте". Вероятно, из-за кофты я запомнила эту фамилию. Однако Маяковский, которого я только что видела своими глазами, был в светло-синем костюме и голубой рубашке "апаш" с раскрытым воротом (такие только входили в моду). Одет он был много лучше Чуковского. Трудно было поверить, что такой "приличный", серьезный человек с красивым и печальным лицом на каких-то вечерах скандалит с публикой.
Вечером того же дня К. И. привел Маяковского к нам и познакомил с мамой. Маяковский молча сидел на крылечке террасы. Разговор поддерживал К. И. Он то и дело поглядывал то на В. В., то на маму. Видимо, ему хотелось, чтобы мама обратила на Маяковского особое внимание.
Уходя вместе с К. И., Маяковский остановился на крокетной площадке, расположенной за домом, как раз против поляны, разделявшей наши дачи.
- Хорошая площадка, - сказал он - значит, будем играть. - И он посмотрел на нас, девочек.
Мы радостно закивали - крокет был нашим любимым развлечением.
Бедный Корней Иванович! Он и не предполагал, сколько неприятных часов предстоит ему из-за крокета.
С этого дня начался чудесный месяц ежедневных встреч с Корнеем Ивановичем и Маяковским.
Видимо, в то время К. И. переживал особенно острый период увлечения Маяковским.
В своих статьях 1914 года о футуризме Чуковский с необыкновенной глубиной и беспощадным остроумием разобрался в этом литературном явлении. Он сразу же выделил из среды эго- и кубофутуристов Маяковского. Он не мог по первым вещам Маяковского определить то место, которое займет этот поэт в русской литературе. Но сразу же почувствовал его огромный талант. Талант совершенно особый, стоящий вне всяких групп, школ и течений. И не случайно среди других стихов Маяковского он привел и такие строки:
Я одинок, как последний глаз
У идущего к слепым человека.
Думаю, что в тот период жизни близкое знакомство с Чуковским было для Маяковского значительным событием.
В Чуковском Маяковский встретил не только чуткого ко всему новому критика, поверившего в его талант, но и дружески расположенного человека. Вероятно, по совету К. И. он снял комнату возле станции, но с утра приходил к Чуковскому.
После раннего дачного обеда К. И. с М. Б. и Маяковским и мы с мамой и старшей сестрой собирались на берегу залива, против дачи Чуковских. К. И. обращался к Маяковскому:
- Владимир Владимирович, почитайте нам.
Маяковский никогда не отказывался.
Маяковский читает
Я была воспитана на классической поэзии, привыкла к строгим ритмам и четкой рифме, но это не помешало мне сразу и безоговорочно принять Маяковского. Думаю, что как раз моя поэтическая подготовка помогла мне. Сила чувства и глубина мысли поэта могут быть выражены только в тех словах и ритмах, которые он избрал. Так у Пушкина, Лермонтова, Некрасова, и так у Маяковского. Ритмы его новы и непривычны, рифмы странны и неожиданны, но свое чувство, свою мысль мог он выразить только в этих ему одному принадлежащих словах и ритмах.
Думаю, что впечатление от ею стихов еще усиливалось потому, что мы впервые слушали их в его чтении.
Я слышала выступления многих знаменитых поэтов и считаю, что чтение самого поэта всегда лучше артистического исполнения Маяковский просто потрясал своим чтением. Голос у него был глубокий и мягкий, немного глуховатый. Начинал он обычно на самых низких нотах. Потом раскачивал строку, ритмически повышая и понижая голос, и вдруг на самом патетическом месте взрывался резким, высоким вскриком.
Сидя на теплом песке, под искривленными ветром соснами, мы слушали, не отрывая глаз от его печального, почти угрюмого и прекрасного лица. Красота его была так же не шаблонна, так же индивидуальна, как его стихи. Широкий лоб, квадратный, тяжелый подбородок. Большой рот. Чуть желтоватая бледность подчеркнута резкой чернотой падающих на лоб прямых прядей. И черные неулыбающиеся глаза, мягкие и глубокие, как его голос.
А он читал, не глядя на нас, даже как будто не замечая, читал для себя, слушал, как звучат только что созданные строки, утверждая их своим голосом.
В то лето он писал сатирические гимны ("Гимн критику", "Гимн взятке" и др.), стихи о войне ("Мама и убитый немцами вечер", "Война объявлена", "Военно-морская любовь" и др.) и "Облако в штанах".
На меня особенное впечатление производили стихи о войне. Сейчас даже трудно себе представить, как воспринимали их мы в 1915 году. Казалось, рушится наш тихий мир, мир людей, непосредственно не связанных с войной. Казалось, что и на этот пустынный берег "громами ядер" сейчас обрушится война.
Помню, многие месяцы после этих чтений я вздрагивала, когда раздавались крики мальчишек газетчиков, потому что снова начинал звучать голос Маяковского:
Газетчики надрывались: "Купите вечернюю…"
и перед глазами "багровой крови лилась и лилась струя".
К. И. слушал Маяковского с напряженным вниманием. Его необыкновенно подвижное лицо делалось сосредоточенно-серьезным. Лукавой насмешливости, так ему свойственной, в его глазах теперь не было. Взгляд его становился мягким и каким-то радостным. Иногда он оглядывался на нас и чуть улыбался. Он чувствовал, как мы воспринимаем Маяковского, как покоряемся обаянию его слов и его голоса. И мне казалось, что вот сейчас он дарит нам Маяковского, Маяковского, которого он открыл для себя, а теперь щедро делится с нами. Делится своей радостью.
На крокетной площадке
Но едва смолкал голос Маяковского, К. И. вставал и, направляясь к даче, говорил:
- Пойду отдохну.
День его был строго расписан: он вставал, работал, отдыхал всегда в одни и те же часы. Когда К. И. уходил, Маяковский с ожиданием поглядывал на нас с сестрой:
- Сыграем?
Захватив по дороге молоденькую учительницу детей Чуковских, мы быстро шли в наш садик, на крокетную площадку.
В. В. оказался настоящим чемпионом крокета. Играли партиями - сестра Шура с учительницей против Маяковского и меня. Я понимала, что В. В. избирает партнером меня как слабейшую, чтобы уравновесить силы, но играть в партии с самим Маяковским было лестно.
Играли молча, сосредоточенно. Слышался только стук молотков.
Часто, когда мы, забыв обо всем на свете, с волнением наблюдали, как В. В. с далекой позиции проходит мышеловку, за низким заборчиком возникала длинная фигура К. И. Брови сдвинуты, губы сердито выпячены.
- Опять из-за вас ни минуты не мог уснуть.
Мы с сестрой покаянно вздыхали.
- К. И., ведь мы совсем тихо, даже не разговариваем, - примирительно басил В. В.
- А стук? - К. И., махнув рукой, уходил на террасу к маме.
- Еще партию? - вполголоса предлагал Маяковский.
И снова стучали молотки.
Иногда мама с К. И. выходили посмотреть на нашу игру.
В движениях, походке Маяковского было какое-то небрежное, чуть мешковатое изящество. Неторопливо шагал он по площадке, сжимал молоток, едва скользил взглядом по намеченной жертве.
- Крокирую! - Короткий, сильный удар, и его шар с треском сшибает шар противника.
- И ведь не промахнется! - с невольным восхищением говорил К. И. - И где это вы так наловчились? - как-то спросил он.
Маяковский подошел к нему, искоса взглянул на маму и сказал доверительным тоном:
- Я ведь жил одно время игрой на бильярде.
Мама не то с осуждением, не то с сожалением посмотрела на Маяковского.
В 1915 году Маяковскому исполнилось двадцать два года, и мне, четырнадцатилетней, он, естественно, казался уже не молодым. Но и "взрослые" не делали скидки на его возраст. Какая-то солидность во всех его движениях, его молчаливая замкнутость, а главное - зрелость его таланта заставляли забывать о его молодости, как бы исключали возможность мальчишеской бравады и легкомыслия. Поэтому и слова о жизни за счет игры на бильярде были восприняты серьезнее, чем, вероятно, того заслуживали.
А мальчишеские черты были и проявлялись не раз.
Однажды, когда мы вечером прогуливались по пляжу, К. И. спросил Маяковского:
- Расплатился с вами "Сатирикон"? (В. В. печатал в то лето в "Сатириконе" свои "гимны").
Маяковский молча сунул руку в карман. На его ладони тускло блеснули несколько медных монет. Он выбрал тяжелый пятак, слегка нагнулся и пустил его рикошетом. Пятак несколько раз подпрыгнул по гладкой поверхности залива и без всплеска погрузился в воду. За ним последовал другой, третий…
К. И. пристально посмотрел на Маяковского и пожал плечами. Он знал, что Маяковский очень беден и что эти пятаки значительная часть его сатириконского гонорара.
Мне это "швырянье деньгами" очень понравилось - было в нем такое, на мой взгляд, великолепное презрение к мелочам жизни. Я очень удивилась, когда потом, дома, мама раздраженно сказала:
- Глупо! Заработать ему трудно, и нечего делать вид, что деньги для него мусор.
Розовеющий слон
К лету 1915 года суждение К. И. о Маяковском уже совершенно сложилось. Если два года тому назад он выделил Маяковского из среды прочих футуристов, то теперь он твердо знал - Маяковский поэт гениальный. И это было главное.
Но и для обывателей и обывательской критики Маяковский стал заметной фигурой. Он много выступал, уже печатались его стихи, уже была поставлена трагедия "Владимир Маяковский". Поэзии его не понимали, но "глухой и глупый" мещанин и критик, который "из имениного вымени выдоил и брюки, и булку, и галстук", мстили ему грязными сплетнями и статейками в "желтых" журнальчиках.
К. И. не придавал никакого значения всему этому злопыхательству. Он знал, что Маяковского, широко и быстро шагающего навстречу "идущего через горы времени, которого не видит никто", злобное шипение не остановит.
Но он видел одиночество молодого Маяковского и в тот месяц куоккальской жизни окружал его незаметным и неизменным вниманием.
К. И. радовало, что мама с восхищением приняла поэзию Маяковского. И хотя он ворчал, что мы мешаем ему спать, он, вероятно, был доволен, что Маяковский мог часами играть с девчонками, смотрящими на него влюбленными глазами. Беззлобно поругавшись из-за крокета, К. И. часто шел вместе с В. В. к нам ужинать.
Помню, как-то в воскресенье, с удовольствием поев черничного пирога, К. И. вдруг вскочил и плачущим голосом сказал:
- Что же это я наделал? Ведь у меня сегодня гости, а я вернусь домой с черными зубами, и все поймут, что я на свой ужин не понадеялся и заранее наелся черничным пирогом.
Маяковский поднял на К. И. свои большие печальные глаза и спокойно пробасил:
- Ничего. Скажите, что у вас шнурки на ботинках так затянулись, что пришлось зубами развязывать.
По вечерам вся наша компания выходила побродить по пустынному в эти часы пляжу. К. И. шел рядом с Маяковским. Оба высокие, черноволосые, на вид одного возраста, хотя К. И. был старше на одиннадцать лет, но такие разные. К. И. тонкий, гибкий, необыкновенно подвижный, лицо все время меняется, даже когда он молчит, точно каждая мысль отражается то во взгляде, то в движении губ, то в морщинке, пробегающей по лбу.
Мне очень приятно было видеть К. И. и Маяковского вместе, слушать их разговоры, вернее - небрежно, на ходу, бросаемые замечания, шутки.
У К. И. была привычка громко и выразительно повторять какие-нибудь строки стихов. Обычно одни и те же. В то лето он постоянно декламировал:
…И сказал проводник:
- Господин, я еврей
И, быть может, потомок царей.
Посмотри на цветы, что растут по стенам,
Это все, что осталося нам.
Маяковский шагает молча. В его фигуре что-то монументально-небрежное. Глаза смотрят вдаль, губы чуть-чуть шевелятся, точно он тихонько повторяет вслед за К. И.
Но вряд ли он вслушивается в его слова. Мы все давно уже знаем наизусть эти строки - они как бы служат звуковым фоном наших вечерних прогулок.
К. И. внезапно обрывает свою декламацию и просит Маяковского:
- В. В., почитайте из "Облака".
Маяковский сейчас же начинает:
- Вы думаете, это бредит малярия?
Это было.
Было в Одессе…
Не в первый раз читает нам Маяковский отрывки из неоконченной еще поэмы, но каждый раз по-новому воспринимаем мы уже знакомые строки и с жадностью вслушиваемся в новые, быть может созданные только сегодня. Когда он замолкает, становится так тихо, что слышно шуршание песка под нашими ногами.
Я смотрю на К. И. Мне очень хочется, чтобы он выразил словами свое восхищение, наше общее восхищение. Но он молчит, и лицо у него почти такое же неподвижное, как лицо Маяковского. И я понимаю, что слова не нужны, что Маяковский не может не чувствовать наш общий восторг.
Вдруг К. И. лукаво улыбается и делает такое движение, точно хочет подтолкнуть Маяковского локтем в бок:
- А вы помните, В. В., Северянина, вам посвященное о "розовеющем слоне"?
Маяковский добродушно усмехается и в совершенно северянинской манере поет стихотворение, в котором повествуется, как автор "увидел парня в желтой кофте", как он принял этого парня за "розовеющего слона"…
И только где-то в смрадной Керчи
Я разгадал, развеяв сон,
Что слон-то мой из гуттаперчи
И, следовательно, не слон!
К. И. смеется и несколько раз с удовлетворением повторяет: "Слон-то мой из гуттаперчи". И это звучит так, будто он говорит Маяковскому: "Ты не очень-то возносись" - и в то же время утверждает: Игорь Северянин ничего не понимает.