Я играл на такой штуковине, называемой "frigideira", - это железная сковородка дюймов шести в поперечнике, по которой бьют железной же палочкой. Аккомпанирующий инструмент, издающий звонкий, дробный звук, который сопровождает основную музыку и ритм самбы. Ну вот, играл я на ней и все, вроде бы, шло хорошо. Мы репетировали, музыка гремела, темп был страшенный, и вдруг лидер нашей группы, огромный негр, игравший на batteria (ударных), закричал: "СТОП! Минутку, минутку!". Все остановились. "Что-то не так с frigideiras! - пророкотал он. - O Americana, outra vez!" ("Опять этот американец!").
Мне стало не по себе. И я начал тренироваться с утра до вечера. Расхаживал по пляжу с двумя найденными где-то палочками, крутя запястьями, упражняясь, упражняясь и упражняясь. Старался я изо всех сил и все равно чувствовал себя не достигающим нужного уровня, помехой для других, неумехой.
Ну так вот, а пора Карнавала приближалась, и как-то вечером между лидером группы и пришедшим откуда-то парнем произошел некий разговор, после которого лидер приблизился к нам и начал отбирать одного человека за другим: "Ты!" - сказал он трубачу. "Ты!" - певцу. "Ты!" - он ткнул пальцем в меня. Я решил, что нас выгоняют. А он сказал: "Идите за мной!".
Мы обошли стройплощадку - нас было пятеро или шестеро, не помню, - а за ней стоит "кадиллак" с откинутым верхом. "Полезайте!" - сказал лидер.
Для всех места в машине не хватило, кому-то пришлось устроиться на багажнике. Я спросил у севшего рядом со мной парня:
- Что он делает - выгоняет нас?
- Não sé, não sé (Не знаю).
Мы поехали по дороге, которая уперлась в обрыв над морем. Машина остановилась, наш лидер сказал: "Вылезайте" - и подвел нас к самому краю обрыва!
А следом: "Построились! Ты первый, потом ты, потом ты! Играйте! Шагом марш!".
Мы стали спускаться с обрыва - по очень крутой тропе, - и в конце концов, наша маленькая группа - трубач, певец, гитарист, pandeiro и frigideira - пришла в рощу, где происходил какой-то частный прием. Нас отобрали не потому, что глава школы решил от нас избавиться, нет, он послал нас играть на праздник - туда, где нужна была самба! А на деньги, которые ему заплатили, он купил костюмы для нашей группы.
После этого я чувствовал себя гораздо увереннее - как-никак, выбирая исполнителя на frigideira, он остановился на мне!
А затем произошел случай, укрепивший мою веру в себя. Некоторое время спустя к нам пришел паренек из другой школы самбы, обосновавшейся на Леблоне, более удаленном от города пляже.
Наш шеф спросил его:
- Ты откуда?
- С Леблона.
- На чем играешь?
- На frigideira.
- Ладно. Давай послушаем, как ты играешь на frigideira.
Паренек достает свою frigideira, палочку и… "брррра-дум-дум, чик-а-чик". Господи! Ну просто чудо какое-то!
А шеф говорит:
- Иди-ка, встань вон там, рядом с O Americana, и поучись у него играть на frigideira!
Я думаю, со мной произошло примерно то же, что происходит с приезжающим в Америку человеком, который говорит только по-французски. Поначалу он делает в разговоре столько ошибок, что его и понять-то толком нельзя. Однако он практикуется, начинает говорить все лучше и лучше, и тут вы обнаруживаете, что в его речи присутствует некая упоительная особенность - милый такой акцент, просто заслушаться можно. Видимо, и я играл на frigideira со своего рода акцентом, - ведь не мог же я сравняться с ребятами, которые играют на ней чуть ли не с рождения, значит в моей игре должен был присутствовать некий акцент. Но как бы там ни было, я обратился в довольно приличного исполнителя.
В один из предшествовавших Карнавалу дней глава нашей школы самбы сказал:
- Ладно, нам следует поупражняться в игре на ходу. Пошли на улицу.
Вышли мы со строительной площадки на улицу, а там машин невпроворот. На примыкающих к Копакабане улицах, всегда творится черт знает что. Хотите верьте, хотите нет, но троллейбусы там едут в одну сторону, а машины в другую. А мы заявились туда в самый час пик и намеревались пройти по середине авениды Атлантика.
Я подумал: "Господи Иисусе! У шефа же нет лицензии, он ни о чем не договорился с полицией, вообще никаких предварительных шагов не предпринял. Просто взял да и вывел нас на улицу".
Зашагали мы по улице, и люди вокруг пришли в полный восторг. Кто-то из прохожих разжился веревкой и оцепил нас этаким прямоугольником, чтобы никто лишний не лез в наш строй. Люди начали высовываться из окон. Всем хотелось услышать новые самбы. Очень волнующая получилась репетиция!
Едва мы тронулись в путь, как я увидел вдали на улице полицейского. Он глянул в нашу сторону, тут же понял, что происходит, - и начал направлять поток машин так, чтобы тот нас огибал! Никакой формальщины. Никто ни с кем не договаривался, и тем не менее все получилось как надо. Какие-то люди держали вокруг нас веревочное ограждение, пешеходы толпились на тротуарах, полицейский регулировал движение машин (и вскоре возникла пробка), а мы шагали себе и шагали. Прошлись по улице, свернули за угол и так обошли - на авось! - всю Копакабану.
Завершилась эта прогулка на маленькой площади перед домом, в котором жила мать нашего лидера. Мы стояли на площади, играли, и его мать, тетка и прочая родня выбежали из дома. Все в передниках - они что-то стряпали на кухне, - и видели бы вы, как они разволновались, чуть ли не до слез. До чего ж это было здорово - доставлять людям такую радость! А сколько слушателей повысовывалось из окон - с ума можно было сойти! Я вспоминал, как впервые приехал в Бразилию, как увидел один из игравших самбу оркестриков - как полюбил эту музыку, почти до безумия, - и вот теперь я сам играл в таком оркестрике!
Кстати, когда мы маршировали по улицам Копакабаны, я заметил в толпе прохожих двух молодых дам из нашего посольства. И на следующей неделе получил из посольства письмо, в котором говорилось: "Вы делаете очень важное дело - трали-вали…" - как будто моя цель состояла в том, чтобы улучшить отношения между Соединенными Штатами и Бразилией! Как будто именно эту "важную" задачу я и решал.
Да, так вот, мне не хотелось появляться на репетициях в костюме, который я надевал, когда отправлялся в университет, читать лекции. Ребята нашей школы были бедняками, одежду носили старую, потертую. Ну и я тоже, чтобы не выглядеть среди них белой вороной, облачался в старенькую майку и поношенные штаны. Однако проходить в таком виде через вестибюль роскошного, глядевшего на пляж Копакабаны отеля на авениде Атлантика я тоже не мог. Поэтому я спускался на лифте в подвал и покидал отель через черный ход.
Перед самым Карнавалом должно было состояться особое состязание между школами самбы, относящимися к разным пляжам - Капакабане, Ипанему, Леблону, - всего их было три или четыре, и одна из них - наша. Нам предстояло пройти в костюмах по авениде Атлантика. Меня это дело немного пугало - я ведь все-таки не бразилец. Впрочем, мы собирались облачиться в костюмы греков, и я решил, что грек из меня получиться не хуже прочих.
В день состязания я обедал в ресторане отеля, и метрдотель, нередко видевший, как я, заслышав самбу, принимался постукивать пальцами по столу, подошел ко мне и сказал:
- Мистер Фейнман, сегодня произойдет нечто такое, что вам очень понравится! Это tipico Brasileiro - чисто бразильское событие: прямо перед нашим отелем пройдут маршем разные школы самбы! Они так хорошо играют - вы просто должны их услышать!
Я ответил:
- Ну, вообще-то, я нынче вечером занят. Не знаю, смогу ли.
- О! Но вам это правда понравится. Tipico Brasileiro!
Он все настаивал, а я все твердил, что, наверное, присутствовать при этом событии не смогу, - в общем, разочаровал его напрочь.
Вечером я натянул старую одежду и, как обычно, покинул отель через подвальный черный ход. На строительной площадке мы переоделись и вышли на авениду Атлантика - сотня бразильских греков в бумазейных костюмах, я шел в последних рядах, играя на frigideira.
По обеим сторонам авениды Атлантика собралась огромная толпа, изо всех окон выставились люди, мы приближались к отелю "Мирамар", в котором я жил. Там на столах и стульях стояла масса людей. Мы шли, и играли, быстро-быстро, и наконец, наш оркестр поравнялся с отелем. И я вдруг увидел, как один из официантов подпрыгнул и ткнул в меня пальцем, - и даже сквозь создаваемый нами шум услышал его вопль: "O PROFESSOR!". Вот тогда метрдотель и понял, почему я не мог наблюдать за состязанием - потому что сам в нем участвовал!
На следующий день я увиделся с дамой, которую часто встречал на пляже, она занимала номер, чьи окна выходили на авениду Атлантика. Дама эта наблюдала вместе с друзьями за парадом школ самбы и, когда мы проходили мимо, один из ее друзей воскликнул: "Прислушайтесь к парню, который играет на frigideira - ну и лихо же у него получается!". В общем, я узнал успех. И радовался этому, поскольку преуспел в том, на что предположительно был ничуть не способен.
Когда пришло время Карнавала, выступить на нем решились далеко не многие из тех, кто состоял в нашей школе. Костюмы, приготовленные для этого случая, у нас имелись в избытке, а вот людей не хватало. Может быть, они решили, что с большими городскими школами самбы нам нечего и тягаться, - не знаю. Мы столько дней работали не покладая рук, репетируя, маршируя, готовясь к Карнавалу, а когда Карнавал начался, многие члены нашего оркестра попросту не пришли, и потому в соревновании мы выступили не лучшим образом. Даже когда мы шли по улицам, кое-кто из наших оркестрантов норовил улизнуть. Смешно! Я так ничего и не понял - скорее всего, они полагали, что главное для нас - выиграть состязание между пляжными оркестрами, - и считали, что выше этого уровня нам не подняться. Состязание-то мы, кстати сказать, выиграли.
В те десять месяцев, что я провел в Бразилии, меня заинтересовали энергетические уровни легких ядер. Сидя в моем гостиничном номере, я разработал для них теорию, однако мне нужно было проверить ее на опытных данных. Дело это было новое, им занимались в лаборатории им. Келлога специалисты Калтеха, вот с ними я и связался, - договорившись о времени наших разговоров, - с помощью радиолюбителя-коротковолновика. Мне удалось отыскать такого в Бразилии, и раз в неделю я приходил к нему на дом. Он установил связь с другим радиолюбителем, жившим в Пасадене, и, хотя это было не вполне законно, присвоил мне позывные, и во время сеанса связи говорил: "Переключаю тебя на ВКВИ, он сидит рядом и хочет с тобой поговорить".
А я произносил:
- Говорит ВКВИ, будьте добры, сообщите мне расстояния между теми спектральными линиями бора, о которых мы беседовали на прошлой неделе, - ну и так далее. Я использовал эти экспериментальные данные для корректировки моих констант и проверки того, правильным ли путем я иду.
Потом этот радиолюбитель уехал отдыхать, однако предварительно свел меня еще с одним. Этот второй был слеп, однако с рацией своей управлялся умело. Оба были ребятами очень симпатичными, а налаженная благодаря им связь с Калтехом оказалась весьма эффективной и полезной.
Что же касается собственно физики, я работал довольно много и не безрезультатно. Впоследствии аналогичную теорию развили и проверили совсем другие люди. Мне казалось, что у меня слишком много требующих корректировки параметров, - слишком много "феноменологических поправочных коэффициентов", которые приходилось производить, чтобы все сошлось одно к одному, - и потому я не думал, будто сделал нечто полезное. Мне требовалось более глубокое понимание ядра, а с другой стороны, я не был вполне уверен, что из этого выйдет какой-нибудь толк, и потому больше ядерной физикой не занимался.
Теперь насчет системы образования в Бразилии - опыт, который я там прибрел, оказался весьма интересным. Я обучал группу студентов, которым, в конечном итоге, предстояло стать учителями, поскольку в Бразилии возможностей заниматься наукой даже у получившего хорошее образование человека было совсем не много. Эти студенты уже прослушали немалое число курсов, а тот, что читал я, был самым сложным - электричество и магнетизм, уравнения Максвелла и прочее.
Университет размещался в нескольких разбросанных по городу офисных зданиях, я читал мой курс в одном из них, окна его выходили на залив.
По ходу занятий я обнаружил очень странное явление: я задавал какой-то вопрос, и студенты отвечали на него с ходу. Однако когда я задавал вопрос в следующий раз - на ту же самую тему, да, собственно, и вопрос-то, насколько я мог судить, тот же самый, - они вообще ничего ответить не могли! К примеру, как-то раз я, рассказывая о поляризации света, раздал им полоски прозрачной поляризующей пленки - поляроида.
Поляроид пропускает только свет с определенным образом направленным электрическим вектором, ну я и рассказывал, как можно определить характер поляризации света по тому, темнеет поляроид или светлеет.
Сначала мы взяли две полоски поляроида и покрутили их, добиваясь того, чтобы света они пропускали как можно больше. Это позволяло сделать вывод, что в данный момент обе полоски пропускают свет с одним направлением поляризации, - свет, проходящий через один кусочек поляроида, проходит и через другой. А затем я спросил у студентов, как можно определить абсолютное направление поляризации с помощью единственного кусочка поляроида.
Об этом они ни малейшего представления не имели.
Я-то знал, что это требует определенной изобретательности, и потому дал им намек:
- Приглядитесь к свету, отраженному лежащим за окнами заливом.
Все молчали.
Тогда я спросил:
- Вы когда-нибудь слышали об угле Брюстера?
- Да, сэр! Угол Брюстера это угол, под которым отражается средой, обладающей показателем преломления, полностью поляризованный свет.
- И как же поляризуется, отражаемый свет?
- Свет поляризуется перпендикулярно плоскости отражения, сэр.
Я все еще продолжал думать, что они прекрасно все знают! Знают даже, что тангенс угла Брюстера равен показателю преломления!
Я сказал:
- Ну так?
Молчание. А ведь они только что объяснили мне: свет, отражаемый поверхностью оптически более плотной среды, - а вода в заливе как раз такая среда и есть, - поляризован; и объяснили даже как он поляризован.
Я предложил им:
- Взгляните на залив через полоску поляроида. А теперь поверните эту полоску.
- О-о, свет поляризуется! - воскликнули они.
В общем, возился я с ними, возился и, наконец, понял, что студенты попросту заучивают все наизусть, не понимая смысла того, что заучивают. Они слышат слова: "свет, который отражается от обладающей показателем преломления среды", но не сознают, что под такой средой подразумевается нечто материальное, вода, например. Не сознают, что "направление распространения света" это направление, в котором вы видите какую-то вещь, когда смотрите на нее, ну и так далее. Все досконально запоминалось, однако в осмысленные слова ничто не переводилось. Поэтому, спрашивая: "Что такое угол Брюстера?", я словно бы вводил в компьютер правильные ключевые слова. Если же я говорил: "Посмотрите на воду", результат оказывался нулевым - под заголовком "Посмотрите на воду" в их памяти ничего не хранилось.
Несколько позже я присутствовал на чтении лекции в инженерной школе. В переводе на английский лекция выглядела примерно так: "Два тела… считаются эквивалентными… если прилагаемые к ним вращающие моменты… порождают… равные ускорения. Два тела считаются эквивалентными, если прилагаемые к ним вращающие моменты порождают равные ускорения". Студенты просто писали диктант и, когда профессор повторял предложение, проверяли, правильно ли оно записано. Потом записывалось следующее предложение, и следующее, и следующее. Лишь я один и сознавал, что профессор говорит о телах, обладающих одинаковыми моментами инерции, вот только додуматься до этого трудновато.
Я совершенно не понимал, чему они могут подобным образом научиться. Профессор говорил о моментах инерции, однако никакого разговора о том, насколько труднее открыть ту дверь, у которой снаружи висит на ручке что-то тяжелое, чем ту, у которой этот же груз подвешен рядом с петлями, не шло - ну то есть никакого!
После лекции я спросил у одного из студентов:
- Вот вы столько всего записали, а что вы потом делаете с этими записями?
- О, мы их учим, - отвечает он. - Нам же еще экзамены сдавать.
- И как же выглядит этот экзамен?
- Очень просто. Я вам сейчас прочитаю один из вопросов. - Он заглядывает в тетрадь и произносит следующее: - "Когда два тела являются эквивалентными?". Ответ: "Два тела считаются эквивалентными, если прилагаемые к ним вращающие моменты порождают равные ускорения".
То есть, студенты сдавали экзамены "уча" все это и не зная решительно ничего, кроме слов, которые они запомнили.
Потом я попал на приемный экзамен этой школы. Экзамен был устным, мне разрешили посидеть на нем, послушать. Один из абитуриентов оказался просто великолепным: он мгновенно отвечал на любой вопрос. Экзаменаторы спрашивали, что такое диамагнетизм, и он тут же давал абсолютно верный ответ. Потом один из них спросил:
- Что происходит со светом, проходящим под углом через слой вещества, обладающий определенной толщиной и показателем преломления N?
- Свет выходит наружу параллельно прежнему направлению своего движения, сэр, - но со смещением.
- А какова величина этого смещения?
- Не знаю, сэр, но могу попробовать выяснить это.
И ведь выяснил. Очень сильный был парень. Однако у меня к тому времени уже сложились определенные подозрения.
После экзамена я подошел к этому умному юноше, сказал, что я из Соединенных Штатов и хочу задать ему пару вопросов, причем ответы его на результатах экзамена никоим образом не скажутся. Первый мой вопрос был таким:
- Можете вы привести пример какого-либо диамагнитного вещества?
- Нет.
Спрашиваю дальше:
- Допустим, вот эта книга сделана из стекла, и я смотрю сквозь нее на что-то, лежащее на столе, что произойдет с изображением этого предмета, если я наклоню книгу?
- Оно повернется бы, сэр, на угол, вдвое больший угла наклона книги.
- Вы уверены, что говорите не о зеркале?
- Уверен, сэр!
Вот только что, на экзамене, он сказал, что свет будет смешаться параллельно направлению его движения, поэтому изображению, о котором мы с ним говорили, следовало не поворачиваться на какой-то угол, а смещаться. Он даже рассчитал величину этого смещения, но так и не понял, что стекло есть вещество, обладающее определенным показателем преломления, и что произведенный им расчет имеет прямое отношение к моему вопросу.