Но хорошо, что сгоряча я не ушёл из газеты. Потому что от лицензии на журнал до его выпуска нужно было, как оказалось, пройти через многие препятствия, заплатив при этом немалые деньги. Хотя и тысяча, которую стоила лицензия, была тогда очень приличной суммой. Ткнувшись в одну юридическую контору, где мне предложили по всем правилам написать устав, в другую, бравшуюся составить бизнес-план, суммировав всё, что мне придётся заплатить одним только юристам, я понял, что у меня не хватит средств ни для оплаты типографских услуг, ни даже для того, чтобы купить бумагу хотя бы на пятитысячный тираж. Коммерсант из меня получался никудышный.
И тогда я задумался о спонсоре. В его поисках я дал интервью о задуманном мною издании нашему отделу информации и журналу "Детская литература". Обширная почта и многочисленные звонки показывали, что моя идея многим пришлась по вкусу. Если такой журнал будет выходить, – говорили или писали многие, – они с удовольствием его выпишут.
Спонсоры не отзывались. Зато отозвался Симон Соловейчик:
– Что это за журнал ты хочешь выпускать?
Я объяснил.
– Дело в том, – сказал мне Симон Львович, – что я начинаю издавать газету "Первое сентября" с множеством предметных приложений. Там будет и "Литература". Ты созвонись с заведующей всеми приложениями Татьяной Ивановной Матвеевой, и думаю, что она всё, что ты уже собрал для своего журнала, у тебя возьмёт.
– А как же мой "Юный словесник"? – спросил я.
– Ну, пусть пока он называется приложением "Литература", а дальше – видно будет!
Татьяна Ивановна приняла меня очень любезно, сказала, что может с сегодняшнего дня оформить на ставку консультанта приложения, но что главного, даже двух главных редакторов "Литературы" она уже взяла.
Я согласился. Тем более что время было смутное, и ставка консультанта была даже больше ставки заведующего отдела "Литературной газеты".
Но когда вышел первый, а потом второй пробный номер приложения, я обомлел. Никакой занимательности. Какой-то натужный юмор, типа: "Однажды Ивану Андреевичу Крылову выпал кусочек сыра". Мною принесённый материал затерялся в непонятно кому адресованному капустнике. Оба главных редактора – молодые ребята радовались: "Мы привезли пачку газет в Крупу, их мгновенно разобрали и так ржали, читая!" (Крупа – это областной пединститут имени Крупской. Теперь он университет.) Я отправился к Матвеевой. "Пока я – главный редактор всех приложений, – сказала мне она, – никакого литературоведения в "Литературе" не будет. Я этого не допущу". Очевидно, она предполагала и дальше издавать приложения в виде юмористических капустников.
Я решил уходить.
Но только я это про себя решил, как позвонила секретарь Соловейчика и позвала меня к нему.
– Мне нужен главный редактор "Литературы", – озабоченно сказал Сима.
– У тебя же есть целых два!
– Почитай, – и он протянул мне "Учительскую газету".
Большой коллектив редакторов приложений во главе с Татьяной Ивановной Матвеевой обвинял Симона Львовича Соловейчика в некомпетентности и в неумении уживаться с людьми.
– Мы с тобой часто совпадали, – вспомнил Сима несколько эпизодов, в том числе и тот, как мы в один день с ним получили писательские билеты, – давай совпадать дальше. Но, старик, сроки чудовищно сжатые. Сможешь за неделю не только подобрать команду, но выпустить номер?
– Смогу, – сказал я. – У Матвеевой лежит готовый номер по Горькому, который я собрал.
– А из "Литературки" можешь не уходить, – сказал Соловейчик. – Работай у меня по договору. Впрочем, действуй, как тебе будет удобней.
В июне 2003 года мы в редакции отпраздновали сдачу в секретариат готового макета пятисотого номера нашей шестнадцатиполосной еженедельной газеты "Литература". Да, она переросла приложение и превратилась в полноправную газету Издательского дома "Первое сентября". Издательский дом возглавляет сын Симона Львовича Артём. Почти шесть лет, как нет с нами его отца, удивительного, уникального человека, рыцаря русской педагогики.
Он до последнего дня своей жизни успокаивал людей, призывал человека жить в ладу с самим собой, с собственной душой. Об этом и писал свои "Проповеди", ставшие его завещанием человечеству. И, признаться, я был очень удивлён, когда прочитал в "Знамени", во втором его номере за 2002 год, в статье "Из записок учителя" такой уничижающий соловейчиковские "Проповеди" пассаж: "И всё это говорится учителю с его скудной зарплатой, которую к тому же многие месяцы не выплачивают, учителю с его незащищённостью, работающему в школе, в которой ни на что нет денег".
Что возмутило автора "Знамени"? Симон Львович призывал не завидовать чужому богатству, не роптать на судьбу, алчно не сравнивать её с судьбою ближнего: "Вот бы и мне!" "Да не завидую я! – восклицает оппонент Соловейчика, – не сравниваю, не ропщу!" А мне, читателю его статьи, что-то в это не верится. Для чего же тогда сталкивать извечную человеческую мудрость, о которой напоминает Соловейчик, с суровой злободневностью? Да, бедны сейчас учителя – это правда. Но правда и то, что не в богатстве счастье!
"Особенно потрясла меня статья того же автора (С. Л. Соловейчика. – Г. К.), где он пишет о том, что только то, что "делается из стремления к прибыли, делается с максимальной экономией", а потому "выгодно и полезно всему народу". Так рождается гимн прибыли: "Прибыль – вот чем отличается новая жизнь от старой. В старой получать прибыль было невозможно, деньги нужно было лишь зарабатывать или воровать. Теперь, когда установили свободу торговли, право на прибыль – совершенно новое для бывшего советского человека. И вот одни воспользовались этим правом (удачно или неудачно), другие не смогли, а третьи злобствуют". Но оказывается, что право на прибыль – категория не только экономическая, но и нравственная: "Человек, извлекающий прибыль, – самый высокоморальный человек нашего времени. Это значит, что он сумел наладить производство так, что оно приносит прибыль. Товары конкурентоспособны, производительность труда высокая, и издержки труда минимальны. Следовательно, применяются все достижения науки"".
Это всё из той же "Знаменской" статьи. Её автору, который отрекомендовался бывшим Симиным приятелем, будто неизвестно, что Соловейчик умер за год до дефолта, когда "извлекающий прибыль" предприимчивый человек в глазах общества действительно разительно отличался от гомо советикуса. Но даже если не брать в расчёт этого обстоятельства, – что может стоять за похвальным словом тому, кто сумел наладить производство, добился минимальных затрат на него, конкурентоспособности своей продукции, высокой производительности труда? То, очевидно, что этим он помогает обществу, потому что создаёт новые рабочие места, которые спасут тех, кто потерял по какой-либо причине работу и не может её найти. Это и имеет в виду Симон Львович, говоря о высокоморальности. Чему же здесь "особенно потрясаться"?
Тому, что реальность часто выступает в зверином облике? Что крупные состояния, как читал ещё Корейко в книге, посланной ему Бендером, нажиты нечестным путём? Но ведь Соловейчик выступает в жанре проповеди. А проповедь не обличает людей, а облегчает им жизнь. Странно объяснять это учителю литературы!
Впрочем, такие моралисты-ригористы, как правило, очень снисходительны к себе. А этот человек, с которым мы вместе работали в "Литературе", пожелав уйти, написал мне по этому поводу письмо, а его копию направил Соловейчику и, может быть, забыл, что в письме пламенно благодарил Симона Львовича за то, что тот не согласился опубликовать его автобиографическую рукопись: "Я перечитал её и с ужасом думаю, что было бы, если б её напечатали!" Позабыл о своей благодарности строгой редакторской оценке? Скорее всего, память здесь не при чём. У сильно уязвлённых людей реальность вытесняется из сознания, а взамен возникают варианты гораздо более приятные для самолюбия. В подтверждение этого психологического феномена скажу, что рукопись, которую отверг Соловейчик, за что его столь горячо благодарил автор, была отнесена им в журнал "Континент", где и опубликована после смерти Симона Львовича.
А тот день, когда мы получили писательские удостоверения, запомнился тем, что, когда мы – Бабаев, Соловейчик и я – отправились отметить это событие здесь же, в ресторане, нам пришлось перешагивать через пьяного человека, распростёртого на полу перед входом.
Возможно, мы бы и не вспомнили об этом, если б через пятнадцать лет не началась горбачёвско-лигачёвская кампания борьбы с пьянством, и мы не узнали бы с удивлением, что тот напившийся тогда до бесчувственного состояния прозаик избран чуть ли не председателем московского писательского общества трезвости.
Писатели в то время бежали впереди паровоза. Помню, как выступивший по телевидению актёр Николай Бурляев сетовал, что нет у них, кинематографистов, своего общества трезвости и поэтому попросил принять его в недавно созданное писательское.
На том самом последнем съезде писателей, который многим запомнился тем, что читавший отчётный доклад Георгий Мокеевич Марков вдруг зашатался и упал в обморок, в результате чего доклад с той запятой, на которой остановился Марков, дочитал избранный после этого (за это?) первым секретарём Союза Владимир Васильевич Карпов, – так вот, на этом съезде сколько было сказано насмешливых слов по поводу борьбы с пьянством!
– Это ж надо! – восклицал один из ораторов. – В такой пьющей стране, как Россия, и чтобы завтра никто и в рот взять не моги!
Лигачёв, сидевший в президиуме, и ухом не вёл. Но на ус, очевидно, мотал, потому что после писательского съезда появилось новое обращение ЦК к народу, грозно предупреждавшее: "Партия не отступит!"
– Да пошли они… – горячился Толя Передреев и рассказывал мне. – Увидел меня Васька Белов, поддатого, и стал канючить: "Не пей, Толя! Не иди на поводу у жидов!" "Ах, – говорю ему, – скотина, давно ли сам-то не пьёшь? "
Сколько ни звучало металла в лигачёвских предупреждениях, партии пришлось отступить. И первого трезвенника, который когда-то лежал на пороге ресторана, а потом рьяно боролся за трезвость, часто стали замечать в изрядном подпитии. Веселие Руси есть пити! – говорили ещё древние, которые, кажется, ни о каких жидах-корчмарях, спаивающих русичей, не ведали. Ах да, я и забыл о хазарах, про их ужасный каганат. Возможно, что, пропитавшись иудаизмом, они и вынашивали такие коварные планы. Но ни у Карамзина, ни у Костомарова, ни у Соловьёва об этом ничего нет. Может быть, есть у Кожинова? Но о том, как своевольно обращался этот человек с историческими фактами, я уже говорил.
* * *
Особенно много пили на так называемых Днях литературы, которые наша "Литературная газета" именовала "писательскими десантами".
Меня почти постоянно включали в состав делегации не только потому, что я работал в "Литературке". От газеты делегацию сопровождали сотрудники отделов информации и литератур народов СССР. А я был, как Рохлин из войновичской "Шапки", который на вопрос, какой общественной работой он занимается в Союзе писателей, неизменно отвечал: "Член совета по…" Я был членом совета по молдавской литературе, написал как-то о трёх русских поэтах, живших в Молдавии, и был автоматически введён в этот совет.
Что ж, в Молдавии мне довелось бывать не однажды. Но самое незабываемое впечатление от "писательского десанта" в Молдавию – 1976 года.
Дни литературы в республиках проводили на самом высоком уровне. Обычно у трапа самолёта встречали писателей красивые девушки в национальных костюмах с караваем хлеба и солью, отряд пионеров, застывших с поднятыми в приветствии руками, и многочисленная толпа хозяев, руководимая секретарями ЦК партии и комсомола, зампреда Совмина республики и её министром культуры. Тут же на аэродроме вам выдавали значок, увидев который вам будет во всём помогать милиция, даже если вы пьяным заблудитесь, они вас бережно довезут до гостиницы.
Писательский десант 1976 года в Молдавию был как никогда огромен – человек под сто. Уже во Внукове в депутатской комнате поэт Олег Дмитриев провозгласил: "Ну что, десантники? По сто наркомовских грамм?" Все выпили водки и прихватили несколько бутылок с собой в самолёт. Так что когда он коснулся молдавской земли и остановился, твёрдым шагом по трапу сошёл, кажется, один только Виталий Михайлович Озеров, секретарь Союза писателей, возглавлявший делегацию. Остальные с шумом посыпались из чрева самолёта, зацеловали, затискали красивых нарядных девушек, фамильярничали с встречавшими, которых озабоченно спрашивали: "Как у вас тут? Проблем с коньяком нет?"
С этим проблем у руководства республики не было. В самом центре Кишинёва неподалёку друг от друга стояли две гостиницы. Одна называлась "Кодры" и принадлежала Совмину. Хозяином другой, безымянной, был республиканский ЦК. Туда поместили Озерова и некоторых вельможных писателей. Но мы, размещённые в "Кодрах", нисколько не чувствовали себя обделёнными. Каждому достался двухместный огромный номер с большим письменным столом, к которому придвинут был ещё и двухэтажный столик на колёсиках. И письменный стол, и этот двухэтажный были щедро сервированы: коньяк, шампанское, красное и белое вино, вода минеральная, вода фруктовая, пирожки, пирожные, конфеты и море фруктов.
А в сердцевине этого великолепия возвышался большой конверт с вашей фамилией, именем и отчеством, выведенными красивой вязью. В конверте – план Кишинёва, карта Молдавской ССР, много красивых приглашений на торжественные вечера, на банкеты. Но главная козырная карта, которую Вы можете показывать местным хозяевам, чтобы они трепетали, – небольшой прямоугольник плотного картона, на котором написано: "Уважаемый Геннадий Григорьевич! Рад приветствовать Вас на молдавской земле. Первый секретарь ЦК КПМ И. И. Бодюл". И личная подпись первого секретаря.
Только распаковал я чемодан, звонок.
– Ну, с чего начнём? – спрашивает меня Окуджава.
– Кто к кому? – спрашиваю я. Наши номера расположены рядом.
– У меня Фазиль, – отвечает Булат. – Только ничего не бери с собой. Всё пойдёт своим естественным чередом.
Так всё и пошло. Через час мы спустились по просьбе хозяев в ресторан, куда пришёл со всеми поужинать Виталий Михайлович Озеров. Опытным глазом он оценил состояние собравшихся: трезвых за столом не было. Когда он произносил тост за хозяев, гул, витавший в воздухе, был ещё сносным. Но ответный тост секретаря ЦК уже тонул в разноголосом шуме.
Опущу подробности, как после ужина опять пили в номере Булата. Скажу только, что очень трудно было отрывать голову от подушки, когда на утро раздался стук в дверь и тебе вежливо напомнили, что после завтрака ты должен на два дня уехать в назначенный твоей бригаде определённый район республики.
В конце концов, все бригады расселись по автобусам, и каждый рванул по своему маршруту.
Нашу писательскую бригаду возглавлял известный поэт-песенник Лев Иванович Ошанин. Вальяжный, осанистый, он любил вспоминать, как написал в годы войны знаменитую свою песню "Эх, дороги!" "Вы знаете, – говорил он, – когда я написал: "Твой дружок в бурьяне неживой лежит", я понял, что это уже высокая поэзия! Представляете: "неживой"! Это моё, кровное, понимаете?"
Я его хорошо понимал. Это была проникновенная песня. Увы, больше гордиться ему было нечем. Ведь не считать же редкостной удачей его "Гимн демократической молодёжи" или даже "Течёт Волга"? Впрочем, жизнерадостное самодовольство, с которым Ошанин держался, показывало, что удач от неудач он не отличал.
А руководителем он оказался находчивым. Наш автобус раза по три в день останавливался возле какого-нибудь хозяйства, где нам предстояло выступать. Каждый раз повторялась одна и та же церемония: хлеб-соль от девушек, а потом цветы от пионеров, много цветов, их охапки приходилось прижимать к животу широко распахнутыми руками.
– Спасибо! – проникновенно говорил Ошанин. И неизменно добавлял. – Где у вас тут ближайший памятник Ленину?
Памятник оказывался неподалёку. Ведь автобус обычно останавливался в центре.
– Как, товарищи? – обращался к нам Ошанин. – Я думаю, что мы просто обязаны исполнить священный для каждого советского человека долг – возложить цветы к памятнику величайшего человека.
Как правило, мы выступали либо в винодельческом хозяйстве, либо в животноводческом комплексе. Последний считался сногсшибательным новшеством. О таких комплексах восторженно писала "Правда". Молдавский эксперимент полной автоматизации животноводческого хозяйства рекомендовался сельским регионам других республик страны.
Но нам не повезло увидеть автоматизацию во всём её великолепии. Вечно на фермах что-нибудь заедало: то плохо действовала автоматическая кормёжка, то переплёскивалось через край жёлоба молоко и текло по полу грязным ручьём.
Через двадцать лет оказался я в Иерусалиме на конференции, посвящённой 3000-летию святого города. Её организаторы не поскупились – повезли показывать свою крошечную страну. Я поразился мгновенной смене климата: в низине дуют ветры, холодно, идёт дождь со снегом; отъехали чуть повыше – сухо и безветренно; а вот кусочек пустыни – вышли: суховей, вызывающий жажду, которую ты утоляешь водой, бьющей повсюду специально устроенными небольшими фонтанчиками; а на берегу солёного моря – по-настоящему жарко, много купающихся, не верится, что дело происходит в декабре. Страна предстала свёрнутой компьютерной пиктограммой. Щёлкни по ней мышкой, и раскроется любой земной климатический пояс. Весь земной шар – в миниатюре. Может, потому и определил Господь Бог стать ей святой землёй?
Предложили нам организаторы пообедать в киббуце, а заодно его и осмотреть. И вот, глядя, на огромных, тучных коров, пьющих из автоматических поилок, глядя, как подъезжают к ним, опускающим морды, клоки сочного душистого сена и как отъезжает сено от них, чтобы дать им полную возможность насладиться пережёвыванием, вспомнил я, что нечто подобное пытались устроить в Молдавии. Но почему-то из этого ничего не вышло. Что общего между стеклянными трубами, по которому течёт молоко и в которые врезаны приборы-датчики, показывающие его жирность и что-то там ещё, с открытыми желобами, вдоль которых струятся по земле грязноватые молочные реки?
Конечно, на молдавской земле кто-то из писателей доставал блокнот и, скорее, из вежливости записывал цифры роста поголовья скота, надоя и т. п., но таких было мало. Зато отведать настоящего молдавского вина желающих было больше, особенно из подвалов Пуркарского завода, а уж тем более настоящего коньяка. В подвалы писатели спускались довольно резво, а поднимались наверх с трудом.
Короче, когда через два дня рано утром мы вновь оказались в Кишинёве, в ЦК партии, где перед нами выступил сам Иван Иванович Бодюл, то я уж не знаю, кто его слушал, все мои соседи сидели с закрытыми глазами, подозреваю, что спали не только мои соседи – поездка по молдавской глубинке оказалась невероятно утомительной пьянкой.
Однако Бодюл обстоятельно рассказывал о достижениях республики. Сквозь перемежающуюся дрёму до меня доносились его победные интонации. Я услышал, что мясо на кишинёвском рынке продаётся по строго фиксированной цене – не более трёх рублей за килограмм.
Иван Иванович Бодюл в нарушение негласных, но твёрдо установленных правил для назначения первых секретарей был не молдаванином, а украинцем. Но он работал в республике ещё с Брежневым, который и настоял на секретарстве Бодюла, а в дальнейшем перевёл его в Москву зампредом большого Совмина.