Выступивший от имени всей делегации Виталий Михайлович Озеров очень трогательно благодарил Ивана Ивановича за интереснейшее сообщение. Они обнялись и расцеловались. А я, заинтригованный тем, что услышал от Бодюла, отправился на кишинёвский рынок.
Зелень, овощи, фрукты, ягоды, сыры – рынок был большим и многоцветным. Но мясные ряды были совершенно пустынны. Над ними висело большое объявление, запрещающее продавать говядину по цене больше трёх рублей за килограмм.
Мой приятель, местный поэт Рудик Ольшевский подтвердил, что Бодюл действительно издал такое распоряжение. Но крестьяне выполнять его не спешили: они продавали мясо перекупщикам, которые везли его в соседнюю Одессу.
До Одессы было часа четыре езды на автобусе. И, что поделать! – кишинёвцы ездили. Ведь в магазине мяса уже давно не было. Вот и считайте: билет туда и обратно не менее трёх рублей, там, в Одессе, мясо на рынке пять рублей за килограмм. Были ли благодарны Бодюлу облагодетельствованные им кишинёвцы?
С мясом вообще не повезёт советскому народу. Через два года в Хабаровске утром в день семидесятилетия моего отца я пойду на почту дать поздравительную телеграмму. А на обратном пути любопытства ради заскочу в магазин, называющийся "Мясо". И увижу в середине пустого большого зала сидящих за столом и азартно играющих в домино продавцов в белых халатах. Не слишком вежливо они поинтересуются у меня, чего мне здесь надо. И скажут, что мясо и колбаса в продаже закончились. А на мой довод, что и часа ещё не прошло с момента открытия магазина, объяснят: продали всё, что привезли – люди стояли за мясом с ночи.
В тот же день членов выездного секретариата Союза писателей и сопровождающих их журналистов примет первый секретарь Хабаровского крайкома Алексей Клементьевич Чёрный и официально заявит, что в его крае мясная проблема перестала быть актуальной. "Мы обеспечили мясом всех наших жителей, – сказал первый секретарь, – от коренных до приехавших к нам на строительство БАМа".
А в Йошкар-Оле нашей небольшой писательской бригаде, прибывшей в Марийскую АССР для выступлений перед местным населением, никто врать не станет. Выдадут талоны на питание в обкомовской столовой и скажут, чтоб ни в какие магазины мы не заходили – бесполезно! Ничего там нет!
И это притом, что в обкомовских или цековских столовых, в их гостиницах дефицита не ощущалось. Наоборот. Царствовало изобилие. Можно было купить совершенно недоступные в то время чешское пиво или американские сигареты.
В тот раз в Молдавии на заключительном банкете встал Виктор Петрович Астафьев и вместо ожидаемого тоста показал хозяевам на валяющиеся кое-где на полу раздавленные помидоры. "Ими у вас свиней кормят, – сказал он. – А у нас в Вологде (он жил тогда в этом городе) помидоры только на рынке и по пять рублей за кило. Если вам некуда девать свои овощи, везите их к нам!" Виталий Михайлович Озеров попытался снять неловкость, но Виктор Петрович не унимался. Банкет не то чтобы окончательно не удался, но запрограммированное торжество на какое-то время было подпорчено. Выручили здравицы в честь Бодюла и руководителей республики, на которые оказались щедры другие писатели.
Банкет проходил в правительственном здании типа московского Дворца Съездов. Перед этим состоялось торжественное заседание, где всю нашу огромную писательскую делегацию посадили в президиум к секретарям ЦК и к молдавским министрам. Речь Бодюла прерывалась бурными аплодисментами и одобрительными криками. Я не сразу сообразил, что доносились они не из зала, а из многочисленных динамиков, развешанных по галёрке.
Разумеется, после банкета многие продолжили его в своих гостиничных номерах. И напились настолько крепко, что, когда меня и сидящего рядом со мной Фазиля Искандера разбудили, мы оба очень удивились пейзажу за окном автобуса: сентябрь в Молдавии был тёплым и солнечным, а здесь по окнам струились ручьи воды и кое-кто доставал из сумок тёплые свитеры. Оказалось, что сидим мы не в автобусе, а в самолёте, который только что прилетел в Москву. Как мы в него попали, не помним. Нам рассказывали, что по трапу мы поднимались сами, а вот вещи чуть не оставили на лётном поле: их внесли в самолет провожающие.
На банкеты был невероятно щедр наш Чаковский. Чтоб отпраздновать свой шестидесятилетний юбилей вместе с коллективом газеты, он снял целиком весь ресторан Центрального дома литераторов. Причём ходил по этажам "Литературки", деликатно стучал в кабинеты, чтобы самолично вручить каждому приглашение на банкет. "Жду вас", – улыбаясь, говорил он. Никто не был забыт или пропущен – от уборщиц и вахтёров до редакторов. "Так сложилось в моей жизни, – сказал на том банкете Александр Борисович, – что я не сумел обрести каких-нибудь единичных друзей. Вы все – мои друзья".
Казалось, что он верил в это и сам. Во всяком случае, после присуждения ему ленинской премии позвал всех в свой просторный кабинет, где был накрыт огромный стол. Остановил секретаря партбюро Олега Николаевича Прудкова, когда тот стал распространяться об огромных писательских заслугах Чаковского: "Олег Николаевич, не надо преувеличивать. Я не Лев Толстой и даже не Константин Симонов!" И снова предложил выпить за своих друзей – коллектив газеты, который столько лет терпит своего главного редактора, смиряется с его длительными творческими отпусками. "Но здесь мне невероятно повезло с моим первым заместителем Виталием Александровичем Сырокомским, – сказал Чаковский. – Я ему доверяю абсолютно. Да и как я мог бы ему не доверять? Ведь за ним я как за каменной стеной!"
Однако когда сняли в одночасье Сырокомского, Александр Борисович заступаться за него не стал. Может быть, понимал, что это бесполезно? Сравнивал собственные возможности с силами недругов своего бывшего первого заместителя и видел, что они могущественнее? Но многих, в том числе и меня, покоробило, что он публично не простился с Виталием Александровичем. Отрубил, как рассказывал мне позже сам Сырокомский, все связи с ним. Впрочем, то же самое сделали и все заместители главного редактора.
К этому времени Артура Сергеевича Тертеряна уже не было на свете. Года за два до смерти он ушёл с поста заместителя главного, предоставив Аркадию Удальцову курировать вторую тетрадку газеты, а сам возглавил созданный для него военно-патриотический отдел, что, по-своему, было логично: Тертерян прошёл через войну, вернулся с неё полковником и с немалым количеством наград, которые вынесли потом на переделкинское кладбище вместе с его гробом. Кресло заместителя главного редактора пустовало, и мы решили было, что возвращается старая схема: один заместитель курирует первую тетрадку, другой – вторую. Но вдруг в газете появился Поройков.
Он, как и Изюмов, одно время возглавлял журнал "Молодой коммунист" и привёл с собой бывших своих сотрудников, которые составили отдел советского образа жизни.
Несмотря на такое фальшивое название, в этом отделе работали люди порядочные, даровитые. Мне нравился заведующий отделом Юрий Заречкин. Прямой, честный, он казался воплощением человеческого благородства и – могу теперь смело утверждать, основываясь на его поведении на редколлегии в августе 1991-го, – таковым и оказался.
Поройкова многие невзлюбили. Уже после его ухода из газеты я прочитал в "Журналисте" статью Нелли Логиновой, что вечно Поройков был всем недоволен, вечно слышался в коридорах редакции его раздражённый голос.
Не знаю, почему так отнеслась к нему Нелли Логинова, но как ведущий редактор номера Поройков выказывал себя много смелее Кривицкого или Удальцова. Не говорю уже о его контрасте с Изюмовым, который вёл себя с сотрудниками как преподаватель журфака с первокурсниками: мелочно придирался к любому повторению слова, союза, предлога, не принимая во внимание никаких индивидуальных стилистических особенностей.
Единственным недостатком Поройкова, на мой и Гены Калашникова вкус, было его упорное стремление стать поэтом. Гена ведал рецензированием поэтических книжек, я редактировал статьи о поэзии, организовывал дискуссии по поэтическим проблемам. Оба мы поэзию любили и не могли без смешливого удивления читать огромные, маловразумительные поэмы Поройкова, которые появлялись в "Молодой гвардии". Маячил феномен Игоря Саркисяна: одарённый журналист и неудавшийся стихотворец. Правда, в отличие от Игоря, Юрий Дмитриевич Поройков обладал несоизмеримо большими возможностями печататься. Правда и то, что в "Литгазете" он свои стихи не публиковал.
С уходом Сырокомского заметно поблёк и Чаковский. Чувствовалось, что с Изюмовым они уж очень разные люди, хотя Изюмов с Александром Борисовичем вёл себя с неизменной почтительностью. Но Чаковский, как и Сырокомский, питал слабость к хорошо написанным материалам, а Юрия Петровича Изюмова качество предполагаемой публикации не волновало. Он отслеживал крамолу. И кадровые решения Изюмова оказывались далеко не такими убедительными, как это было при Сырокомском. Именно при Изюмове пышным цветом расцвели в редакции доносительство и подхалимство.
Мой приятель Саша Рыбаков, когда-то работавший с Изюмовым в "Молодом коммунисте", поначалу обрадовался его приходу. "Мы с ним на "ты", – говорил он мне. – Я ему скажу: "Юра – надо!" И он всё сделает". Но бывший помощник первого секретаря горкома Гришина не желал, очевидно, возвращения к временам, когда он работал в молодёжном журнале. Изюмов тепло улыбался Саше, но не помню, чтобы хоть раз в чём-то пошёл ему навстречу.
Стала разрушаться сама демократическая атмосфера, которую мы, старые сотрудники редакции, соткали, и очень ею дорожили. "Любой разумный вариант рассматривается", – поощрял нас Сырокомский. И Чаковский подтверждал это: он любил спорить, умел спорить, умел выслушать аргументы оппонента, мог признать его правоту.
Изюмов не спорил. Он изрекал. "Не следует хвалить начальство", – назидательно сказал он мне, когда я одобрил какую-то его правку, которую он сделал как ведущий редактор. "Я и не собирался вас хвалить, – ответил ему я, – потому что не согласен с тем, что вы сделали здесь, здесь и здесь", – я показал выправленные им места. Изюмов холодно посмотрел на меня: "А критиковать начальство тем более не следует. Это может иметь для критика очень неприятные последствия". "В таком случае, – сказал я ему, – вам придётся объясняться с автором по поводу вашей правки". "Не придётся, – стальным голосом произнёс Изюмов. – Для таких вещей и существуют сотрудники, которые не только соглашаются с правкой начальства, но отстаивают её перед авторами".
Объясняться с автором ему всё-таки пришлось. Был это Левитанский, с которым мы приятельствовали и которому я позвонил и передал наш разговор с Изюмовым. "Сейчас приеду", – сказал Юра. А, приехав, категорически заявил Изюмову, что снимает материал. Изюмов отступил. Но мне этот случай запомнил.
После позорной московской Олимпиады, куда не приехало, протестуя против нашей агрессии в Афганистане, большинство лучших спортсменов мира, в центре Москвы рядом с Колхозной площадью остался большой семиэтажный дом, наспех переделанный из жилого для пресс-центра Олимпиады. На дом этот разгорелся аппетит у оборонного ведомства маршала Устинова. Но оказалось, что секретарь горкома Гришин уже обещал своему бывшему помощнику Изюмову это здание для переезда туда "Литературной газеты". После короткой схватки на политбюро победил Гришин. Изюмов ходил по редакции с невозмутимым видом, но в глазах сотрудников обретал всё больший вес. Выиграть у Министерства обороны, а главное у его министра считалось делом невозможным.
Здание в Костянском переулке (это точный адрес, "Литературка" и сейчас там) быстро отремонтировали. Собственно, его даже не ремонтировали, а слегка обновили. Ведь он был сдан в канун Олимпиады, а та закончилась меньше года назад. Завезли дорогую кожаную мебель в кабинеты главного редактора и его первого зама. Мы упаковали свои вещи и переехали.
На Цветном я в последние годы сидел один в крошечном кабинете, пройти в который нужно было через актовый зал. С одной стороны, очень удобно: никто тебе не мешает. Но с другой стороны, принять ты можешь только одного посетителя. Если их к тебе пришло несколько, выходи из кабинета и сиди с ними в зале. А в зал кто только не заходит!
В Костянском нас с Геной Калашниковым посадили вдвоём в невероятных размеров комнате с множеством встроенных шкафов. И что было немаловажно: на приличном расстоянии от руководства отдела, тогда как все остальные наши сотрудники расположились рядом с кабинетами Фёдора Аркадьевича Чапчахова и его заместителя Аристарха Григорьевича Андрианова (тоже, кстати, волгоградца, как Кривицкий), недавно пришедшего в газету. Легче было незаметно исчезнуть, чтобы потом как ни в чём не бывало вернуться. Так делал я, выступая по путёвке Бюро пропаганды Союза писателей в рабочее время на каком-нибудь предприятии с лекцией. Много путёвок обычно не присылали, но пять-шесть раз в месяц выступить удавалось. Платило Бюро за каждую лекцию по пятнадцать рублей. Так что набегала не лишняя мне сумма.
Аристарх Андрианов любил вспоминать, как он с нами познакомился. "Я сижу у Чапчахова в кабинете, – со смехом рассказывал Аристарх, – и тут открывается дверь, входят два Геннадия, показывают на часы и говорят: "Фёдор Аркадьевич, в чём дело? Уже двенадцатый час, а во рту ещё маковой росинки не было". "Будете?" – спрашивает у меня Чапчахов и достаёт кошелёк. "Можно", – говорю, и тоже достаю деньги. "Наш человек!" – одобряют оба Гены и сбрасываются со своей стороны. "Кто сбегает?" – спрашивает Чапчахов. "Вместе", – говорят. И сидим мы потом целый день, неторопливо выпивая и закусывая!"
Всё так и было. Так же, как приходило в наш кабинет немало гостей. Чаще всего – Лёва Токарев и Саша Рыбаков. Но о том, как мы выпивали с ними, я уже рассказывал. Добавлю, что особенно участились такие выпивки при Изюмове.
Он обладал удивительной способностью гасить любой энтузиазм, превращать в пустую формальность живое дело, в результате чего люди нервничали, ссорились, а он умело сталкивал их лбами.
К примеру, существовала в газете старая традиция подсчёта сотрудниками строк, подготовленных ими, или лично написанных материалов, напечатанных в газете за определённый период. Обычно за год. Подписанные заведующими и заверенные секретарями отделов эти списки с цифрами поступали в местком. Там взвешивали все "за" и "против". За наиболее интересные материалы присваивали звание лауреата "ЛГ" данного года с вручением грамоты и денежной премии. Подготовившим много материалов тоже раздавались хорошие денежные премии. До Изюмова дело месткомом и ограничивалось, хотя формально его решения утверждались на партбюро.
Изюмов стал забирать списки себе, хищно выискивая неудачников.
Я говорил о том, как раздуты были штаты. В одном нашем отделе русской литературы работало больше десяти человек. Это притом, что в первой тетрадке кроме наших печатались материалы отделов информации, архивно-исторического, литератур народов СССР, искусства. А и там в каждом отделе далеко не по одному сотруднику. Сколько реально материалов сможет не только подготовить к печати, но добиться их опубликования один работник газеты?
В разное время по-разному. Ведёт отдел дискуссию, за которую отвечает конкретный сотрудник, – его счастье. Прошёл какой-нибудь съезд писателей, к освещению которого обычно привлекали многих, чтобы править стенограммы выступавших, рассказывать о работе секций, подсекций, – считайте, что многим повезло!
Но что делать таким сотрудникам, как Гена Калашников, который обязан заказывать рецензии на поэтические сборники, или Игорь Тарханов, организующий рецензии на прозаические книги, или Ляля Полухина, которая отвечает у нас за материалы, связанные с творчеством периферийных литераторов. Много нужно газете таких материалов? А как часто печатает она рецензии? В принципе часто, но не только ведь на книги русских писателей!
Всё это Изюмов в расчёт не брал. Он звонил заведующим отделами и изливал свой державный гнев: как могло получиться, что такой-то сотрудник подготовил так мало материалов? Для чего его держать в газете? Не лучше ли взять на его место кого-то поэнергичнее?
Первой тетрадке он постоянно противопоставлял вторую: вот где умеют работать! Так там и сотрудников было меньше, и возможностей печататься или печатать кого-то больше. Вспомните целые страницы со статьями Евгения Богата, Анатолия Рубинова, Аркадия Ваксберга, Лоры Великановой, Александра Борина, Юрия Щекочихина. Или статьи того же Аркадия Удальцова (как к нему ни относись, но не признать его публицистический дар невозможно!).
К чему всё это привело? К склокам и сварам. В конце концов, Изюмов поссорил даже нас – меня и Гену Калашникова. Строк у Гены было катастрофически мало, и он стал, так сказать, залезать на мою территорию, заказывая проблемные статьи. Ну, а мне что без них делать? В результате меня вызвал Кривицкий и сказал, что принял решение оставить одного человека на всём освещении поэзии и просит меня передать Гене, чтобы тот искал работу. Работу Гена Калашников нашёл быстро, но ушёл униженным. Слава Богу, что у нас обоих хватило ума через некоторое время встретиться, чтобы возобновить дружеские отношения.