– Но история этого ему в вину не ставит, – сказал я. – Потому что не было тогда такого патриотического понятия, как русское войско. А было войско Ивана IV, состоявшего, кстати, из множества наёмников.
– История – это историки, – ответил Чаковский. – Одни не видят вины Курбского в его походе с поляками на Русь, а другие видят.
– Другие, – сказал я, – это вроде того историка, которого мы напечатали. Но вы-то говорите о том, что поэт под видом Курбского вывел Власова. А ведь ещё Пушкин выступал против подобной подозрительности, когда просил Николая разрешить ему публикацию "Бориса Годунова". "Все русские бунты похожи друг на друга", – писал он. И царь согласился с этим.
– Не первый раз, – подвёл итоги нашей дискуссии Сырокомский, – вы, Геннадий, выступаете против политики газеты. Так, может быть, вам лучше было бы из неё уйти?
Всё! Терпение моё кончилось. И надо же! В тот момент, когда сел писать заявление об уходе на имя Сырокомского, он меня к себе вызвал.
– Пойдёмте прогуляемся, – предложил он. И когда мы вышли из здания, остановился во дворе и сказал. – Эта скотина, Синельников, пришёл ко мне с якобы согласованным в отделе предложением о вашем увольнении. Я ему сказал: "Сначала пусть ваши сотрудники научатся работать, как Красухин, а потом мы будем рассматривать их предложения". Но, Гена, зачем вы всё время лезете на рожон? Ну, для чего вы сегодня полезли. Вы знаете, кто этот историк?
– Синельников? – спросил я.
– Мелентьев, – ответил Сырокомский. – И будьте уверены, что стенограмму летучки он прочитает.
– Ну и пусть!
– Вам – пусть, а отдуваться нам с Чаковским! По этому стихотворению было закрытое решение ЦК. Давайте впредь поступать так: если вам что-то не нравится, вы ко мне приходите, а не летучке рассказывайте. Ведь вы же не мальчик. Знаете, сколько там очень внимательных ушей!
Мелентьев в ту пору был заведующим сектором отдела культуры ЦК, а уже через год стал заместителем заведующего этого отдела. А еще через несколько лет пал жертвой скандала, который сам и затеял. Зоологический антисемит, он написал Брежневу пространную записку о проникновении сионистов во все сферы идеологической жизни страны. Читал ли её Брежнев или сразу переправил Суслову, поставив на ней знак вопроса, – точно неизвестно. Известно только, что идеолог партии Суслов усмотрел в мелентьевской записке грубое попрание принципов социалистического интернационализма и приказал гнать её автора из аппарата. После короткой борьбы в Политбюро Мелентьев был назначен министром культуры РСФСР.
Он попробует отыграться, когда ставший вторым секретарём ЦК Кириленко переведёт в Москву с Урала секретаря обкома партии Тяжельникова, которого изберут первым секретарём ЦК комсомола и который окажется чуть ли не духовным близнецом Мелентьева. Главным редактором "Комсомолки" Тяжельников поставит Ганичева, нынешнего председателя Союза писателей России, а тогда бывшего руководящего работника комсомольского аппарата, возглавившего издательство "Молодая гвардия" и не помышлявшего поначалу ни о каком писательстве. Ганичев укрепит "Комсомольскую правду" своими кадрами, Тяжельников подберёт подходящих людей для укрепления комсомольского аппарата, Мелентьев будет помогать в этом тому и другому. И вот уже в Москве в среде так называемой творческой интеллигенции зародится кружок, очень похожий по своей направленности на общество "Память" или на фашиствующее баркашовское "Русское единство".
Кружок, разумеется, возникнет не без ведома КГБ и не обойдётся без внедрённых в него агентов, которые станут оповещать партийное и чекистское руководство обо всём, что там происходит.
С подачи КГБ появится ещё и откровенно профашистский кружок Скурлатова, идеалом для которого станет гитлеровский режим с его окончательным решением еврейского вопроса.
Позже Тяжельников оставит пост первого секретаря ЦК комсомола и будет назначен заведующим отделом пропаганды ЦК партии, где начнёт работу по сближению обоих кружков. Тем более, что принципиальных разногласий между скурлатовцами и такими, скажем людьми, как заведующий редакцией "Жизни замечательных людей" издательства "Молодая гвардия" Сергей Семанов, не было.
Но тут случится осечка. То ли в верхах не договорятся между собой, то ли там почувствуют для себя какую-то нешуточную опасность, но Тяжельникова выкинут из ЦК послом в Румынию, Ганичева из "Комсомолки" в не слишком престижное издание – "Роман-газету", а Мелентьева спустя некоторое время отправят на пенсию.
Я увижу его незадолго до его смерти – несколько лет назад в доме книги на Новом Арбате. "И сколько рублей всё это потянет?" – деловито спросит он у кассира, посматривая на него поверх золотой оправы очков. А я еще раз вздохну о том, какие всё-таки неграмотные ничтожества руководили идеологией при коммунистах!
Закрытое решение ЦК по стихотворению Чухонцева о Курбском стоило места заместителя главного редактора "Юности" Владимиру Воронову, который только что пришёл в журнал по распределению из Академии общественных наук. Кажется, это был первый номер, где он выступил как ведущий редактор и никакой крамолы не почуял. Не удивительно. Он был вполне нормальным человеком и, значит, не умел вынюхивать в тексте то, что цензура назвала "неуправляемыми аллюзиями".
А секретариат Союза писателей, откликаясь на закрытое решение ЦК, поручил поговорить с Чухонцевым не самому свирепому из своих секретарей – Виталию Михайловичу Озерову, который по совместительству редактировал ещё и вполне приличный журнал "Вопросы литературы". Об их разговоре мне рассказывал сам Чухонцев. Озеров разговором удовлетворился, но Олег на несколько лет прочно был отброшен в непечатаемые поэты и материально существовал только на переводы, которые, кстати, были не менее прекрасны, чем его стихи: Олег не умел халтурить.
Видимо, разговор с Сырокомским подействовал на Синельникова. Наверняка он сделал вывод, что есть у меня в газете мощный покровитель. Но работать мне с ним было всё равно тяжело.
Эта тяжесть усугублялась ещё и быстрым привыканием к людям нашего куратора Евгения Алексеевича Кривицкого, который спустя недолгое время после назначения Синельникова редактором отдела уже, казалось, жить без него не мог. Вызывал по многу раз в день, советовался по каждому пустяку, прислушивался к его советам. Понятно, что ничего хорошего о тех материалах, которые я хотел протолкнуть через начальство, Синельников Кривицкому не говорил.
Выручила жена Синельникова, очень красивая и странная женщина с безразличным взглядом, смотрящим не на тебя, а сквозь тебя.
У Синельникова было два любимых существа: жена и кошка. Кошку, гладкую, серебристую с большим пушистым хвостом он нередко приносил с собой в корзине. Она носилась по кабинету, забиралась на диван, на стол, прыгала к нему на колени, тёрлась об него и быстро-быстро розовым язычком лакала молоко из мисочки, которую ставила перед ней Лидия Георгиевна Катунина.
С женой Синельников мурлыкал, как кошечка с ним: "Ну как, Леночка? Что ты сейчас делала? Спала? Сладко?
Может, выпьешь крепкого чайку для бодрости? Конечно, родная! Поступай, как тебе хочется!"
Изредка жена Синельникова появлялась в газете. Она почти ни с кем не разговаривала. Она обводила всех глазами, в которых не зажигалось никакого интереса к кому-либо.
Потом, когда несколько лет спустя она покончила с собой, открылось, что она была не совсем психически здоровым человеком.
Ей мы и обязаны тем, что Синельникова перестала удовлетворять приставка "и. о.".
Дело в том, что Ахияр Хасанович Хакимов, возглавлявший отдел литературы народов СССР, тоже был исполняющим обязанности редактора. И вот его назначили полноправным редактором, ввели в редколлегию. Жена заставила Синельникова идти выяснять отношения с Чаковским.
Не думаю, чтобы Синельников на самом деле не понимал, что происходит. Еврей-главный редактор вряд ли согласился бы ввести в редколлегию еврея-редактора всей русской литературы. Не такое тогда было время! "Он должен был войти в положение Александра Борисовича!" – сокрушался Кривицкий на следующий день после ухода Синельникова из редакции. Но Синельников не стал входить ни в чьё положение. Он предъявил Чаковскому ультиматум: или меня вводят в редколлегию, или я ухожу? И Чаковский подписал его заявление об уходе.
На Кривицкого было больно смотреть. Он собрал нас, объявил, что отдел снова распадается на два и что он хотел бы, чтобы оба отдела – Смоляницкого и Чапчахова работали так, как если бы Михаил Ханаанович был с нами.
Не знаю, что произошло в доме Синельникова, но через полгода он пришёл к Чаковскому проситься обратно. Он обещал не ставить больше вопроса о членстве в редколлегии. "Я ведь не занимаюсь кадровыми вопросами, – ответил Чаковский. – Идите к Виталию Александровичу". А Сырокомский переправил Синельникова к Кривицкому: "Вам работать с ним, а не со мной". Окрылённый Синельников появился у Кривицкого, чтобы услышать:
– Да, Михаил Ханаанович, вы должны были бы работать со мной. Но я опросил отделы. Никто с вами работать не хочет. И я не хочу.
Отвыкал от людей Евгений Алексеевич так же быстро, как и привыкал к ним.
А Синельников напомнил о себе ещё через несколько лет. Он работал тогда у Леонарда Лавлинского в журнале "Литературное обозрение" и ввязался в свару, которую сам и затеял. Его однофамилец и тёзка, поэт Михаил Синельников, был намного младше критика. И Михаил Синельников-старший требовал, чтобы Михаил Синельников-младший взял себе псевдоним. "Я уже вошёл в литературу, – надменно говорил он поэту. – Я известный литератор, а вам только предстоит им стать". Но поэт не соглашался. Больше того, имел, по мнению критика, наглость огрызаться, заявляя, что, если ему, поэту, и предстоит ещё завоевать себе литературное имя, то критик напрасно тешит себя надеждой: такого литератора нет.
Подбили Чапчахов с Кривицким Михаила Ханаановича выступить в газете с обзором книг каких-то руководящих, но уж очень плохих поэтов. После того, как обзор был напечатан, Синельников появился в редакции с перекошенным от злобы лицом.
– Нет, вы только посмотрите, что пишет этот мерзавец!
Суть письма младшего Синельникова старшему сводилась к тому, что, пока Михаил Ханаанович писал о прозе, поэт скрипел зубами, но терпел. Теперь же терпеть не станет, раз тот полез в поэзию. "Отойдите от поэзии, в которой вы ничего не смыслите! – гневался адресат критика. – Не хватайте её своими грязными руками!"
– Нет! – злобно говорил всем Синельников-старший. – Он у меня ещё попляшет!
И переправил письмо поэта в секретариат Союза писателей, требуя оградить его, известного литератора, от оскорблений и принять самые строгие меры к вступившему недавно в Союз своему однофамильцу.
В секретариате посочувствовали, но развели руками: дескать, что же мы-то можем сделать? Ведь ничего крамольного поэт критику не написал. Ну, не нравятся поэту статьи критика, что против этого можно предпринять!
Долго ещё скрипел зубами старший Синельников, долго не мог успокоиться. Со многими поделился своим негодованием: это у него-то грязные руки? Это он-то ничего не смыслит в поэзии?
Словом, если и пришлось здесь кому-то плясать, то, скорее, критику. Возникла ситуация, напоминающая ту, что описана в "Евгении Онегине":
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага…
…………………………………………….
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Синельников столько раз, негодуя, пересказывал письмо однофамильца, что, кажется, в одной только нашей редакции не осталось человека, который хотя бы краем уха не слышал о непонимании Синельниковым поэзии и о его грязных руках. Боюсь, что далеко не все с этим были не согласны!
А мы в отделе Смоляницкого вернулись, так сказать, к досинельниковским нравам. Правда, сильно увеличившись количественно.
Не помню, работал ли у нас Синельников, когда нам после сорокалетия газеты расширили штатное расписание и прибавили зарплату. Но точно помню, что высшую обозревательскую ставку я получил не благодаря руководству отдела. Мне её установил Сырокомский.
Из литдрамвещания Радикомитета к нам пришла Ксения Васильева, оказавшаяся впоследствии неплохим прозаиком. Её посадили на ленинградские книги и журналы.
Остальные периферийные издания отдали Нине Александровне Подзоровой. Она уже работала в "Литгазете" (это было до меня), но уехала с мужем, которого послали работать за границу. Вернувшись, без особой надежды зашла в газету. Оказалось: есть место!
Валентина Помазнёва пришла к нам из "Комсомолки". Она была в отделе как бы блуждающим форвардом: занималась всем сразу и ничем конкретно. Была на подхвате – то интервью взять у кого-то понадобится, то следует освещать работу какого-нибудь пленума.
А Синельников взял в газету Аллу Латынину. Её муж, мой сокурсник Лёня, работал напротив нас в коридоре – в "Литературной России". Ему покровительствовала его начальница критик Лидия Николаевна Фоменко, человек для Синельникова достаточно авторитетный. Отсвет её авторитета падал и на Лёню, так что с устройством на работу к Синельникову у Аллы Латыниной проблем не возникло.
Тем более их не возникло с зачислением в штат Нины Денисовой. Заказанную ей пробную статью она написала с блеском. Одно время ходила в любимицах Синельникова, пока тот с ужасом не обнаружил, что Нина – близкая подруга члена редколлегии "Нового мира" Игоря Виноградова, за которого она вскоре вышла замуж.
Разумеется, началось противостояние. Уж не помню, кто из них ушёл раньше другого. Кажется, что всё-таки Синельников.
Словом, набирала обороты новая эпоха в редакции, когда ту работу, с которой прежде справлялись три человека, распределили среди десятерых.
Ошибётся тот, кто решит, что это пошло на пользу дела. Увеличение свободного, ничем не занятого времени, – иначе говоря, бездельничанье на работе обостряет любопытство в трёх его основных вариантах. Первый: чем занят в настоящий момент твой коллега? Второй: что хорошего завезли сегодня в окрестные магазины? И, наконец: а не выпить ли нам, благо винный магазин напротив, да и ещё один не так далеко? Первый вариант ведёт к склокам, ссорам и доносительству. Второй к тому, что вовремя пришедшие на работу (опоздания строго наказывались) наши сотрудницы потихонечку выскальзывали на улицу и сновали по магазинам в надежде перехватить какой-нибудь дефицитный товар. А третий окончательно развязал руки тем, кто и прежде не очень сильно ограничивал себя в употреблении алкоголя: пьянство в газете стало повальным.
И загремело над редакцией: "будешь?", как победное "даёшь!" матросни в переворотные годы. Били себя по карманам, выворачивали их, пересчитывали мелочь, сбрасывались, скидывались, складывались, занимали деньги в кассе взаимопомощи и то и дело шныряли из редакции в магазин. Водку проносили в портфелях, в кошёлках, в авоськах завёрнутую в газету, за пазухой, бережно поддерживаемую. Если прежде не родственные отделы держались друг от друга на расстоянии, то теперь границы были сметены, во всех комнатах появлялись гости.
Хорошо помню трансляцию какого-то футбольного матча по телевизору, который стоял в "Клубе 12 стульев". В огромной комнате собралось немалое количество сотрудников. Разумеется, смотрели не всухую. Водку на столах не держали, стояли только стаканы с прозрачной жидкостью, которую кто потихоньку отхлёбывал, а кто осушал одним махом и шёл за новой порцией к Виталию Резникову. Он до того, как прийти в отдел к Веселовскому, умудрился поработать официантом и даже барменом в ресторане гостиницы "Советская" и потому его дозировка отпускаемого изделия, принесённого гостями и выставленного хозяевами, отличалась профессиональной точностью.
Открылась дверь, на пороге возник интеллигентный очкарик с толстым портфелем, поинтересовавшийся, правильно ли он понял, что эта комната отдела сатиры и юмора.
– Что в-вы х-хотите, т-товарищ? – спросил заикающийся Резников.
Товарищ, оказывается, приехал с Украины в командировку. Разыскал "Литературку", которая несколько месяцев назад напечатала несколько его юмористических фраз, и решил поблагодарить сотрудников.
Из толстого портфеля к восторгу присутствующих были извлечены две бутылки почти не встречавшегося в наших магазинах французского коньяка.
– Т-то есть, – уточнил Резников, – в-вы считаете нас в-взяточниками?
Гость страшно смутился, стал отнекиваться: нет, дескать, это всего только благодарность.
– В в-виде в-взятки? – безжалостно продолжал вести допрос Резников.
Присутствующие смотрели на него с недоумением.
Бормоча извинения, чуть не всхлипывая, очкарик сунул бутылки назад в портфель и поплёлся к выходу.
– Об-бождите, т-товарищ, – остановил его Резников. – Д-должен п-признать, что в-вы п-правы. На в-ваше счастье мы д-действительно в-взяточники!
Небольшой кабинет Веселовского был напротив этой обширной комнаты. В тот день он сидел и смотрел с нами футбол и, разумеется, с удовольствием пил водку и дарованный его отделу коньяк.
А в тот день, про который я сейчас расскажу, мы пили у него в кабинете вместе с известными авторами "12 стульев" Леонидом Лиходеевым, Гришей Гориным, Лионом Измайловым, Володей Владиным… (Во избежание недоразумения уточню, что Горин не был бойцом на этом фронте, так что рюмку свою чуть пригубливал.) Но и кроме известных авторов в кабинет набилось полно неизвестных, а ещё больше сотрудников, из-за чего многие держали свои рюмки в руках, даже опустевшими, правда, ненадолго, потому что Виталий Резников бдительно следил за порядком. Говорили все подряд, каждый уже не слышал другого, как вдруг в дверь постучали. На пороге возникла секретарша Маковского, которая сказала, что не смогла дозвониться и что Чаковский вызывает Веселовского к себе.
Дальнейшее пишу со слов Веселовского.
Он вошёл к Чаковскому и увидел, что тот сидит, прижимая к уху телефонную трубку. Главный редактор приложил палец к губам, жестом пригласил Веселовского сесть, а потом, минут через пять, поманил Веселовского и дал ему послушать то, что слушал сам. К великому удивлению тот услышал голоса своих гостей, которые не стеснялись в выражениях и по поводу Чаковского, и по поводу руководимой им газеты.
Отдадим должное Чаковскому! Никаких мер административного воздействия к Веселовскому он применять не стал. Отпустил с миром пьяноватого администратора "Клуба 12 стульев", который, оказывается, не заметил, что сбросил локтем трубку прямого телефона с главным редактором. Не то что Юрий Изюмов, сменивший Сырокомского в восьмидесятых годах и отслеживающий любое нарушение производственной дисциплины. Первое же появление Веселовского в газете в нетрезвом виде стало для него последним – Изюмов подписал приказ об увольнении.