Среда, 20 декабря 1882 года
Спала до одиннадцати. Ничего не могу. Ничего не пишу для Салона, и в голову не приходит ни единой мысли, тоска…
Суббота, 23 декабря 1882 года
Сегодня вечером у нас обедали великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж с братом. <…> Он просидел до полуночи. Я написала бутылку, и ему понравилось, он сказал: "Вот как надо работать; наберитесь терпения, сосредоточьтесь, вкладывайте все ваше умение, старайтесь тщательно передать натуру".
<…>
Четверг, 28 декабря 1882 года
Да, это правда! У меня чахотка. Он [врач] так и сказал мне сегодня. "Лечитесь, надо стремиться к выздоровлению, не то потом пожалеете". Мой доктор молод, производит впечатление умного человека; на мои возражения против нарывных пластырей и прочих гадостей отвечает, что потом я буду жалеть и что он никогда еще не видел такой необычной больной; а еще он сказал, что по моему виду никогда, никогда не скажешь, что у меня чахотка. Вид у меня в самом деле цветущий, а между тем поражены оба легких, правда левое гораздо меньше. <…> А Потен ни за что не желал признать, что у меня задеты легкие; он пускался в обычные в таких случаях объяснения, дескать, все это бронхи, бронхит и т. д. Уж лучше знать точно: теперь буду исполнять все предписания – только не согласна никуда ехать в этом году.
Будущей зимой мой отъезд будет оправдан "Святыми женами". А нынче из этой затеи не выйдет ничего, кроме неприятностей, как в прошлом году. Все, что угодно, кроме юга, – и положимся на милость Божью!
<…>
Я ведь говорила вам, что должна умереть. Бог не мог дать мне то, что может сделать мою жизнь терпимой, и нашел другой выход – убить меня. Сперва Он обрушил на меня несчастье за несчастьем, а теперь приканчивает. Я ведь говорила вам, что должна умереть, все это не может длиться долго, эта жажда всего, эти нечеловеческие порывы, это не могло длиться. Я ведь говорила вам, давно уже, много лет назад, в Ницце, когда сама еще смутно понимала, как много мне всего нужно, чтобы жить. Но другим недостает еще большего, а ведь они не умирают! Да что поделаешь! <…>
Меня даже забавляет, что я, оказывается, приговорена к смерти – или близка к этому. Это и поза, и переживание; во мне есть тайна, смерть отметила меня своим перстом; в этом есть своя прелесть, а прежде всего новизна.
Занятно, что я вправе всерьез рассуждать о своей кончине; повторяю, это меня забавляет. Жаль, что приличия не велят искать иных слушателей, кроме моего исповедника Жюлиана. <…>
Воскресенье, 31 декабря 1882 года
Для живописи слишком темно, отправляемся в церковь… <…> Потом еще раз едем на улицу Сез посмотреть выставку. Бастьен, Сен-Марсо и Казен. Картины Казена вижу впервые, они меня покорили. Это поэтично, но "Вечер в деревне" Бастьен-Лепажа ни в чем не уступает профессиональному поэту по имени Казен, хотя заметьте, что именно Бастьену часто доставался лестный титул первоклассного ремесленника.
Провела на выставке бесценный час – какое наслаждение! <…> Свет не видел скульптора, равного Сен-Марсо. Здесь уместны слова, которые говорились столько раз, что стали банальными: его работы живут – и это чистая правда. <…>
Но он еще молод и не умер, а потому мои восторги кажутся преувеличенными.
Временами я готова поставить его выше Бастьена.
У меня появилась навязчивая идея: хочу картину одного и скульптуру другого. <…>
1883
Понедельник, 1 января 1883 года
Только что от болезни или раны умер Гамбетта. Не могу выразить, какое странное впечатление произвела на меня эта смерть. В нее невозможно поверить. Этот человек настолько был частью жизни всей страны, что без него немыслимо представить что бы то ни было. Победы, поражения, карикатуры, развлечения, хвалы, шутки – ничто без него не обходилось. <…>
Вторник, 16 января 1883 года
Младший Бастьен повез нас в Виль-д'Авре, в дом Гамбетта – там работает его брат. <…>
Бастьен работает в изножье постели <…>. Здесь ничто не тронуто, на перину, изображающую тело, наброшены смятые простыни, на простынях цветы. По гравюрам невозможно судить о размерах комнаты: она почти вся занята кроватью. Промежуток между кроватью и окном не позволяет отойти на должное расстояние; поэтому кровать изображена на картине не полностью, ее ножек не видно. Картина – сама правда. Голова покойного откинута назад, она видна в три четверти, на лице выражение отрешенности, сменившей страдание, и совсем еще живой безмятежности, но в ней сквозит уже нечто потустороннее. Душераздирающе изображено распростертое, неподвижное тело, из которого только что ушла жизнь.
Впечатление от картины подкашивает, преследует вас.
Счастливый человек Бастьен-Лепаж! Мне немного неловко… <…> На вид ему лет двадцать пять, но он так доброжелателен, безмятежен, так естественно держится, как умеют только великие люди – например, Виктор Гюго. В конце концов я начну считать его красавцем; во всяком случае, в нем есть бесконечное очарование, присущее значительным, сильным людям, которые сами без глупости и фатовства сознают свое избранничество. Он болтает с Диной, все другие в соседней комнате, а я тем временем смотрю на него за работой. На стене виден след пули, убившей Гамбетта. Он показал нам этот след, и тут я наконец расплакалась от тишины в спальне, от увядших цветов, от солнца, которое светит в окно… Но он в это время отвернулся, весь погруженный в картину; и вот, чтобы не терять выгод от своей чувствительности, я порывисто протянула ему руку и быстро вышла с лицом, залитым слезами. Надеюсь, он успел это заметить. Глупо… да, глупо признаваться в том, что вечно заботишься о производимом впечатлении. <…>
Четверг, 22 февраля 1883 года
<…> Голова младшего мальчика совсем готова.
Одна у себя в мастерской, играю на рояле Шопена, а на арфе – Россини. Прекрасный лунный свет; в большое окно видно очень светлое, синее, великолепное небо. Думаю о моих святых женах, в полном восторге от того, как мне видится картина, и ужасно боюсь, как бы кто-нибудь не сделал это до меня… <…>
Нужно научиться запечатлевать такие мечты, как нынче вечером: пускай все поэтичное, что приходит на ум, не пропадает, а переплавляется в картины… Может быть, в дневнике?.. Нет, он и без того слишком длинный. Ах, только бы Господу было угодно, чтобы я написала мою картину, настоящую, прекрасную. В этом году опять сделаю не более чем этюд… Вдохновленный Бастьен-Лепажем? Господи, да: его живопись так похожа на натуру, что, если верно копируешь натуру, неизбежно обрекаешь себя на сходство с ним. Лица у меня получились живые: это не красивая живопись в стиле Каролюса, а просто – живопись; словом, тут есть плоть, есть человеческое тело, оно живет, дышит. Это не ловкость, не манера художника, а природа как она есть, и это замечательно.
Суббота, 24 февраля 1883 года
<…> Вы знаете, что в мыслях у меня постоянно Бастьен-Лепаж; я привыкла произносить его имя, но избегаю называть его при чужих людях, словно у меня нечиста совесть. Я говорю о нем с той ласковой непринужденностью, которая мне самой кажется в порядке вещей, хотя бы из-за его таланта, но другие могут дурно ее истолковать. Какая жалость, что его брат… то есть какая жалость, Господи, что он не может бывать у нас запросто, как его брат! <…> А кем бы я хотела его видеть? Да просто другом. Как, вы не верите в дружбу? А вот я бы обожала своих знаменитых друзей, и не из тщеславия, а по склонности, за их достоинства, ум, талант, гениальность; ведь это же особая порода. Поднявшись над некоей банальной золотой серединой, окунаешься в более чистую атмосферу, попадаешь в круг избранных, где можно всем взяться за руки и повести хоровод в честь… Да что я такое говорю? Просто Бастьен в самом деле прелесть! Его портит соседство с братом, который очень некрасив: они так похожи, что их путают.
Я так боюсь, что мои картины похожи на его… но без его достоинств… Я искренне списываю с натуры, знаю, но думаю-то при этом о его живописи… Впрочем, в наши дни одаренный художник, искренне плененный натурой и желающий ее запечатлеть, всегда будет похож на Бастьена.
Если все будет хорошо… через четыре-пять дней я закончу. Да, но… <…>
Вторник, 27 февраля 1883 года
Наконец-то пошли веселые дни: пою, болтаю, смеюсь, а припев у меня – Бастьен-Лепаж. Но не он сам, не его внешность, а только его талант. Только имя… И все-таки мне страшно: вдруг моя картина будет на него похожа? За последнее время он написал кучу девочек и мальчиков. В том числе знаменитого сорванца на картине "Ни гроша" – ничего прекраснее быть не может. Ну вот, а у меня двое мальчишек, которые идут по улице, держась за руки: старшему семь лет, он смотрит в пространство перед собой, зажав в губах листик; младший, четырехлетний, смотрит на зрителя, засунув руку в карман штанишек. Не знаю, что и думать: еще нынче вечером я была собой довольна. Сущий кошмар!
Но нынче вечером, нынче вечером мне выпал час огромного счастья. Что ж, вы скажете – приезжали Сен-Марсо или Бастьен-Лепаж? Нет, я делала эскиз моей статуи. Читайте внимательно. Сразу после пятнадцатого марта я хочу приняться за статую. За всю жизнь я начала две скульптурные группы и два или три бюста, все это брошено на полдороге… потому что когда я работаю одна и без руководства, то могу заниматься только тем, что меня интересует, во что вкладываю жизнь, душу, и чтобы это было серьезно, а не просто учебный этюд. Итак, вообразить себе фигуру и безмерно захотеть ее выполнить. Пускай получится плохо. Ну и что? Я прирожденный скульптор, я люблю форму до безумия; цвет никогда не может с такой силой воплотить натуру, как форма, хотя я и цвет обожаю. И все-таки форма! Красивое движение, красивая поза; обойдете кругом – и силуэт переменится, но сохранит тот же смысл. Счастье! Блаженство!
Я задумала такую фигуру: стоящую женщину, которая плачет, уткнув лицо в руки. Знаете, такое движение плечами, когда плачут. Мне хотелось стать перед ней на колени. Я говорила всякие глупости. Эскиз высотой в тридцать сантиметров, а сама статуя будет в натуральную величину. Это будет вызов здравому смыслу… Хотя – почему?
В конце концов, чтобы укутать эту маленькую хрупкую статуэтку, я разорвала красивую батистовую сорочку. Эта глина мне милее собственной кожи.
Ведь у меня неважное зрение; если это начнет мешать живописи – переключусь на ваяние.
До чего красива эта белая влажная материя, скрывающая и окутывающая красивыми складками гибкую фигурку, которую я так и вижу, словно она не спрятана. Я завернула ее почтительно: она такая изящная, хрупкая, благородная!
Среда, 28 февраля 1883 года
<…> Картина будет окончена завтра; итого девятнадцать дней работы. Если бы не пришлось переделывать одного из мальчиков, я управилась бы за пятнадцать дней, и все уже было бы готово. Но он выглядел слишком взрослым.
<…>
Суббота, 3 марта 1883 года
Тони пришел взглянуть на картину. Весьма доволен. Одна из головок очень удалась.
"Вы никогда еще не делали таких удачных работ; изящно, красиво по цвету. В добрый час, в самом деле хорошо. Браво, мадемуазель". <…>
<…>
Среда, 14 марта 1883 года
Наконец приехал Жюлиан поглядеть на картину; я его об этом не просила; мы только обменялись письмами, полными шпилек. Но он чувствует себя виноватым, и я скромно торжествую. <…>
Четверг, 15 марта 1883 года
Ну все, конец! В три часа я еще работала, но все съехались, и работу пришлось оставить. Мадам и мадемуазель Канробер, Алиса, Божидар, Алексей, княгиня, г-жа Аббема, г-жа Каншина! А утром пришел Тони.
Все общество отправляется к Бастьену посмотреть на картину "Любовь в деревне". Во фруктовом саду спиной к зрителю стоит, опершись на изгородь, девушка, голова у нее опущена, в руке цветок; а с этой стороны изгороди молодой человек лицом к нам; он потупил глаза и в замешательстве теребит свои пальцы. Есть в этом и проникновенная поэзия, и изумительное чувство.
Что до техники, ее нет вовсе: это просто сама природа. <…> Есть еще небольшой портрет г-жи Друэ – старенького ангела-хранителя Виктора Гюго: чудо правды, чувства, сходства; ни одна из этих картин не напоминает картину даже издали: перед нашими глазами проходят живые люди. Он не художник, а поэт, психолог, метафизик, творец. <…>
Милле, Бретон, несомненно, поэты. Но Бастьен соединил в себе все. Он король во всем, не только благодаря фантастической технике исполнения, но и по глубине и силе чувства. Он довел искусство наблюдения до предела, а гений наблюдательности, как говорит Бальзак, это то, чем почти исчерпывается сущность человеческого гения. Пишу перед сном, сидя на полу: мне необходимо было все это рассказать. <…>
Пятница, 30 марта 1883 года
<…> Сегодня до шести работала; в шесть, благо было еще светло, отворила дверь на балкон – слушала колокольный звон, дышала весенним воздухом и играла на арфе.
<…> Я спокойна, я хорошо поработала, потом вымылась, переоделась в белое, помузицировала, а теперь пишу; спокойная, довольная, я наслаждаюсь тем, как все сама устроила у себя в комнатах; все у меня под рукой: жила бы так всю жизнь!.. Пока не прославлюсь! И даже если придет слава, я пожертвую ей два месяца в году, а остальные десять буду жить затворницей и трудиться. Впрочем, это единственное средство обеспечить себе те два месяца. Меня только мучит, что пора бы и замуж. Тогда не станет у меня этих унизительных и суетных тревог, которых теперь не удается избежать.
Почему она не выходит замуж? Она уже не такая молодая. Все дают мне двадцать четыре года, и это меня бесит. Вот выйду замуж… Да, но за кого? Была бы я такая, как раньше… А теперь нужно, чтобы нашелся добрый и деликатный человек. Меня теперь так легко обидеть, мне так легко причинить боль. Нужно, чтобы он меня любил: не настолько же я богата, чтобы выйти за человека, который бы вообще оставил меня в покое. Если бы у меня было двести тысяч ренты, я бы вышла за молодого итальянца и за пятьдесят тысяч в год была бы свободна. А теперь… Нужно, чтобы у него было состояние, а это страшно сложно. Может и так случиться, что я понравлюсь богатому, но тогда он женится на мне по любви, и мне придется все бросить… а слава, а живопись? Идеал был бы очень занятой и очень умный человек. Но дело в том, что у него еще должно быть аристократическое имя или достаточно громкое, чтобы войти в аристократию. <…> И вообще, зачем мне выходить замуж? <…>
При всем том я еще не беру в расчет собственного сердца. Но все предвидеть невозможно, и потом, это зависит от обстоятельств… А вдруг я вообще никогда не полюблю?.. <…>
Только что получила такое письмо:
"Дворец на Елисейских Полях. Ассоциация французских художников по устройству ежегодных выставок изящных искусств.
Мадемуазель, пишу Вам прямо за столом жюри, чтобы сообщить, что портрет пастелью снискал у жюри несомненный успех. Примите мои поздравления. Нет надобности говорить, что картины маслом получили очень добрый прием.
В этом году к Вам пришел истинный успех, и я этому очень рад.
Дружески и почтительно преданный Вам,
Тони Робер-Флёри".
Ну, каково? Ах! Ах! Что же дальше? Письмо будет приколото к этой стенке, но прежде надо будет его всем показать. Думаете, я схожу с ума от радости? Нет, я исключительно спокойна. Да я, бесспорно, и не заслуживаю большой радости, раз уж эта прекрасная новость застала меня в таком настроении, что представляется мне вполне заурядной.
<…>
Воскресенье, 22 апреля 1883 года
Под номером первым приняты только две пастели: моя и Бреслау. Картина Бреслау висит не в первом ряду, а портрет дочери редактора "Фигаро", ее же, – в первом. Моя картина тоже не в первом ряду, но Тони [Робер-Флёри] уверяет, что она хорошо видна и что полотно, висящее под ней, невелико. Портрет Ирмы в первом ряду, в углу, то есть на почетном месте. В общем, Тони говорит, что эта выставка для меня удачная. <…>
У нас, как обычно по вечерам, гости к обеду… <…> Слушаю их и думаю: вот люди, которые ничего не делают и всю жизнь только болтают глупости да сплетничают. Они счастливее меня… Неприятности у них другие, но они тоже от них страдают. И в отличие от меня, они не умеют всему так радоваться, как я. Многое от них ускользает: мелочи, тонкости, нюансы, которые для меня – и поле наблюдения, и источник удовольствий, неведомых пошлым людям, а кроме того, я, может быть, больше, чем многие, восприимчива к созерцанию природы в ее величии, а также к тысячам мелких подробностей Парижа. Прохожие, выражения лиц у детей или женщин, да мало ли что еще! Когда иду в Лувр – пересечь двор, подняться по лестнице, по следам тысяч ног, которые здесь прошли; отворить эту дверь… А люди, которых там встречаешь, – можно придумывать о них истории, угадывать, что у них на душе, тут же воображать себе их жизнь; и прочие мысли, прочие впечатления, и все это цепляется одно за другое, и все такое разнообразное! Да мало ли есть вещей, которые мне доступны! Если в чем-то я и стала хуже других с тех пор, как со мной приключилась эта огромная беда, – что ж, зато у меня есть другие утешения!
Ах нет. Все знают и, наверное, представляя меня, первым делом говорят: "Вы знаете, она глуховата". Не понимаю, как я могу об этом писать… Разве можно свыкнуться с таким убожеством? Пускай бы это случилось со стариком, со старухой, с каким-нибудь горемыкой! Но с молодым, с таким живым и трепетным существом, которое яростно хочет жить!!! <…>
Понедельник, 30 апреля 1883 года
<…>
Мне выпало счастье поболтать с Бастьен-Лепажем.
Он объяснял мне свою Офелию. Черт возьми! Это художник выдающегося дарования. <…>