Вчера вечером я молилась… <…> и когда начала, как всегда, просить, чтобы мне с ним познакомиться, чтобы Бог мне это позволил, то расплакалась, прямо стоя на коленях. Господь уже три раза услышал меня и внял моей мольбе: первый раз я просила игру, крокет, я так просила, так просила, как никогда в жизни, и через три дня тетя привезла ее мне из Женевы; другой раз просила, чтобы Он помог мне выучить английский, я тогда так умоляла, так плакала и до того разволновалась, что мне показалось, будто я вижу в углу комнаты образ Богородицы, которая мне обещала, что все исполнится. Я даже могла бы узнать ее лик. Третий раз я просила, чтобы Реми обратил на меня внимание и признался мне в любви. Но Он еще много раз исполнял мои просьбы: послал мне амазонку, уроки верховой езды, знакомство с Бертой в Бадене и даже платья, каких мне хотелось. Да святится имя Его! <…>
Пятница, 9 мая 1873 года
Уже полтора часа жду, когда м-ль Колиньон придет со мной заниматься. И так всякий день. А мама меня упрекает и не знает, что я сама огорчаюсь, что я внутри вся пылаю от нетерпения, гнева, возмущения! М-ль Колиньон пренебрегает уроками, из-за нее я теряю время, мне четырнадцать лет; чего я добьюсь, если стану терять время? У меня внутри все кипит, я совсем бледная, а временами кровь ударяет мне в голову, щеки горят, сердце бьется, я не могу усидеть на месте, к сердцу подступают слезы, я пытаюсь их удержать, и от этого мне еще тяжелее; все это разрушает мое здоровье, портит характер, я делаюсь раздражительная, нетерпеливая. Когда люди живут спокойно, это отражается у них в лицах, а я то и дело вспыхиваю из-за пустяков: обкрадывая меня на уроки, она крадет у меня всю жизнь. В шестнадцать лет придут другие мысли, а теперь самое время учиться. <…>
Суббота, 17 мая 1873 года
<…> Садимся за стол, Жорж с нами; пить он начал с утра. К концу обеда Жорж уже ушел из-за стола. М-ль Колиньон ненадолго отлучилась, но вот она вбегает с криком:
– В саду какой-то шум, пойдемте посмотрим, не знаю, что там случилось, но шум ужасный.
Все встают. Выхожу из комнаты и слышу, что Жорж надавал Толстой пощечин. Поспешно говорю папа́:
– Останьтесь, это ничего, Жорж побил одну женщину, не беспокойтесь, я потом вам расскажу, что случилось, но вы не подавайте виду, что знаете.
Расспрашиваю, бегу, не знаю, куда кидаться. Весь дом вверх дном. Появляется Жорж:
– Рука у меня тяжелая, она надолго запомнит… Она так и свалилась, она… эта потаскушка… и так далее.
А тетя уже неделю болеет, причем тяжело, какой ужас! В довершение несчастья приходят с визитом м-ль Колокозова, г-жа Данилова и г-жа Теплякова, они в желтой гостиной, мама в столовой, ей дурно. Жорж, герой катастрофы, вваливается в желтую гостиную, бессвязно – поскольку пьян – рассказывает трем дамам всю историю, мы пытаемся утащить его в столовую, но он упирается. Г-жа Теплякова предлагает свою карету, чтобы его увезти, а то его арестуют, – скорее, скорее! – ее благодарят, из-за Жоржа все переполошились. Он желает продемонстрировать свою отвагу и не уезжает. <…>
Адам говорит, жандармы уже здесь, то есть что их уже вызвали. <…> Жоржа умоляют поскорее уезжать. Бегу к м-ль Колиньон, надеваю ей шляпку, она бежит, Жорж спускается вместе с ней, смотрю в окно… <…> Уехали. <…> Слава Тебе, Господи! Ты услышал мою молитву! Благодарю Тебя!
Успокаиваться еще рано. Если Жорж опять приедет в Ниццу, он, скорее всего, попадется. Но он не приедет. <…>
Среда, 21 мая 1873 года
Жорж не хочет приехать на суд, а это было бы так просто и лишило бы Толстых и их адвоката возможности говорить всякие гадости. Если он не приедет, то и адвоката у него не будет, а у них-то будет, и этот их адвокат сможет обвинять всю нашу семью во всяких ужасах, и никто не сможет ему возразить: нам нельзя, ведь мы ни при чем. Я совершенно убита, я в полном отчаянии. Толстые и так говорят о нас гадости. А теперь еще это! <…>
Попрошу Бога защитить меня от клеветы, и всю семью тоже, а то наше "доброе имя" погибнет, причем ни за что. Это разрушит всю мою жизнь. <…> Но Бог милостив, Он нас спасет. <…>
Среда, 4 июня 1873 года
Без двадцати минут семь. Сажусь писать, потому что видела страшный сон. Мы были в каком-то незнакомом доме, и вдруг я – или уж не знаю, не помню, кто это был, – выглядываю в окно и вижу солнце, а оно все увеличивается и разрослось уже на полнеба, но вовсе не светлое и не греет. Потом оно распадается на части, и одна четвертушка исчезает, а остальное начинает вращаться и меняется в цвете. Мы все в ужасе. Потом солнце наполовину скрывается за тучей. Потом оно останавливается, и все кричат: "Солнце остановилось!" Как будто в обычное время ему положено кружиться. На несколько мгновений оно застыло неподвижно, хотя побледнело. Потом со всей землей стало твориться что-то странное. Она не то что закачалась, я не могу выразить, что это было, в обычной нашей жизни такого не бывает. Нам недостает слов выразить то, чего мы не понимаем. А потом солнце принялось кружиться, как два колеса, одно в другом; я хочу сказать, что временами его закрывала туча, такая же круглая, как само солнце.
Всех охватило смятение. Я размышляла, не пришел ли конец света. Но хотелось думать, что это все ненадолго.
Мамы сперва с нами не было. Она приехала в каком-то омнибусе и как будто ничуть не испугалась. Все было странно. И омнибус какой-то диковинный. Потом я стала перебирать свои платья, словно перед отъездом; мы принялись складывать вещи в небольшой сундучок. Но то и дело все начиналось сначала. Это вправду был конец света. И я ломала себе голову, почему Бог ничего мне об этом не сказал и как это может быть, чтобы я, живая, удостоилась присутствовать при конце света.
Все боятся, а мы вместе с мамой садимся в карету и куда-то едем, не знаю куда. <…>
Что значит этот сон? Может быть, Бог послал его мне, чтобы предупредить о каком-нибудь великом событии? Или это просто нервы? <…>
Пятница, 6 июня 1873 года
Вечерами я вообще ничего не делаю, время летит как стрела.
По утрам немного учусь; в два часа рояль. <…>
Суббота, 7 июня 1873 года
Аполлон Бельведерский, которого я срисовываю, немного похож на герцога, особенно выражением лица. И та же посадка головы, и нос такой же. <…>
За обедом все перессорились, как всегда. Дедушка скучает без м-ль Колиньон. Сердитый, раздражительный, ко всем придирается. О боже, как я устала от этой жизни… <…> …как я хотела бы жить спокойно, без этих кошмарных, невыносимых, чудовищных ссор! <…>
Среда, 25 июня 1873 года
<…> Пришел Манот. Я играла при Поле, хорошо. Он довольно славный мальчик, но без принципов. Только и знает, что красть да врать, это дурно, а последнего я вообще боюсь. Особенно если папа́ и Жорж его "воспитают". Ужас. Они проповедуют такие гадости, нарочно, чтобы отравить Поля. Главное, разрушают его уважение к матери.
За обедом она ему сделала замечание, папа́ ее перебил: это, мол, не беда, ты не права. Он с мамой обращается как последний скот, право. <…> Я как могла боролась с Жоржем и папа́, но где там, а Жорж словно считает своим долгом развращать Поля и сделать его таким же, как он сам, а главное, лишить его уважения к матери. <…>
Воскресенье, 20 июля 1873 года
<…>
Я встала рано для воскресенья, в восемь, и из ванны, раздетая, proceeded to my aunt's room, а там легла к ней в кровать. Сначала я говорила ей, что грешно терять время, как мы в Ницце летом, ни с кем не видеться, просто вставать, завтракать, болтать, ссориться, обедать в Монако и снова ложиться спать.
<…>
– И почему мы ни с кем не знакомы?
– Но летом в Ницце нет никого!!!
– А кто нас тут держит? <…>
В конце концов я заплакала. Право, не могу больше жить, как мы живем, это непростительно! <…> Высший свет – вот моя жизнь. Он меня манит, ждет – так бы и помчалась туда! Мне еще рано выезжать в свет. Но мне не терпится, только я не хочу явиться в свете после замужества: я бы предпочла, чтобы мама и тетя стряхнули с себя свою лень. Но я имею в виду не то убогое общество, что в Ницце, а петербургское, лондонское, парижское – там бы мне дышалось легко, – потому что мне и тяготы светской жизни были бы в радость. <…>
Четверг, 14 августа 1873 года
<…> Я решила пройти курс лицея Ниццы. Всего буду учиться девять часов в день. Хочу работать как зверь. Не хочу оказаться ниже мужа и детей. Женщина ДОЛЖНА получать такое же образование, как мужчина. <…>
Понедельник, 18 августа 1873 года
В пять утра меня разбудили! Париж! <…> В Париже я дома: живу, дышу, все мне интересно; не ленюсь, а наоборот, слишком спешу. Мне бы хотелось не просто ходить, а летать. Только теперь, после немецкого города, я оценила Париж. Я пыталась себя убедить, что и в Вене есть люди, но это не так. <…>
Вторник, 19 августа 1873 года
<…> Между прочим, очень часто пытаюсь понять, что сокрыто во мне, в глубине, ни для кого не видное, кто я такая на самом деле, что такое моя душа, потому что все, что я думаю, все, что чувствую, что говорю, – это только внешнее. Так вот, я не знаю, но мне сдается, что нет ничего, одно из двух: или слишком много всего, или вообще ничего нет. А может быть, на самом деле и нет ничего. Например, когда я вижу герцога, сама не знаю, ненавижу я его или люблю… Иногда я даже злюсь: хочу проникнуть в свою душу – и не могу. Когда мне надо решить трудную задачу, я раздумываю, подбираюсь к ней, и вот уже кажется, что поняла, но только попытаюсь собраться с мыслями – и все рассыпается, все ускользает, а мысли улетают в такую даль, что я сама диву даюсь и ничего понять не могу. Но все это еще не составляет моей сути. У меня ее нет. Я живу только внешней жизнью.
Остаться дома или уехать, обладать чем-нибудь или нет – мне все равно; мои печали, мои радости, мои муки не существуют. Я ничто. Но стоит мне вообразить смерть мамы или любовь герцога Гамильтона, вот тут я снова становлюсь сама собой. Но нет, только не герцог: все это кажется мне таким неправдоподобным, невозможным, сверхъестественным, что он видится мне только отдельно от меня, только в облаках: ничего не понимаю. <…>
[Пометка на полях, март 1875 года.]
Тогда я рассуждала довольно верно, а все-таки видно, что я была сущий ребенок. Как я злоупотребляла словом "любовь"! Бедная я, бедная! И ошибки во французском – исправить их, что ли. Полагаю, что теперь я пишу получше, хотя все еще не так, как хотелось бы.
В чьи руки попадет мой дневник? Все, написанное до сих пор, интересно только мне да моим близким. Покамест буду продолжать сама для себя: ведь приятно же будет потом окинуть взглядом всю жизнь?
Суббота, 30 августа 1873 года
<…> Сегодня утром ходила с княгиней… <…> покупать фрукты; она торговалась, а я платила, сколько спросят. Я же пошла впервые, наудачу, и вдруг торговаться! Дала обступившим меня женщинам и детям несколько су. Господи, сколько радости! Они смотрели на меня как на Провидение. Не торгуюсь и раздаю монетки. Одна женщина сказала: "Какая вы добрая!" О Господи! Ну если бы Господу было угодно на меня взглянуть! Вернулась домой, все на меня смотрят, все завидуют. Начала составлять расписание занятий, завтра кончу и стану учиться каждый день по девять часов. Господи, ниспошли мне усердия и силы духа, чтобы учиться; они есть у меня, но мне нужно больше. <…>
Четверг, 4 сентября 1873 года
Пришел учитель французского: будем заниматься два раза в неделю, по вторникам и субботам. <…>
Суббота, 6 сентября 1873 года
<…> Первый урок с г-ном Брюне – литература, грамматика, риторика, история, мифология. Было что-то вроде экзамена.
Понедельник, 8 сентября 1873 года
Пришел учитель арифметики и космографии. Пока мы с ним беседовали, Поль принес шляпку из Парижа, мама не хотела платить не глядя, коробку открыли и про учителя забыли. В девять вечера получаем от этого учителя письмо, где он пишет, что ему был оказан скверный прием и т. д., что чистая правда. Я очень рассердилась, очень. <…>
Вторник, 9 сентября 1873 года
Первый урок немецкого; я не любила этого языка, только недавно он стал меня привлекать, и теперь я его люблю, я его учу со страстью. <…>
Понедельник, 15 сентября 1873 года
Я лентяйка, будильник прозвонил в пять, я переставила его на шесть и проспала до семи. Если я начинаю на полчаса позже, весь день испорчен, ничего уже не делаю. Так сегодня и вышло. Ни английского, ни итальянского, ни латыни. Одним словом, ничего. Но у меня был урок разговора с Хичкок. Это полезнее всего остального.
Сегодня впервые говорила по-итальянски. <…> Позавчера был первый урок физики. Ах, как я собой довольна! <…>
Пятница, 19 сентября 1873 года
Все время стараюсь не падать духом… <…> Не стоит растравлять себя сожалениями. Жизнь коротка: пока можно, надо смеяться. Печали сами придут, надо их избегать. Бывают несчастья, от которых не убережешься: смерть, разлука, – хотя даже в разлуке есть свое очарование, пока надеешься. Но портить себе жизнь мелкими неприятностями – фу! Я не придаю значения пустякам; терпеть не могу мелких будничных обид; только смеюсь и переступаю через них. <…>
Понедельник, 29 сентября 1873 года
Сегодня день тетиного ангела. <…> Меня попросили сыграть на рояле, я сыграла им анданте из минорного концерта Мендельсона, но им не понравилось, хотя играла я хорошо. <…>
Мы омещаниваемся! И я ничего не могу сказать, чтобы не вышел скандал.
Вторник, 30 сентября 1873 года
Пошла к маме и кротко рассказала ей все, что вчера перестрадала. Никакой сцены не вышло, наоборот, признали, что я права. Я тихо плакала, опустив голову, так что слезы натекли на пол и он стал мокрым, и, если бы это была сцена из мифологии, мог бы образоваться источник. Мама сказала, что мы не можем много бывать в обществе из-за моих разлюбезных теток и из-за мамаши Толстой.
<…>
Консул должен был представить нас префектуре, но они все плохие. Мама недостаточно живая и предприимчивая, не обращает внимания на пересуды, люди клевещут, а она не возражает. И потом, мы, к сожалению, слишком добрые: принимали у себя бог знает кого. <…>
Понедельник, 13 октября 1873 года
Сегодня отыскиваю в книге задание, и тут милочка Элдер говорит: "You know, the Duke of Hamilton is going to marry the Daughter of the Duke of Manchester, very soon". – "Indeed?" – пролепетала я. Я заслонилась книгой, потому что покраснела как мак. Как будто острый нож вонзился мне в грудь. На меня напала такая дрожь, что я еле удержала в руках книгу. Я испугалась, что сейчас потеряю сознание, но книга меня выручила. Чтобы успокоиться, несколько минут я делала вид, что ищу нужное место. Урок я отвечала дрожащим голосом. Я призвала все свое мужество, как когда-то, чтобы прыгнуть с мостков в купальне, и сказала себе, что нужно смириться. Стала писать диктовку, чтобы некогда было разговаривать. <…>
Среда, 15 октября 1873 года
<…> Ницца уже не та. <…> Только он и привязывал меня к Ницце. Теперь я ее ненавижу и она для меня невыносима.
У меня больше нет цели. Выхожу из дому просто так, чтобы выйти. Тоскливо! Ах, как мне тоскливо!
О нем ежечасно
Все думы мои.
О как я несчастна!
Как жить без любви?..
<…> Господи, спаси меня от отчаяния! Господи, прости мне мои грехи, не карай меня! Все кончено!.. кончено!.. У меня лицо чернеет, как подумаю, что все кончено!..
Четверг, 16 октября 1873 года
<…> Сегодня мне хорошо, мне весело: может быть, все еще и неправда, потому что никто не подтвердил ужасного известия, а по мне, уж лучше заблуждение, чем печальная правда.
Пятница, 17 октября 1873 года
Я играла на рояле, и тут приносят газеты. Беру "Галиньяни'с мессинджер", и первые же строчки бросаются мне в глаза: "The Berlin journals state that the betrothal of the Duke of Hamilton to Lady Mary Montague, daughter of the Duke of Manchester, was celebrated at the court of Baden on the 9 inst".
Газета не выпала у меня из рук, наоборот, я вцепилась в нее мертвой хваткой, ноги у меня подогнулись, я села и еще раз десять перечла эти разящие строки, чтобы окончательно убедиться, что они мне не приснились. Боже милосердный, что я прочла! <…> (Нынче вечером не могу писать, бросаюсь на колени и плачу.) Входит мама; чтобы она не заметила, что со мной творится, делаю вид, что иду узнать, готов ли чай. А впереди еще урок латыни! О пытка! О мука! Ничего не могу делать, не могу успокоиться.
В мире нет слов, чтобы выразить, каково мне сейчас, но надо всем преобладает, сводит меня с ума, убивает меня – ревность, ревность; она рвет меня на части, доводит до бешенства, до исступления! Если бы я могла дать ей волю! А нужно все скрывать и казаться спокойной, но мне от этого еще хуже. Когда откупоривают шампанское, оно пошипит и успокоится, но если чуть-чуть приоткрыть пробку, чтобы оно только шипело и пенилось, но не успокаивалось… Нет, сравнение не годится, не знаю, не могу. Я страдаю на самом деле, не как маленькая, я страдаю, я раздавлена!!! <…>
Конечно, со временем я все забуду!.. Смешно было бы утверждать, что я буду страдать вечно, ничего вечного не бывает. Но что ни говори, теперь мне никто другой не идет на ум. <…> Он не сам решил жениться, они его женили. Это козни его матери. (1880 год. Все это о господине, которого я раз десять видела на улице, с которым я не знакома и который не подозревает о моем существовании.) Он умер для меня, и гроб вынесли.