Избегать "грехов в настоящем" порою очень трудно. "Стреляли ночью воры капусты, и Соня жаловалась, и явились власти и захватили четверых крестьян, и ко мне ходят просить бабы и отцы. Они не могут допустить того, чтобы я, особенно живя здесь, не был бы хозяин, и потому все приписывают мне. Это тяжело и очень, но хорошо, потому, что, делая невозможным доброе обо [мне] мнение людей, загоняет меня в ту область, где мнение людей ничего не весит".
"Мне было стыдно слышать рассказ киевского [333] о том, как он встретил бабу, у которой загнали лошадь и требовали рубль, и как она ругала меня и всех нас чертями, дьяволами. – "Сидят, лопают, черти…". Кроме того, говорил и про то, что мужики уверены, что я всем владею и лукавлю, прячусь за жену. Очень было больно, к стыду моему. Я даже оправдывался… Это испытание надо нести. И на благо. Впрочем, то, что это на благо, я понял, почувствовал только нынче, и то не совсем".
"С Соней тяжелый разговор о хозяйстве. Я жалею, что не сказал о грехе земли. За обедом тоже она, бедная, запуталась. Интересное существо она, когда любишь ее; когда не любишь, то слишком просто. Так и со всеми людьми". "Умиляюсь, молюсь и радуюсь, радуюсь сознанием Бога-любви в своей душе. Полон ею. Благодарю все, люблю все".
"Я прочел вслух "Единую Заповедь". Ответ – молчание и явно – скука". "Странно, что мне приходится молчать с живущими вокруг меня людьми и говорить только с теми, далекими по времени и месту, которые будут слышать меня".
Пребывание в семье становится для Толстого все мучительнее и бессмысленнее. Ему давно "хочется подвести отделяющую черту под всей прошедшей жизнью и начать новый, хоть самый короткий, но более чистый эпилог". Однако, он отказывается от душевного комфорта, не желая обрывать нитей любви, надеясь получить радость более глубокую и совершенную. Но с каждым днем это становится сомнительнее. Его влияние ни на чем не отразилось, ничего не изменило. Наоборот, жизнь семьи, взгляды ее сделались еще обнаженнее. Временами у Льва Николаевича не хватает сил, и он признается себе: "Ночь спал тяжело. Еще вчера было так тоскливо просыпаться и начинать день, что я записал где-то: "неужели опять жить?" Дни теперь приносят только новые разочарования: "Поразительны по своей наивной бесчувственности рассуждения Андрюши о том, как выгодно стало владеть имениями: хлеб, рожь, стал вдвое дороже, работа стала на 20 % дешевле. Прекрасно. Чего же желать".
"Вчера вечером было тяжело от разговоров Софьи Андреевны о печатании и преследовании судом [334] . Если бы она знала и поняла, как она отравляет мои последние часы, дни, месяцы жизни! А сказать и не умею и не надеюсь ни на какое воздействие на нее каких бы то ни было слов".
"Сейчас с Сашей говорил. Она рассказывала про жадность детей [335] и их расчеты на мои писания, которые попадут им после моей смерти, следовательно, и на мою смерть. Как жалко их. Я отдал при жизни все состояние им, чтобы они не имели искушения желания моей смерти, и все-таки моя смерть желательна им. Да, да, да, несчастные люди, т. е. существа, одаренные разумом и даром слова, когда они и то и другое употребляют для того, чтобы жить, как животные. Нехорошо: сужу их; если так живут, то, значит, иначе не могут. А я сужу".
Друзья Толстого, обеспокоенные за судьбу его духовного наследия, предлагают Льву Николаевичу обеспечить его волю посредством формального документа. Сначала мысль эта Льву Николаевичу "неприятна", он возражает, говоря, что "провались все эти писания "к дьяволу", только бы ни вызывали они недобрых чувств", ему "тяжело", "потому что надо иметь дело с правительством". Но он не видит другого выхода и, наконец, хочет решить "все самым простым и естественным способом", отдав в фиктивную собственность дочери Александре Львовне не только "писания до какого-то года" как предлагали друзья, а "и прежние, до 82-го".
1 ноября 1909 года подписана выработанная при участии юриста первая редакция завещания [336] .
Личные отношения с Софьей Андреевной также до крайности усложнены. В прежнее время их тяжесть, являясь результатом столкновения двух противоположных мировоззрений, была тем самым логически оправданной и таила в себе возможность ее преодоления. Теперь же душевное состояние Софьи Андреевны сильно ухудшилось. В упреках, нападках, в отчаянии, во всех ее действиях стало больше проявлений истерической возбужденности, нежели разумных доводов здорового человека. Страдания Льва Николаевича теряют свою обоснованность.
Нервность Софьи Андреевны особенно обострилась летом 1909 года, в связи с предполагавшейся поездкой Льва Николаевича в Стокгольм на конгресс мира. Ей страшно отпустить мужа в далекое путешествие, она то протестует, то соглашается, угрожает, не знает, что делать, теряет под собой почву.
В эти дни Лев Николаевич записывает в дневнике: "Вчера С. А. была слаба и раздражена. Я не мог заснуть до 2-х и дольше. Проснулся слабым, меня разбудили. С. А. не спала всю ночь. Я пришел к ней. Это было что-то безумное. – Душан [337] отравил ее и т. п."
"После обеда заговорил о поездке в Швецию, поднялась страшная истерическая раздраженность. Хотела отравиться морфином, я вырвал из рук и бросил под лестницу. Я боролся. Но когда лег в постель, спокойно обдумал, решил отказаться от поездки. Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею ее. Но как поучительно. Ничего не предпринимал, кроме внутренней работы над собой. И как только взялся за себя, все разрешилось".
"Началось опять мучительное возбуждение С. А. Мне и тяжело и жалко ее, и слава Богу, удалось успокоить".
"Нынче… разговор с С. А., как всегда, невозможный". "Пришла С. А., объявила, что она поедет, но "все это наверное кончится смертью того или другого, и бесчисленные трудности". Так что я никак уже в таких условиях не поеду".
"С. А. готовится к Стокгольму и, как только заговорит о нем, приходит в отчаяние. На мои предложения не ехать, не обращается никакого внимания. Одно спасение: жизнь в настоящем и молчание".
"Я устал и не могу больше и чувствую себя совсем больным. Чувствую невозможность относиться разумно и любовно, полную невозможность. Пока хочу только удаляться и не принимать никакого участия. Ничего другого не могу, а то я уже серьезно думал бежать. Ну-тка, покажи свое христианство. C\'est le moment ou jamais [338] . А страшно хочется уйти. Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь, кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва, и во вред всем. Помоги, Бог мой, научи. Одного хочу: делать не свою, а твою волю. Пишу и спрашиваю себя: правда ли? не рисуюсь ли я перед собою? Помоги, помоги, помоги".
В 1909 году мысль об уходе не один раз возникает у Льва Николаевича, и он в течение нескольких месяцев возвращается к ней.
"Сейчас вышел: одна, Афанасьева дочь [339] , с просьбой денег, потом в саду поймала Анисья Копылова о лесе и сыне; потом другая Копылова, у которой муж в тюрьме, – и я стал опять думать о том, как обо мне судят: "Отдал будто бы все семье, а сам живет в свое удовольствие и никому не помогает". И стало обидно, и стал думать, как бы уехать. Как будто и не знаю того, что надо жить перед Богом в себе и в нем и не только не заботиться о суде людском, но радоваться унижению. Ах, плох, плох. Одно хорошо, что знаю [это], и то не всегда, а только нынче вспомнил. Что ж плох, постараюсь быть менее плохим… Уехать нельзя, не надо, а умереть все-таки хочется, хоть и знаю, что это дурно и очень дурно".
"Вчера ничего не ел и не спал, как обыкновенно. Очень было тяжело. Тяжело и теперь, но умиленно-хорошо. Да, – любить делающих нам зло, говоришь, – ну-ка, испытай. Пытаюсь, но плохо. Все больше и больше думаю о том, чтобы уйти и сделать распоряжение об имуществе. Теперь утро, пришел с прогулки. Не знаю, что буду делать. Помоги, помоги, помоги. Это "помоги" значит то, что слаб, плох я. Хорошо, что есть хоть это сознание".
"Хоть и неприлично говорить это и глупо и часто несправедливо, мне кажется, что я скоро уйду, и я не отгоняю эту мысль, она и полезна и приятна".
8 августа Лев Николаевич сообщил по секрету М. А. Шмидт о своем намерении уйти из дома. Тогда же он спросил Д. П. Маковицкого, нужен ли паспорт за границей и как перейти границу без паспорта: "Узнайте, как можно переправиться через границу. Хочется уединения; удалиться от суеты мирской, как буддийские старики делают. Вам одному говорю".
Только год спустя Лев Николаевич убедился окончательно в необходимости оставить семью. А теперь он имеет еще силы бороться с этим соблазном, в нем теплится надежда на счастливое разрешение создавшегося положения, он ищет подтверждений, иногда их находит.
"Неприятные известия, что Соня взволновалась предложением ехать до Москвы врозь. Пошел к ней. Очень жаль ее; она, бедная, больна и слаба. Успокоил не совсем, но потом она так добро, хорошо сказала, – пожалела; сказала: "Прости меня". Я радостно растрогался".
"Приятно было вчера или третьего дня в то время, как я как раз думал о том, как я счастлив, сказать пришедшей здороваться Соне, что я счастлив, и причина этого – и она".
"Соне немного лучше, но она очень жалка. Вот где помочь, а не отворачиваться, думая о себе".
"Вчера в середине дня было состояние умиления до слез, радости сознания жизни, как части, – проявления Божества, – и благодарности кому-то, чему-то великому, недоступному, благому, но сознаваемому. Вчера же Соня говорила мне, огорчаясь, о том, как в дневниках моих она видит мое недовольство ею. Я жалею об этом, и она права, что я in the long run [340] был счастлив с нею, не говоря уже о том, что все хорошо. Хорошо и то, что я жалею, что огорчил ее. Она просила написать о вымарках в дневнике, что они сделаны мною. Очень рад сделать это".
Тяжело, мучительно Софье Андреевне.
Она чувствует, что близким к Льву Николаевичу людям стала в тягость. Ее из учтивости слушают и избегают ее. С ней нет ничего общего, ее присутствие переносят как тяжелую необходимость. В глазах многих из них Софья Андреевна есть не что иное, как болезненный нарост, который по соображениям моральным нельзя удалить. В своем доме она чужая. Оживленный разговор при появлении Софьи Андреевны сразу замолкает, когда она уходит, начинается задушевная беседа, какая может быть только без нее [341] . Ее горе никого не задевает, ее радости никого не трогают. С мужем, с которым ее связывают 47-летние узы, нет равных отношений. Она для него испытание, преодоление зла, путь к другой жизни, в то время как он для Софьи Андреевны – начало всего, основа ее семейного здания.
Интересы Льва Николаевича объединяют около него посторонних семье людей, и Софья Андреевна остается в этом кругу ненужным придатком. Она протестует против них, они восстановлены против нее. Лучшие радости Льва Николаевича не с ней, а с ними. Если даже Софья Андреевна и пытается подойти к ним, хотя бы на мгновение, хотя бы одним только движением, но искренне разделить их интересы, то ее участие как-то излишне, никому не нужно, – интересы и цели жизни безнадежно различны, и нет никаких точек соприкосновения. На стороне Софьи Андреевны несколько сыновей, но и те приносят матери больше огорчений, чем радости.
Печальный конец светлого счастья порожден Львом Николаевичем, изменившим источнику счастья – любви. Иначе не может думать Софья Андреевна. Мир ее создан любовью, он стал нарушаться тогда, когда новые настроения мужа отодвинули его чувство на задний план. В этой перемене Софья Андреевна видит причину своего горя, и ее мысль сосредоточивается на этом убеждении. При каждом случае, в разговоре шутливом или повышенном, она с волнением останавливается на прошлом, нападает на Льва Николаевича. Вот две сцены из жизни. Они очень характерны.
Однажды Софья Андреевна, недовольная, что друзья Льва Николаевича увели его на прогулку, не дав ему возможности отдохнуть после работы, раздраженно говорила окружающим, что оберегала Льва Николаевича и убережет. Не она его взяла, а он ее. В дневнике в двух местах записано, что если она не выйдет за него, то он застрелится. А с его страстной натурой сделал бы это. И тут же обратилась с вопросом к сестре Льва Николаевича, как она думает, застрелился ли бы.
Другой случай: "С. А. Стахович прочла несколько стихотворений Тютчев а… Одно из прочитанных С. А. Стахович стихотворений Тютчева, "Последняя любовь", Л. Н. не одобрил.
– В нем самое низменное чувство представляется возвышенным, – сказал он.
– Вот! – заметила С. А., не поднимая головы от шитья. – Я всегда говорила, что он любви не понимает и никого никогда не любил.
И несколько раз возвращалась она к этим словам.
– Нет, каково же мне было прожить с ним 46 лет, когда он считает, что любовь – низменное чувство!.. Самое лучшее в жизни есть любовь, не будь любви, я бы давно повесилась с тоски.
Л. Н. молча перелистывал Тютчева, нашел стихотворение "Декабристы" и прочел вслух. Оно не понравилось ему первой и второй строфой.
– Низменное чувство! – тихо с негодованием произнесла С. А.
– Ты что? – переспросил Л. Н.
– Я все о твоих словах, что любовь – низменное чувство. Вот Чертков свою жену как любит, как бережет, она давно и не жена его; что же, это тоже – низменное чувство?
– Да я ничего не говорю… Ничего нет дурного, а дурно то, когда возвеличивают".
Кроме одиночества и полной оторванности в настоящем, Софье Андреевне предстоит страшный суд истории. Она знает, что многие не простят ей страданий Толстого, мучительной обстановки, созданной ее отношением к деньгам, ее прямолинейностью и самостоятельностью, всеми ее действиями во благо семьи. Это последний удар, который должна принять на себя Софья Андреевна. И настоящее, и место в истории, все разрушил отход мужа от той жизни, в которой оба они были счастливы. Софье Андреевне не только надо защитить свою правоту, но и обвинить того, кто противопоставил ее взглядам высшую правду. Она составляет свою биографию, большой труд под названием "Моя жизнь". В ней Софья Андреевна подробно описывает ушедшие годы, особенно заостряя моменты интимной жизни, подчеркивая, что у Льва Николаевича не было настоящей любви, а было только чувственное влечение, уступившее времени. В обстановке не разрушенной еще семейной жизни, вблизи мужа, она готовит оправдывающий ее документ.
Однако, как ни тяжела расплата, Софья Андреевна ни на одну минуту не сомневается в правильности своего пути. А путь этот ведет к гибели. Каждый шаг наносит новый удар и ей и Льву Николаевичу. Чем меньше у нее сил бороться, тем с большим ожесточением борется она. Истерия ее развивается с невероятной быстротой.
И уже близка роковая пропасть. Наступил 1910 год.
Список использованной литературы
Арбузов С. П. Гр. Л. Н. Толстой: Воспоминания С. П. Арбузова, бывшего слуги графа Л. Н. Толстого. М., 1904.
Берс С. А. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом: (В октябре и ноябре 1891 г.). Смоленск, 1893.
Бирюков П. И. Биография Льва Николаевича Толстого. В 4 т. 3-е изд., испр. и доп. М.; Пг., 1922–1923. Т. I. 1923; Т. 2. 1923; Т. 3. 1922; Т. 4. 1923.
Богданович А. В. Три последних самодержца: Дневник А. В. Богданович. М.; Л., 1924.
Булгаков Вал. Ф. Замолчанное о Толстом // Ковчег: Сб. Прага, 1926.
Булгаков Вен. Ф. Дом Льва Николаевича Толстого в Хамовниках: Путеводитель. М.; Л., 1928.
Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого: Записи за пятнадцать лет. Т. I. M., 1922.
Гуревич Л. Я. С. А. Толстая // Жизнь искусства. 1919. 22–23, 25–27 нояб.
Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым: Записи бывшего секретаря Л. Н. Толстого. М., 1912.
Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым: Воспоминания и дневник бывшего секретаря Л. Н. Толстого, 1907–1908. 2-е изд., испр. и доп. М., 1928.
Гусев Н. Н. Биография Л. Н. Толстого. Т. 1: Молодой Толстой (1828–1862). М., 1927.
Гусев Н. Н. Биография Л. Н. Толстого. Т. 2: Л. Н. Толстой в расцвете художественного гения (1862–1877). М., 1927.
Зародыш великой трагедии или шутка? (Беседа о "Фарфоровой Софье Андреевне" с Н. Н. Гусевым и В. Г. Чертковым) // Красная газета. Веч. вып. Л., 1926. 25 янв.
Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне: Воспоминания. В 3 ч. М., 1925–1926. Ч. 1. 1846–1862. 1925; Ч. 2. 1863–1864. 1926; Ч. 3. 1864–1868. 1926.
Лазурский В. Ф. Воспоминания о Л. Н. Толстом. М., 1911.
Лебрен В. А. Толстой: (Воспоминания и думы). М., 1914.
Мертваго А. П. Первая любовь Л. Н. Толстого // Утро России. 1911, 12 июня.
Письмо графини С. А. Толстой и ответ митрополита Антония //Лит. вестн. 1901. № 4.
Попов Е. И. Жизнь и смерть Е. Н. Дрожжина, 1866–1894 / С предисл. Л. Н. Толстого. Берлин, 1895.
Попов П. С. Роман Л. Н. Толстого с В. В. Арсеньевой и повесть "Семейное счастье". "Огонек", 1928, № 7.
Роллан Р. Жизнь Толстого. Берлин, 1923.
Серон А. Граф Лев Толстой. М., 1896.
Серон А. Шесть лет в доме графа Льва Николаевича Толстого: Записи г-жи Анны Серон. СПб., 1895.
Снегирев В. Ф. Операция (Из записок врача). Международный Толстовский альманах, составленный П. Сергеенко: О Толстом. М., 1909.
Старинин И. И. Около мудреца. Рус. ведомости. 1911. 16 нояб.
Страхов Н. Н. Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом (1862–1885). Спб., 1885.
Тихомиров Л. А. Воспоминания Льва Тихомирова. М.; Л., 1927.
Толстая С. А. Дневники, 1860–1891. М., 1928.
Толстая С. А. Женитьба Л. Н. Толстого // Рус. Слово, 1912. 23 сент.
Толстая С. А. Четыре посещения гр. Льва Николаевича Толстого монастыря "Оптина пустынь" // Толстовский ежегодник 1913 года. СПб., 1914.
Толстой И. Л. Мои воспоминания. М., 1914.
Толстой Л. Л. Правда о моем отце. Л., 1924.
Толстой Л. Н. Дневник молодости Льва Николаевича Толстого. Т. 1. 1847–1852. М., 1917.
Толстой Л. Н. Дневник Льва Николаевича Толстого. Т. 1. 1895–1899. М., 1916.
Толстой Л. Н. О половом вопросе: Мысли Л. Н. Толстого, собранные В. Чертковым. Крайсчерч, 1901.
Толстой Л. Н. Письма графа Л. Н. Толстого к жене, 1862–1910. 2-е изд., испр. и доп. М., 1915.
Фарфоровая куколка: Неизданное письмо-сказка Л. Н. Толстого. Письмо Л. Н. Толстого к Т. А. Кузминской от 21 марта 1863 г. // Красная нива. М. 1926. № 4.
Фарфоровая Софья Андреевна: Загадочное в жизни Л. Н. Толстого // Красная газета. Веч. вып. Л., 1926. 23 янв.
Цявловский М. А. Кто такие Иртеньевы? Огонек. 1928. № 3.
Чертков В. Г. Уход Толстого. М., 1922.
Шутка или трагедия: О "фарфоровой Софье Андреевне" // "Красная газета". Веч. выпуск. Л., 1926, 26 янв.
Примечания
1
С 14 лет до женитьбы – до 34 лет.
2
"Воспоминания".
3
Мысли Л. Н. Толстого о половом вопросе, собранные В. Г. Чертковым.
4
"Записки маркера".
5