А после первого гостевания в Дубултах – в 1954 году поездка с женой Ириной в Ялту; в 55-м как исключение – лето на даче в Опалихе; 56-й – Симферополь, Алупка, Ялта; в октябре 57-го – Геленджик, дача Россельмаша; в октябре 58-го – туристическая поезда к Венгрию с сослуживцами по "Литгазете", а прямо оттуда – в Сочи, санаторий "Новые Сочи"; в ноябре 59-го – опять Сочи, санаторий "Металлург"; в 60-м – Ялта, Дом творчества Союза писателей; в октябре 61-го – поездка морем из Одессы в Египет с заходом в Румынию (Констанца) и Грецию (Пирей и Афины), а по возвращении из Одессы – в Гагры, в Дом творчества; в сентябре 1962-го – Сочи, санаторий "Металлург"…
В ту пору в поездках, и в этих домах, в санаториях, как и в Москве, конечно, случались встречи, нередко заставлявшие сердце биться чаще, и радоваться, и печалиться, и негодовать… Прав Пастернак: "И чем случайней, тем вернее, стихи слагаются навзрыд".
B.C.
Начинался июнь. Все сверкало, цвело.
Под акации кроной тенистой
Вы стояла как будто всем бедам назло
Изваянием радости чистой.
От лица золотистую прядь отстраня,
Среди толп суеты неизменной
На бульваре у моря в сиянии дня
Вы стояли как в центре Вселенной.
Время многое в прорву забвенья сметет,
Но пребуду я в вечной надежде,
Что акация та все цветет и цветет,
И под ней изваянье как прежде.
Коктебель
ЗВЕЗДЫ
Звезды на небе, звезды на море, Звезды и в сердце моем
Старинный романс
Себя ты утром не щадила:
– Проклясть! Забыть! Из сердца прочь!..
А мне в глаза
звезда светила,
Та, что светила нам всю ночь.
Но эту ночь ты увидала Достойной строгого суда…
А надо мной звезда витала –
Та, что витала и тогда.
– И позабудь о всем, что было.
Закрой снаружи эту дверь!..
А надо мной звезда кружила,
А силу звезд поди измерь.
Досаду, что тебя объяла,
Ты изливала напрямик…
А надо мной звезда сияла
Та, что сияла нам в тот миг.
Кляла обоих нас, корила С какой-то страстью неземной…
Моя душа
меж звезда парила,
И видел я твой лик ночной.
– Безумье! Вздор! – ты восклицала,
Оплошность видя без прикрас.
А надо мной звезда мерцала –
Та, что мерцала нам в тот час.
– Как ты посмел! Как мог решиться!
И впредь – запомни – никогда!
Но как от звезд мне отрешиться,
Когда и ты – моя звезда!..
Шли дни. Досада не старела,
Не слабла горечи струя.
А надо мной звезда горела,
И с ней горела жизнь моя.
Малеевка
* * *
– Прощай. И образумься, и не сетуй –
Мы выпили до дна свое вино…
Но я-то знал, что после ночи этой
Мне будет пусто, серо и темно.
– Все к лучшему, – сказала ты и смолкла
И, встав, ушла в редеющую тьму.
А я молился истово и долго:
– Да будет нам по слову твоему!
Гагра
Но когда именно и что конкретно рождает стихи? Казалось бы, ясно – в дни и часы сильных чувств. Но вот уж как я любил Наталью, как терзался нашим разрывом и – ни строчки. Странно…
Продолжу реестр вояжей: в 1963 году – Геленджик; в 64-м – "Новые Сочи"; в 65-м – Батуми, Зеленый мыс; в 66-м – Коктебель, Дом творчества; в 67-м – Гагра, Дом творчества; в 68-м – Коктебель; в 69-м – Коктебель; в 70-м – Москва, Опалиха; в 71-м – Малеевка и Коктебель, Дома творчества; в 72-м – Малеевка и Коктебель; в 73-м – Малеевка и Коктебель; в 74-м – Малеевка, Комарово и Коктебель… Люба…
Все женщины, оставлявшие след в душе моей, были прекрасны. Ни одной стервозы или склочницы, ни одной сквалыги или зануды, ни единой сплетницы, скандалистки или шантажистки. Я уж не говорю о женах, которых небеса систематически дарили мне. Красавицы, умницы, загадочны, как пушкинские русалки, что "на ветвях сидят" в "Руслане и Людмиле". Ведь они все, как полагается русалкам, – из вод. Одна явилась из Патриарших прудов (Ермолаевский переулок), другая – из Чистых прудов (Телеграфный переулок), третья – с Камчатки, то ли из Берингова моря, то ли из Охотского.
А.Г.
Я видел, как из моря вышли вы,
– (Оно вас отпускало неохотно),
Как шапочку стянула с головы
И разметала волосы вольготно.
Сияли ваши мокрые глаза,
Лучилось тело от воды и света.
Небес и моря вечная краса
На дальнем плане затерялась где-то.
Придумать лучше греки не могли.
Вдруг понял я с восторгом неофита, –
Не с гор, не с неба и не из земли –
Из моря к ним явилась Афродита.
Коктебель
B.C.
Вы улетаете. Вас ждет аэропорт.
Вам предстоит далекая дорога.
Сопровождать вас будут, как эскорт
Мои печаль, сомненье и тревога.
Никто и не заметит в синеве,
Что вы под их охраною тройною.
Потом они воротятся ко мне
И навсегда останутся со мною.
Гагра
* * *
O.K.
Воспоминанье о тебе,
Как смерч в степи меня застало
И в кровь мне душу исхлестало,
И обессилел я в борьбе.
И я упал среди степи,
И я молил их о пощаде,
И я взывал: "О, Бога ради!.."
И был мне голос твой: "Терпи!"
Малеевка
После войны, повторю, я несколько лет регулярно дневник не вел, лишь иногда делал какие-то записи. Вот например, когда работал в "Молодой гвардии":
17 июля 1960 г.
Чуть не лбами столкнулись две большие толстовские даты: в 1958 году было 130-летие со дня рождения, а в этом – 50-летие со дня смерти.
Были тогда торжественные заседания в Большом театре с участием руководителей страны, доклады, концерты, юбилейные издания, спектакли, фильмы. В позапрошлом году было 100-летие со дня смерти Толстого. И кто держал речь в Большом театре – Швыдкой, ненавистник Пушкина? Кто издал новое собрание сочинений писателя? Кто поставил?.. Появились два фильма по "Анне Карениной" – российский и английский. Кого они порадовали? Уже и то хорошо, что памятник не сковырнули во дворе Союза писателей, как памятник Горькому…
Надеясь раздобыть или написать для журнала что-то интересное о Толстом к ноябрьскому юбилейному номеру, я съездил на днях в Ясную Поляну. Стояла страшная жара. И, приехав из Тулы в усадьбу, я первым делом пошел на Воронку, в которой все Толстые купались чуть не до заморозков. А дорогу туда мне показал Валентин Федорович Булгаков.
Это человек с богатой и очень интересной биографией. В январе 1910 года, будучи студентом Московского университета, он стал секретарем Толстого, от его имени отвечал на письма, которые шли к нему со всего мира. Разумеется, на особенно интересные и важные писатель отвечал сам и не жалел на это времени. Так, одному студенту из Франции, приславшему пьесу, ответил на 32-х страницах. И этот студент оказался потом Роменом Роланом. До 9 ноября 1910 года, т.е. до второго дня после смерти писателя Булгаков вел подробный дневник, в котором достоверно рассказано о самом драматическом времени жизни Толстого. В 1911 году дневник впервые был издан. Тогда Булгакову шел 25-й год, теперь ему 75. В дневнике Толстого иногда встречается: "милый Булгаков".
А 15 июля после купания он водил меня по дому, по всей усадьбе и рассказывал, что к чему. Черный кожаный диван, на котором родился Толстой, гостиная с портретами предков и других родственников, кабинет, библиотека, "комната под сводами", где были написаны "Анна Каренина", "Воскресенье", "Хаджи-Мурат"… Показал и пруд, в который утром 28 октября, узнав об уходе ночью мужа, бросилась в отчаянии Софья Андреевна, а они с работником Иваном, скрытно шедшие за ней следом, вытащили ее из воды.
19 июля 1960
Когда мы зашли к Валентину Федоровичу домой (он квартировал в "доме Болконского"), я удивился большому портрету Сталина на стене. Это в нынешнее-то время! А хозяин ответил: "Этот человек вернул мне родину". Оказывается, после революции он несколько лет работал директором музея Толстого в Москве, добился его перевода в новое здание на Кропоткинской, организовал музей в Хамовниках. Но в 1923 году эмигрировал, жил главным образом в Праге, где в 1943 году его, как русского, немцы арестовали и два года он просидел сначала в тюрьме, потом – в концлагере. После Великой Отечественной войны написал Сталину письмо с просьбой о возвращении. И в 1948 году ему разрешили вернуться, как еще до войны вернулись Горький и Алексей Толстой, Прокофьев и Куприн, как во время войны, в 1943-м – Вертинский, как уже после войны – Коненков, Эрзя…
20 июля 1960
К слову сказать, все эти знаменитые "возвращенцы" были хорошо устроены, и тех из них, кто продолжал творческую деятельность, власть не обошла вниманием: Прокофьев стал Народным артистом, шестикратным – как никто! – лауреатом Сталинской премии и Ленинской, Вертинский давал концерты, снимался в кино и тоже получил Сталинскую, а Коненков – и Сталинскую, и Ленинскую, и Звезду Героя, не говоря уж о прекрасной квартире и мастерской в самом центре столицы – на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Не знаю, как обстояли дела у Эрзи, но во всяком случае у него была большая выставка на Кузнецком мосту, на которой мне довелось побывать и даже поговорить с ваятелем, невысоким седеньким старичком.
Не был обижен и Булгаков. Он вернулся не просто в Россию, а именно в Ясную Поляну, с которой у него столько связано. В этом году и, может быть, не первый раз в издательстве "Художественная литература" тиражом 75 тысяч экземпляров переиздана его книга о Толстом. Он подарил мне ее с дружеской надписью.
Так что портрет Сталина в его квартире был так же понятен, как стихи Вертинского о Сталине:
Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь,
Сколько стоил ему Сталинград!..
Эти черные, тяжкие годы
Вся надежда была на него.
Из какой сверхмогучей породы
Создавала природа его?..
Как высоко вознес он державу,
Вождь советских народов-друзей,
И какую всемирную славу
Создал он для отчизны своей…
Тот же взгляд, те же речи простые.
Так же скупы и мудры слова…
Над военною картой России
Поседела его голова.
А Куприн? По его "Поединку" поставили фильм "Господа офицеры", экранизировали "Штабс-капитана Рыбникова". И так же закономерны были слова радости и благодарности престарелого писателя, который был изумлен, что его узнают на улице, заговаривают с ним. "Что больше всего понравилось мне в СССР? – писал он. – За годы, что я пробыл вдали от родины, здесь возникло много дворцов, заводов и городов. Всего этого не было, когда я уезжал из России. Но самое удивительное, что возникло за это время, и самое лучшее, что я увидел на родине, – это люди, теперешняя молодежь и дети… Родная Москва встретила нас на редкость приветливо и тепло". Толстой считал Куприна очень талантливым, но дочитать его "Яму" не смог.
23 июля I960
В разговоре с Булгаковым я упомянул о статье Сталина, написанной еще в 1934 году, в которой он решительно возразил на известную статью Энгельса "Внешняя политика русского царизма", опубликованную за границей еще в 1890 году. И вот в 1934-м академик В.В. Адоратский, директор Института марксизма-ленинизма, предложил напечатать ее в журнале "Большевик", – в номере, посвященном двадцатилетию Первой мировой войны. Сталин был не против ее публикации в собрании сочинений, но в массовом журнале ЦК?.. И он написал статью, которая была как письмо разослана только членам Политбюро, и предложение академика не прошло. Но в мае 1941-го буквально за месяц до войны Сталин счел нужным напечатать свою статью-письмо в "Большевике".
Валентин Федорович, конечно, ничего об этом не знал и заинтересовался. Я рассказал ему, что Сталин категорически отвергал уверения Энгельса, будто во главе внешней политики России долгие века стояла некая всемогущая и очень талантливая шайка иностранных авантюристов, которой везло почему-то везде, во всем, и ей удивительным образом удавалось, ловко надувая всех европейских правителей, преодолевать все и всякие препятствия на пути к своим авантюристическим целям. Это тайное общество, приводил Сталин слова Энгельса, вербовавшееся первоначально из иностранных авантюристов, и подняло русское государство до его нынешнего могущества, "эта шайка, насколько бессовестная, настолько и талантливая, сделала больше, чем все русские армии, для того, чтобы расширить границы России…<…> Это она сделала Россию великой, могущественной, внушающей страх и открыла ей путь к мировому господству". Только-де один чистокровный русский, Горчаков, занимал высший пост в этом ордене. Его преемник фон Гирс опять уже носит иностранную фамилию.
Валентин Федорович слушал очень внимательно и даже, как мне показалось, напряженно. А я продолжал рассказывать, что Сталин подчеркнул: завоевательская политика вовсе не монополия русских царей. Такой политике в еще большей степени были привержены короли и дипломаты всех стран Европы, в том числе такой император буржуазной формации, как Наполеон, который, несмотря на свое не-царское происхождение без колебаний использовал в своей внешней политике интриги, обман, вероломство, лесть, зверство, подкуп, убийства… И вывод был очевиден: великую Российскую империю создали не Горчаков и Гире, а русский народ.
– Это поразительно! – воскликнул Валентин Федорович, встал, подошел к книжному шкафу, взял том Толстого, быстро нашел нужное место и сказал:
– Ну, это наши поэты иногда почему-то млели при имени Наполеона:
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Может быть, именно поэтому Толстой отводил Пушкину в нашей поэзии только третье место – за Тютчевым и Лермонтовым.
Я возразил:
– Это стихотворение написано при известии о смерти Наполеона. А у Лермонтова тоже – "Воздушный корабль":
Из гроба тогда император,
Очнувшись, является вдруг;
На нем треугольная шляпа
И серый походный сюртук…
– Вы послушайте, – сказал Булгаков, раскрыв книгу. – Вот что записал Лев Николаевич в дневнике 4 апреля 1870 года: "Читаю историю Соловьева. Все по истории этой было безобразно в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неуменье ничего делать…"
– Дикари! Только иностранцы и могли помочь, – вставил я.
– "Читаешь эту историю, – продолжал Валентин Федорович, – и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство? Уже одно это доказывает, что не правительство производило историю".
– Оказывается, граф Толстой выступил против статьи Энгельса раньше Сталина – за двадцать лет до ее появления! – засмеялся я.
– "Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ?"
– В корень зрил Лев Николаевич.
– "Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов? Кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов? Кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто рожал и воспитывал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную? Кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции или Польше?"
– По-моему, – сказал я, – это с другого конца, но о том же: творцом истории является народ.
Валентин Федорович согласился. А еще дал мне свою переписку с Николаем Рерихом. Мы ее, конечно, напечатаем.
24 июля 1960
Ленин писал о "кричащих противоречиях" Толстого. К ленинским примерам можно добавить немало. Так, в молодости Толстой добровольно вступил в армию и участвовал в боевых действия на Кавказе, потом на знаменитом 4-м бастионе – в героической обороне Севастополя, плакал при виде французского флага над городом, получил медаль за оборону и орден Анны, а в старости призывал отказываться от службы в армии, не раз повторял: "Патриотизм – последнее прибежище негодяев", хотя обличается-то здесь не патриотизм, а негодяи. В зрелые годы с увлечением и радостью создал шедевр мировой литературы – четырехтомный роман "Война и мир", а в старости говорил, что это самая глупая его книга. (Впрочем, это по словам Булгакова, а по воспоминаниям Горького, о "Войне и мире" Толстой говорил: "Это – как "Илиада"!"). В 1866 году он был защитником солдата Василия Шибунина, которого судили за пощечину оскорбившему его офицеру, и даже послал царю просьбу о помиловании, но солдата расстреляли, а в 1908 году писатель уверял: "Нет в мире виноватых". Настойчиво, страстно призывал ко всеобщей любви и равенству, а когда его племянница, поехавшая с ним в Башкирию на кумыс, завела там роман с башкиром и забеременела, граф, видимо, уверенный, что графиня не может понести от простого башкира, был в отчаянии. За первые двадцать два года брака у Толстых родилось тринадцать детей, а потом писатель принялся проповедовать безбрачие. Софья Андреевна однажды записала в дневнике, что Левочка в порыве страсти завалился к ней в постель, даже не скинув сапоги, и Горькому он говорил об этом деле: "Я был неутомим…", а в старости написал книгу "Грех чувственности"…
Да, кричащие противоречия. Но при всем этом было нечто, в чем Толстой всегда оставался неизменен, тверд, неколебим. Это – от "Детства", написанного в двадцать три года, до статьи "Не могу молчать", написанной в восемьдесят, до неопубликованного при жизни "Хаджи-Мурата" – страстное, неуемное обличение лицемерия, лжи, несправедливости, срывание "всех и всяческих масок". И в этом, как и в художественной силе, не было ему равных.
14 декабря 1960
Получил письмецо из Ясной:
"Глубокоуважаемый Владимир Сергеевич, я с дружеским чувством вспоминаю нашу встречу и беседу минувшим летом в Ясной. С признательностью вспоминаю я и о том, что через публикацию в "Молодой гвардии" моей переписки с Н.К. Рерихом Вы дали мне возможность заработать хорошие деньги.
Всего доброго! Ваш Вал. Булгаков".
Нарочно не придумаешь! Едва я сейчас, поздно вечером 3 февраля, перепечатал это письмо, как вошла Таня и сказала, что по телевидению начинается американский фильм о Толстом, о последнем годе его жизни. Включаю и вот – молодой Булгаков у Черткова, который его рекомендовал в секретари. А вот уже и сам Лев Николаевич обнимает Булгакова.
Фильм дали поздно ночью, окончился он уже около двух часов, но мы досмотрели. Вполне достойная работа. Толстой очень хорошо, да и Софья Андреевна не вызывает возражений, и все остальные, кроме Черткова. Он же был аристократ, красавец, умница, а тут какая-то невнятная личность с огромной лысиной. Как такой мог быть другом Толстого!
Потом было обсуждение. Упрекали, например, за то, что Толстой ушел из дома глубокой осенью, а в фильме лето. Какое это имеет значение. Еще из дневника Булгакова следует, что с Толстым поехал только врач Душан Маковицкий, а в фильме – и Булгаков. Это тоже несущественно. Нет, нет, хороший фильм. Главное – достоверен сам Толстой.