ВСЯ В ПАПОЧКУ!
Но вернемся к делам совсем иного рода. Настал день, когда я, придя в родильный дом и еще ничего не зная, послал жене записку: "Как там наша Катька?" А она, оказывается уже родилась! Но я же не знал! Через неделю Татьяна рапортует:
"Здравствуй, папочка!
22 апреля. Сегодня врач сказал, что наша дочь хорошо себя ведет, развивается нормально, ее он может выписать домой. Теперь дело за мной. Мне разрешили вставать. Оказывается, это очень трудно, ноги не слушаются, бросает из стороны в сторону.
23 апреля. Дочь твоя с норовом. Очень трудно привыкает к груди, ей не за что ухватиться, она злится и кричит, – вся в папочку. Привыкла к легкой жизни – к соске. Что будем делать с ней дома?
24 апреля. Никак не хотела брать сосок. Начала отворачиваться, скандалить. Она просто скандалистка – вся в папочку. И вдруг, когда сестра пришла забрать ее, засосала, и сестра не могла оторвать ее. Девка с характером и уже с препротивным. Вся в папочку".
СКОРБЬ Б/У
Так вот, в 1958 году мы с М. Алексеевым приветили в "Литгазете" Андрея Вознесенского. И кто мог бы подумать, что всего через два года в номере газеты "Литература и жизнь" за 20 ноября 1960 года, целиком посвященном пятидесятилетию со дня смерти Толстого, будет напечатано стихотворение юного дарования, о котором в 1997 году он поведает как о подвиге на грани гибели: "В атмосфере антипастернаковских гонений похоронного лета мне удалось напечатать стихотворение "Кроны и корни" с подзаголовком "Памяти Толстого". А на самом деле, уверял он, стихи были посвящены памяти Пастернака. Нужен мне ваш Толстой!.. Это было вранье. Во-первых, никаких "антипастернаковских гонений" тогда не было. Во-вторых, в стихотворении были приметы именно Толстого:
Дымясь локомотивом,
Художник жил – лохмат.
Ему лопаты были Божественней лампад!
Тут намек и на лохматую бороду классика, которая "дымилась", и на его любовь к физическому труду, и на его антицерковные взгляды, – все это никак не шло к Пастернаку. Тут и ясные приметы осени ("Листву роняют кроны…"), когда Толстой умер и когда его хоронили, а Пастернаком, которого хоронили летом, 2 июня 1960 года, ни в единой строчке и не пахло. Но как бы то ни было, а именно тогда юный гений вступил на стезю, о которой потом сказал:
Нам, как аппендицит,
Поудалили стыд.
После этого ему уже ничего не стоило написать в рифму о том же Шолохове похлеще Литвинова.
КАК МУЖЧИНА С МУЖЧИНОЙ
Хотя Алексеев уверял, что и не собирается уходить из "Литгазеты", однако вскоре после того, как вместо не работавшего по болезни Кочетова главным редактором был назначен Сергей Сергеевич Смирнов, которого Михаил Николаевич, видимо, хорошо знал по работе обоих в "Воениздате", он ушел в "Огонек" заместителем к Анатолию Софронову.
Я чувствовал, что и надо мной сгущаются тучи. Я не соответствовал вкусам и намерениям Смирнова. И когда однажды Инна Ивановна сказала, что меня вызывает главный, я понял, для чего. Вхожу в огромный кабинет. У стола шагает туда и обратно заместитель главного Валерий Алексеевич Косолапов, в течение всей сцены он хранит молчание. А Смирнов с чрезмерной любезностью приглашает меня сесть в кресло. Сажусь. "Владимир Сергеевич, давайте сразу, как мужчина с мужчиной…" Я поднимаюсь и говорю: "Сергей Сергеевич, сегодня я иду в театр и потому в своем выходном костюме. А в рабочем костюме у меня уже несколько дней лежит в кармане заявление об уходе". Немая сцена, тишина. Я поворачиваюсь и ухожу. Через несколько дней, всего лишь перейдя коридор, я стал работать ответственным секретарем, а потом завотделом критики в газете "Литература и жизнь", где хорошо встретили меня и Виктор Васильевич Полторацкий и Евгений Иванович Осетров, главный редактор и его зам. А в "Литературку" на место Алексеева пришел Юрий Бондарев, только что прогремевший романами "Батальоны просят огня" и "Последние залпы", на мое – Феликс Кузнецов, тогда совершенно мне неизвестный. Оба они недолго задержались в "Литгазете"
Впрочем, эта история 1959 года не помешала мне в 1964 году обратиться к Смирнову, который тогда был первым секретарем Московского отделения СП, за помощью в квартирном вопросе. Ну, я просил, чтобы вместе с Леонидом Соболевым он подписал бумагу в наш жилищный кооператив, и он это охотно сделал. Я тогда был одинок и мне не давали – это за свои-то деньги – уже выбранную мной квартиру: дескать, она для вас, товарищ Бушин, велика, избыточна. Я умолял председателя кооператива Владимира Андреевича Сутырина: "Да вы посмотрите на меня! Я молодой, кучерявый перспективный жених, не сегодня-завтра женюсь, уже и приглядел милашку. Мне площадь нужна, плодиться намерен!" Ни в какую! Да и чего было ждать от человека, который еще в знаменитом немом фильме "Красные дьяволята" (1923 г.) играл батьку Махно. Однако под напором письма с такими вескими подписями старый махновец сдался: дали мне желанную квартиру.
ОТЦЫ И ДЕТКИ
Недавно довелось в архигламурном журнале "Караван истории" прочитать большую беседу Константина Смирнова, младшего сына Сергея Сергеевича. Что творится с детьми таких людей! Сын Шостаковича, изображающий отца лжецом, трусом и мямлей, внук Гайдара, обокравший родину, сын Симонова, вот эти два сыночка – Андрей да Константин… Один другого злобней на Советскую власть. А жили при родителях, как у Христа за пазухой. На сей раз, например, слышим: "Мое детство было замечательным…В 1958 году, когда мне было шесть лет, отцу дали дачу в Переделкино, с которым связаны самые радостные и счастливые дни моей жизни… Помню приподнятое настроение, особый аромат молодости и веселых надежд, который был словно разлит в воздухе в конце 50-х – начале 60-х годов". Да и попозже не скучней было: "Я поступил на филфак в МГУ. Свободная студенческая жизнь закрутила меня так, что скоро я забыл дорогу в МГУ. Мы с приятелями говорили дома, что идем на лекции, а сами играли в карты, крутили любовь и не вылезали и чешской пивной "Пльзень". Вот она – жизнь "золотой молодежи"! Можно ли сомневаться, что и брательник жил такой же самой жизнью?
А в Переделкине, говорит, проблаженствовали 25 лет. "После смерти отца дачу отобрали". Естественно, ибо дача была общественная и дали ее за гроши хорошему писателю, которому некогда было шляться по пивным, во временное пользование, а "отобрали" не сразу после смерти отца, а лет через 7-8 после. Но в нынешние бесстыдные времена у родственников некоторых давно почивших писателей дачи до сих пор во владении. Когда скончался Роберт Рождественский? А иные особенно расторопные превратили дачи в музеи. Инновация! Ну, как нам жить без музея да еще и без памятника Окуджаве? Никак невозможно!
Да и потом знаменитые имена отцов открывали их отпрыскам все дороги. Ельцин, например, признавался, что назначил Гайдара главой правительства только из-за имени: "Я же вырос на книгах его деда!" А теперь ведь их родители, деды и бабушки в гробах ворочаются. Какое неуважительное незнание у детей о своих отцах, сколько вранья о них! Этот прямо и без стыда признается: "Нам с братом не пришлось пробивать себе дорогу – за нас это сделал отец". И не соображает и того, как выставляет отца, который в книгах и по телевидению прославлял героев Великой Отечественной войны, а сыночку по слабости родительской (да не обоим ли?) помог от службы в армии улизнуть.
А начинает КС издалека: "Вот так "оформилось" наше семейство: русский батюшка и матушка с "гремучей смесью" в крови – наполовину еврейка, наполовину армянка". Неужели такого рода "смесь" во всем и виновата? Даже в том, например, что Константин уверяет, будто в 1937 году его отец начал сотрудничать в газете "Гудок", "где, если кто не знает(!), в то время(!) трудился букет будущих классиков – Юрий Олеша, Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Ильф с Петровым". Если кто не знает, названные писатели были на 12-15 лет старше Сергея Смирнова и работали в "Гудке" примерно на столько же лет раньше. При нем никто из них там не работал, они уже давно ходили в "классиках".
Не знает сынок и военных страниц биографии отца. А о времени после войны уверяет: "Когда в середине 50-х Твардовского назначили главным редактором "Нового мира", он позвал отца в заместители. На самом деле в середине 50-х, т.е. с 1954-го по 1958-й главным редактором журнала был не Твардовский, а Симонов. Дальше на предельной ноте искренности еще интересней: "Разве я мог тогда понять, почему закрыли редакцию "Нового мира", и что такое покаянные письма, которые пишут солидные уважаемые дяди!" Во-первых, "Новый мир" никто никогда не закрывал, тираж его в иные годы доходил до миллиона. Это сейчас, как и многие другие старые журналы, он едва дышит тысяч на 5-7. В Советское время там, как и в других редакциях, иногда менялось начальство, что вполне естественно. Так, в "Литературной газете" в роли главного редактора я помню еще до войны Симонова, Войтинскую, потом – Ермилова, опять Симонова, Рюрикова, Смирнова, Чаковского, Удальцова, Бурлацкого и вот – Юрий Поляков. Что удивительного? Меняются и командующие военными округами, армиями, фронтами, и директора заводов, и главные врачи больниц, и даже заведующие дискотеками, когда иные из них становятся президентами…
Во-вторых, а кто в годы детства и юности Константина Смирнова писал покаянные письма? Я, например, помню только одно – Пастернака за "Доктора Живаго", изданного им за границей и ставшего знаменем борьбы против нашей родины, как позже – солженицынский "Архипелаг". Как же в этом не покаяться! А вот покаянных и благодарных речей действительно было немало. Евтушенко всю жизнь каялся, это его любимый лирический жанр. Еще в 1963 году каялся перед Союзом писателями за свою лживую автобиографию, изданную во Франции: "Я совершил непоправимую ошибку… Я ощущаю тяжелую вину… Для меня это урок на всю жизнь" и т.д.
Он же каялся перед Хрущевым за другие литературнополитические проказы и выражал при этом готовность "бороться каждодневно за окончательную победу ленинизма", он же – за ложь в стихотворении "Бабий Яр"; Эрнст Неизвестный каялся за художественные выкрутасы и взывал: "Дорогой Никита Сергеевич, я благодарен вам за отеческую заботу и критику (несмотря на то,что заботка-то была с матерщиной. – В.Б.). Она помогла мне. Да, пора кончать с чисто формальными поисками"; Василий Аксенов – в том же покаянно-благодарном духе: "Я благодарен партии и Никите Сергеевичу за то, что могу с ним разговаривать, советоваться… Наше единство в нашей марксистской идеологии" и т.д.
Стенограмма всех этих излияний в 1991 году была опубликована в журнале "Известия ЦК КПСС" и есть в моей книге "Окаянные годы"(1997).
А позже каялся и Солженицын – за "Пир победителей", от которого в свое время даже отрекся, но как только власть перевернулась, он побежал с этим "Пиром" в Малый театр и Соломин поставил его. Странно, что сидящий у входа в театр Островский не встал с кресла и своей бронзовой десницей не задушил обоих.
Но КС продолжает: "Разве мог я знать, что пережил мой отец, секретарь писательского парткома, когда вынужден был как председатель собрания московских писателей открывать травлю Пастернака… Участие в этой травле довлело над ним всю жизнь, поскольку он был очень порядочным человеком".
Тут опять много вопросов. Во-первых, Сергей Смирнов – сынок мог бы знать – был не секретарем парткома МО СП, а первым секретарем его правления. Во-вторых, дело беспартийного Пастернака рассматривалось, естественно, не на партийном собрании, а на общем собрании писателей Москвы. И это сынок мог бы знать. В-третьих, если уж Смирнов так не хотел участвовать в нем, то мог бы как-то уклониться. Например, подобно Вениамину Каверину, о чем тот сам и поведал: "Как бывало уже не раз, я "храбро" спрятался". Хотя, по его словам, ему дважды звонил К.В. Воронков, секретарь МО по оргвопросам, и настаивал, чтобы он пришел. А ведь здесь не было и попытки спрятаться. Наконец, Смирнов мог бы взять пример с героев войны, о которых писал и рассказывал: их девизом было "Умираем, но не сдаемся!" Тем паче, что ему-то вообще ничего не грозило. А главное, после того собрания Смирнов прожил почти двадцать лет. Знает это сынок? Было время хоть в какой-то форме, хоть в частном письме выразить свой сожаление и раскаяние. Но где это письмо? Где раскаяние?..
Поэт К. Ваншенкин потом уверял: "Как по тревоге, съехались со всех сторон люди, из которых ни один(!) не читал "Доктора Живаго"…" Это вранье не менее банальное, чем рифма любовь-кровь или морозы-розы. Из самого текста выступлений, допустим, С.С. Смирнова, К. Зелинского, Г. Николаевой, В. Перцова и других видно, что они читали. Поэт может удостоверится в этом по стенограмме, которую никто не сжег, как второй том "Мертвых душ". Наверняка роман читали Николай Тихонов, возглавлявший тогда Союз писателей, секретарь Союза Георгий Марков, помянутый Константин Воронков, читали члены редколлегии "Нового мира", куда роман первоначально был представлен, – Константин Федин, Борис Агапов и другие. От них Пастернак уже получит обстоятельный ответ на свою рукопись.
А с чего Ваншенкин взял, что и не заглянул в роман, допустим, Чингиз Айтматов, который сказал: "Если мы хотим по-настоящему выступать на мировой арене, то давайте следовать по пути Горького и Маяковского, а не Пастернака". Да что Айтматов! Даже Илья Сельвинский, писавший
Люблю тебя, мой русский стих,
Еще не понятый, однако,
И всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака, –
даже этот ученик Пастернака напечатал в "Огоньке" стихотворение, в котором бросил учителю: "Вы родину поставили под свист!"
Но что же именно сказал на том собрании о Пастернаке и его "Докторе" сам Смирнов. А вот: "Нельзя пройти спокойно мимо этого тяжелого факта предательства. Вы поймете чувство оскорбления, чувство настоящего гнева, с которым мне пришлось закрыть эту книге. Я был оскорблен не только как советский человек, я был оскорблен и как русский человек. Я был оскорблен как интеллигент и просто как человек. Я, наконец, был оскорблен этим романом, как солдат Отечественной войны, как человек, которому приходилось плакать над могилами погибших товарищей… Я был оскорблен потому, что герои этого романа прямо и беззастенчиво проповедуют философию предательства. Черным по белому в романе проходит мысль, что предательство вполне естественно. Предатель возведен в сан героя и предательство воспевается как доблесть". Какие же из этих слов Смирнов взял обратно? Ни одного. Все это заставляет думать, что 45-летний человек, прошедший войну, говорил это не под диктовку сидевшего под столом суфлера из КГБ, не "вынужден был" председательствовать на том собрании, а действовал вполне сознательно, добровольно и потом не жалел об этом.
Если бы КС хоть на этом бы остановился! Но нет, он трусит дальше: "Отец сделал цикл радиопередач "В поисках героев Бреста". Этот цикл принес ему неслыханную популярность. Дело в том, что как во время войны, так и сразу после наши солдаты, попавшие в плен, считались предателями. Только сволочь могла так отнестись к людям, которые, проливая кровь за родину, оказались в плену… Отец постоянно вбивал в головы слушателей, зрителей и читателей, что наши военнопленные не предатели, а истинные герои".
Только сволочь могла это написать вслед за лжецами от Волкогонова (1989) и Радзинского (1997) до Туркова.
Для старшего Смирнова Советское время, когда он и вся его родня благоденствовали и благоухали, – "людоедский эксперимент" (Известия.6.12.00). Его приводит в бешенство знаменитая "Песня о Родине" Лебедева-Кумача и Дунаевского: "Не горькая ли насмешка в том, что именно в 37 году, на пике сталинских репрессий, впервые прозвучали в фильме "Цирк" знаменитые строки: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!" (там же). Во-первых, "Цирк" это не 1937 год. Во-вторых, 1937 год это не "пик" (см. помянутого И. Пыхалова). А главное, да, миллионы людей, весь народ, в том числе многочисленный клан Смирновых с его "гремучей смесью" (одно Переделкино чего стоит!), дышали свободно и жили с каждым годом лучше и веселей (см. выше). Но, увы, – нет правил без исключений…
Совершенно справедливы и правдивы также и другие слова гимна, проклинаемые вами: "Знамя Советское, сила народная нас от победы к победе ведет". А какое же знамя нас вело, допустим, до Берлина – триколор, что ли? Он нас даже до Тифлиса не довел. И какая же сила вела, если не народная? Что ж вы за существо, если даже сила родного народа для вас лишь предмет глумления да издевок? Верю: по причине слепоты и амнезии вы эти победы не видите, а какие видели, не помните – ни страну, вытащенную из неграмотности к вершинам культуры, ни знамя победы над рейхстагом, ни наш герб на Луне и Марсе, заброшенный туда еще сорок лет тому назад, – забыли, но это лишь патологический факт вашей биографии.
Евгений Долматовский в книге "50 твоих песен", которую подарил мне в Коктебеле, приводит заранее написанное письмо жене летчика Владимира Зотова, погибшего в бою против фашизма еще в Испании в том самом 37 году: "Вспоминайте меня моей любимой "Песней о Родине": "Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". А закончил Зотов письмо так: "Шурик, расскажи сыну, кто был его отец и за что он погиб" (с. 118). Как вам, смирняшки, понять такого человека! Он вступил в бой с фашизмом добровольно, а вы даже в мирное время за широкой спиной отца улизнули от армии. И что можно рассказать о вас вашим детям и внукам?
Впрочем, своим потомкам вы рассказали о себе сами: "Если бы, не приведи Господь, немцы в 41-м году заняли Москву, мы, вероятно, распевали бы сегодня: "Свастика Гитлера – сила народная нас от победы к победе ведет". Ваш язык выдает вас с головой. Откуда такая деликатность – "заняли"? Фашисты не заняли бы, а захватили город, ворвались бы и растерзали его. Но главное, кто – мы? Вы с Костей пели бы, вы с дочкой Дуней, вы все вместе с Чубайсом, недавно ставшим супругом вашей Дуни? Вам и невдомек, что если бы сбылась ваша дикая фантазия, то в Москве уже никто и ничто не пел бы. А люди с "гремучей смесью" – в первую очередь.
Кстати, муж Чубайс – не единственное достижение дочки Дуни. Еще она поставила фильм о Бунине, роль которого убого сыграл ее папа. Ну, так случайно совпало. У Бунина есть прекрасное стихотворение "Родине":
Они глумятся над тобою.
Они, о родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом черных хат…
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей –
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей.
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, что сотню верст брела,
И для него ко дню свиданья
Последний грошик сберегла.
Многие строки здесь адресованы смирняшкам…
Константину в юные годы очень хотелось сниматься в кино и он приставал с этим к своему старшему брату, который уже ставил фильмы. И тот ему однажды сказал: "Я нашел для тебя роль… Вот смотри: черный экран, полоса света, входят двое. Один говорит: "Посмотри, кто там лежит". – "Это труп". Вот ты этим трупом и будешь"… Эту роль младший брат сыграл великолепно. И так вжился в роль! В сущности, так и остался трупом. Но не простым, а говорящим, дающим интервью для журнала "Караван истории". А о старшем брате Андрее можно сказать, что он превзошел младшего во всем, в том числе и в актерском мастерстве.