Ушёл из газеты Басинский. Перешёл на договор, который обязывал его писать статьи для газеты и освобождал от физического присутствия в ней. Практически мы остались с Таней Кравченко вдвоём. Пенсионеров Полухину и Андрианова перевели в рекламный отдел. Были в отделе ещё и Слава Тарощина и Таня Рассказова, но они занимались литературной информацией и брали интервью у писателей на нужные газете темы.
(Вот так: сперва разделением на два, а потом, всячески мешая работе, развалили Удальцов с Кривицким некогда мощный отдел русской литературы. Примечательно, что, когда редактором отдела стала Латынина, его опять воссоединили с отделом литературоведения, лишив его заведующего недолгого статуса члена редколлегии. Понял ли он, что был всего лишь пешкой в чужой игре?)
А в это же время – напоминаю, я каждую неделю должен был выпускать восьмистраничное приложение к газете "Первое сентября". Хорошо, что мой консультант в этом приложении, известный учитель Лев Соломонович Айзерман, жил недалеко от "Литературки" и часто посиживал в моём кабинете, помогая советами.
И не только советами. Поначалу он был одним из самых активных авторов приложения. Он писал много, и я охотно его печатал, доверяясь его педагогическому опыту.
Был у него, однако, один недостаток: он не вычитывал свои материалы. А вычитывать их было необходимо: в его торопливой машинописи встречалось много опечаток. Я их правил, текст становился очень грязным, и наборщицы жаловались на трудность работы с таким текстом.
В конце концов я попросил его вычитывать материалы самому, сдавать в редакцию рукопись в более привлекательном виде.
Реакция этого самолюбивого человека была совершенно неожиданной. Он разразился гневным письмом, в котором обвинил меня в некомпетентности и заявил о своём нежелании работать со мной дальше. Казалось бы, для чего ему нужно было писать? Он мог бы мне всё это высказать лично. Однако Айзерман не просто написал мне письмо, его копию он отправил моему начальнику Симону Львовичу Соловейчику. А в этом случае выбор эпистолярного стиля оказался для Льва Соломоновича не случайным и даже оправданным: обвиняя меня в некомпетентности, он противопоставил ей высокую редакторскую компетентность Соловейчика. Это было то самое письмо, о котором я рассказывал, комментируя статью "Из записок учителя", напечатанную во втором номере "Знамени" за 2002 год, где, в частности, содержится суровая критика "проповедей" покойного Симона Львовича Соловейчика. Да, её автор – Лев Соломонович Айзерман. Это он благодарил в преувеличенных выражениях Соловейчика, отказавшегося печатать его мемуары.
Я уже писал, насколько он был в этом искренен.
Но всё это произошло через время, когда я ушёл из "Литературной газеты". А сейчас мне надо было думать о пополнении отдела. Поразмыслив, я пригласил в "Литгазету" поэта Владимира Пальчикова, много лет работавшего в журналистике, человека редкой порядочности.
Узнав, что он одно время работал у Викулова ответственным секретарём в "Нашем современнике", Кривицкий оживился. Но потом сник, когда выяснилось, что работал он там недолго, переехав из Калинина (теперь Тверь) в Москву, что устроил его в журнал земляк – работник аппарата Союза писателей РСФСР и что ушёл Пальчиков из "Нашего современника" из-за абсолютного несогласия с политикой Викулова.
Пальчиков сидел со мной в кабинете, подменял меня, когда я уезжал на Маросейку к Симону Соловейчику, энергично включился в работу и много помогал в тот период времени, которое осталось мне проработать в "Литгазете".
Мы вместе с ним пережили страшные октябрьские дни 1993 года. На этот раз Белый дом, который в августе 91-го был символом свободы, противостояния мертвенной затхлости издыхающего режима, оказался гнездовьем нечисти, явно собравшейся взять реванш за поражение два года назад. Именно из Белого дома вышли боевики, пролившие первую кровь и штурмовавшие мэрию и телецентр в Останкине. Был момент, когда показалось, что коммунизм неотвратимо возвращает свои позиции назад. И всё же молодая демократия сумела овладеть ситуацией. Другое дело, как она потом ею распорядилась, как быстро дала затоптать себя российской бюрократии – наглой, жадной, бесчеловечной!
Задним умом, конечно, все крепки, но, оглядываясь назад, вижу я, что известный из великой литературы принцип "все животные равны, но некоторые животные равнее других" стал воплощаться в жизнь едва ли не после избрания Ельцина председателем Верховного Совета России, когда он предложил депутатам установить себе оклады и привилегии не меньшие, чем у депутатов союзного парламента. Понятно, с каким восторгом отнеслись к этому предложению республиканские депутаты, особенно из фракции "Коммунисты России", – не в этой ли вознесённости над простыми смертными видели они смысл собственного существования? Понятно, что в случае положительного решения данного процедурного вопроса (не помню, чтобы кто-нибудь сомневался в том, что он будет решён положительно!) распад СССР не мог привести к отмене номенклатурных привилегий правящей российской элиты. А ведь какие баталии разворачивались ещё при Горбачёве вокруг сказочной жизни советской номенклатуры! Да и Борис Николаевич, кажется, быстро забыл о собственном поведении до избрания на высший республиканский пост, – о тех поступках, которые призваны были показать, что он навсегда расплевался с номенклатурой: и в общественном транспорте несколько раз проехался, и в районную поликлинику записался! Но, прорвавшись на волне популизма во власть и достигнув её вершины, ни на йоту не изменил той системы подкупа чиновников всех мастей, которая была заложена при Ленине и кустисто разрослась, невероятно пышно расцвела при Сталине и его наследниках.
Ирма Мамаладзе и Алла Латынина в это время работали у Егора Яковлева в "Общей газете". Алла зачастила к нам.
– Ну, как тебе на должности заместителя Яковлева? – спросил я ее.
– Так-то неплохо, – ответила Алла. – Но вот я недавно вернулась из Англии, где все удивляются, почему я пропала, почему не печатаюсь. "Как же, – говорю, – не печатаюсь? Только что появилась большая статья в "Общей газете"". А мне на это: "Что это такое – "Общая газета?""
– А "Литературку" там знают?
– Её там знают все!
– Ну, так и печатайся у нас!
Моё отношение к Латыниной было непростым. С одной стороны, я никогда не забывал, как вела она себя в августе 1991-го, её решительности, с которой она призывала не бояться, не сдавать демократических позиций в то время, когда ещё не ясно было, чья возьмёт. А с другой – в том же 1991 году в "Новом мире" появилась её статья ""Колокольный звон" – не молитва", которая повергла меня в недоумение и оставила неприятный осадок.
Она была ответом Станиславу Куняеву, разбиравшему в журнале "Молодая гвардия" стихи фронтовиков Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Бориса Слуцкого, Арона Копштейна, Александра Межирова. Куняев доказывал, что их стихи были проникнуты не любовью к отечеству, а модным тогда интернационалистским пафосом. При этом Куняева нисколько не смутило, что иные из этих поэтов погибли, защищая не отвлечённую "земшарную" территорию, а свою реальную родину. Его больше занимало, что эти поэты – в основном евреи.
Антисемитизм Куняева шибал в нос. О чём многие уже писали. И что сразу удивило, это научная отстранённость, с которой Латынина подошла к антисемитскому духу статьи Куняева: да, дескать, возможно, что это так и есть, но, с другой стороны, прямо об этом у Куняева не сказано, так что в данном случае это лишь гадание. А Латынина считает, что гадание в критической работе некорректно.
Разумеется, я пересказываю это сейчас по памяти. Главное, что невозможно было принять, это то, что она призывала внимательно вчитаться в статью Куняева, чтобы постичь истины, которые он открывал, не замечая оскорбительности этих "истин" по отношению к памяти павших. Невозможно было согласиться и с её основной мыслью, иронически перетолковывающую мечту о "земшарной республике Советов" поэтов-ифлийцев.
Я и сам не поклонник стихов, утверждающих, что "только советская Родина будет", но понять их можно только в контексте своего времени, из которого их вырвал Куняев.
Мало ли о чём мечтали увлечённые романтикой революции юноши! Они были чисты в своих помыслах, как друзья Пушкина, с которыми он лично согласен не был, но которых поспешил ободрить, когда те попали в беду: "Храните гордое терпенье"!
Да и разве не избавились от наивных своих иллюзий те, кто остался жив, – тот же Борис Слуцкий, тот же Александр Межиров? Нет у них разве стихов, не только отрекающихся от "земшарности", но показывающих, что такое советскость, каким порочным содержанием наполнено это понятие?
Вослед Куняеву и Латынина вырвала стихи из контекста, сжала историю, как пластилиновый шарик, так что в её статье мечта ифлийцев о "земшарной республике Советов" стала оправданием нашей интервенции в Афганистане!
Помнится ещё, что стихи ифлийцев с их "земшарными" мечтами Латынина в той статье противопоставила стихам о войне Анны Ахматовой, что меня тоже озадачило: как же можно не учитывать разности возраста и опыта? Вот это и есть, на мой взгляд, научная некорректность подхода.
Позиция надмирного судии мне представляется опасной. Под видом беспристрастного анализа утверждается право на существование чудовищных вещей. Нет, конечно, такие аналитики сами не являются сторонниками антисемитизма, сталинизма, фашизма, людоедства, но своими призывами к беспристрастности они переводят этически неприемлемые явления в разряд дискуссионных и даже экзотически интересных.
Спросят, для чего я вспоминаю о давней статье? Но это для теперешнего времени она давняя. А тогда воспоминания о ней были ещё очень свежи. К тому же выбранная Латыниной позиция надмирного судии давала знать о себе и в других её публикациях, даёт знать о себе и в теперешних её статьях и колонках.
Словом, единомышленником Аллы Латыниной я себя не чувствовал. Поэтому, когда до меня дошли слухи, что Кривицкий согласился на переход Латыниной из "Общей газеты" к нам членом редколлегии, я твёрдо решил: с ней я работать не буду!
Тот же Бонч, злорадно мне улыбаясь, распорядился вынести мебель из бывшего кабинета Золотусского, и как только туда вселилась Латынина, я пришёл к ней.
– Не знаю, – сказал я ей, – расстрою я тебя или обрадую, но прошу подписать моё заявление об уходе. – И положил заявление ей на стол.
– Почему ты решил уходить? – спросила она.
Обижать мне её не хотелось, и я ответил: "Помнишь слова Гамлета: "Я ведь не флейта, на которой каждому можно играть свою мелодию"? Меня никто не известил о твоём назначении. Удальцов и Кривицкий не нашли нужным поделиться со мной такой новостью. Это оскорбление, и я не буду его сносить!"
Я собрал вещи и ушёл домой. В этот же день мне позвонила секретарь Кривицкого Людмила Михайловна.
– Евгений Алексеевич просит тебя зайти, – сказала она.
– Передай Кривицкому, что я больше в газете не работаю, – ответил я. – Так что разговаривать нам с ним не о чем.
А на следующее утро позвонил Удальцов.
– А если не горячиться? – спросил он. – Если хорошенько подумать?
– То подписать моё заявление, – в тон ему продолжил я. – Не сомневайся, подписывай. Я больше в газете работать не буду.
– Сколько ты проработал? – спросил меня Аркадий. – Ведь я же пришёл позже тебя.
– Двадцать семь лет, – сказал я.
– И не считаешь газету своим родным домом? – удивился Удальцов.
Я усмехнулся, вспомнив, как они терзали наш отдел, и ответил. – В газете не осталось ничего, что было бы мне дорого.
Я очень удивился, когда через несколько дней на остановке трамвая в Протопоповском переулке подошёл ко мне Кривицкий. Он жил неподалёку, но ездил на персональной машине, и пути наши с ним не скрещивались.
– Почему вы всё-таки не пришли тогда ко мне? – спросил он.
– А для чего?
– Вместе бы придумали, как выйти из сложившейся ситуации.
– Думать надо было тому, кто знал, как она сложится, – сказал я. – А после драки, как известно, кулаками не машут.
– Вы просто обиделись, что вас не ввели в редколлегию, – констатировал Кривицкий.
– Напротив, я благодарен Аркадию, что он мне этого не предложил. Если у меня и были перед кем-то в газете обязательства, так только перед Золотусским, которому я обещал дождаться его возвращения. Но делать это становилось всё труднее. Вы освободили меня от этих обязательств. Теперь я могу заниматься своей газетой и преподавать.
– Вы не откажетесь пожать мне руку? – спросил Кривицкий.
– Конечно, не откажусь, – сказал я.
– Всех вам благ! – пожелал Кривицкий, крепко пожимая мне руку.
Я поблагодарил.
* * *
На этом я и закончу.
Хотя жизнь продолжается, и у меня нет никаких оснований быть ею недовольным.
Я люблю свою газету, радуюсь, что её хорошо знают в регионах России, огорчаюсь, что она меньше известна в столицах. Очень признателен за помощь её авторам – известным литературоведам, критикам, писателям и замечательным учителям. Я и не предполагал, когда взялся за редактирование "Литературы", что в России так много людей, способных не только мастерски преподавать литературу, но и чрезвычайно увлекательно делиться этим своим умением с коллегами.
Я благодарен судьбе, что был знаком и дружил с Симоном Львовичем Соловейчиком, сыгравшим огромную роль в моей жизни. Этот удивительный человек настолько любил своё дело, что, когда однажды оно застопорилось, сказал нам: "Не вешайте носы! Мы будем продолжать выпускать наше издание даже из подвала, даже из подполья!" Он был гневливым и отходчивым, раздражительным и охотно прощающим обидчиков. Это был типичный интеллигент, которого запечатлела великая русская литература и которого, по счастью, нам удаётся иногда встретить в жизни.
О некоторых из них я попытался здесь рассказать. И не только о них.
Человеческое сообщество тем и интересно, что состоит из совершенно разных людей, по-разному осмысляющих жизнь, ставящих перед собой разные цели и идущих к ним разными путями.
Я никогда систематически не вёл дневников. Несколько раз принимался их вести, а потом бросал, ругая себя за безволие.
Писать по памяти – дело не слишком надёжное, ведь человеческая память избирательна.
И всё-таки хочется думать, что я не совсем зря занимался этим делом. Пока я писал, передо мной вставало прожитое, ко мне возвращалось пережитое, и я старался запечатлеть жизнь, какой её ощущал.
В такой авторской задаче нет, конечно, ничего оригинального: какой автор не печётся о том же?
Другой вопрос, что из этого выходит?
Мне хотелось, чтобы это была моя жизнь, не выпадающая из контекста отпущенного мне судьбой времени.
Май-июль 2003 года
Примечания
1
Он умер спустя месяц после того, как я поставил точку в этой рукописи. Достойная статья, посвящённая его памяти, тогда же была напечатана в "Известиях".
2
Увы, такая страница ушла в прошлое. Сейчас на ней красуются советские ордена, полученные за лояльность коммунистическому режиму, а передовая исчезла так же, как исчезли колонки некоторых названных мною журналистов, – они ушли из газеты после прихода туда нового редактора Рафа Шакирова. И хотя Шакиров, в отличие от своих предшественников, стал проводить более осторожную, а порой и сервильную политику, ему это не зачлось. Номер, рассказывающий о трагедии Беслана, раздражил начальство Шакирова и оно его уволило.
3
Подчёркиваю: я пишу именно о банкетах, которые охотно устраивал Чаковский по поводу своих юбилеев или награждений. Разумеется, указы Президиума о присвоении ему звания героя соцтруда или о награждении орденом, он обязан был печатать и у себя в газете, поскольку указы рассылались для всей печати. Но публикации юбилейных материалов о себе в своей газете он не допускал. Поэтому пятидесятилетие Юрия Полякова, отмеченное им на страницах "ЛГ", которую он сейчас возглавляет (2004. № 45), являет собой разительный контраст (если хотите, нравственный) его предшественнику. Полная елея телеграмма юбиляру Сергея Михалкова, чрезвычайно лестная для Полякова статья Валентина Распутина, наконец, почти полосный отрывок из романа самого Полякова! Нет, такого Чаковский себе никогда бы не позволил!
4
Эта вчера ещё бешено популярная, а потом несколько подзабытая книга легла в основу недавнего телевизионного сериала. Удивила меня задача, которую поставил режиссёр перед исполнителем роли Сталина, – сделать человечным своего героя. Но как можно, не насилуя исторической истины, очеловечить людоеда?
5
Всё-таки к семидесятипятилетию газеты на её логотипе снова появился Горький. "Мы надеемся, что возвращение Горького на логотип "ЛГ" станет символической точкой, завершающей духовную гражданскую войну, в которой пребывает наше общество", – объяснил действия своей команды Ю. Поляков. Но тогда для чего на логотипе оставлен Пушкин? Вот уж кто не жаловал своих литературных недругов – вёл против них именно "духовную гражданскую войну", не соглашаясь даже на перемирие: "Общество Любителей поступило со мною так, что никаким образом я не могу быть с ним в сношении. Оно выбрало меня в свои члены вместе с Булгариным (…) читаю в газете Шаликова: Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович, сии два корифея нашей словесности, удостоены etc. etc. Воля Ваша: это пощёчина"! (Из письма М. П. Погодину, около (не позднее) 7 апреля 1834. Петербург.)
6
Сейчас заговорили о некой опереточности путча, забыв о том, что развязанный руководителями ГКЧП, он привёл к гибели людей.
Впрочем, кого у нас по-настоящему волнуют человеческие жизни! Невероятно поэтому знаковым я считаю награждение в ноябре 2004 года орденом Почёта маршала Язова. Что почётного совершил маршал, вошедший в руководство ГКЧП, два года просидевший за это в Матросской Тишине и выпущенный оттуда по амнистии, объявленной Госдумой? Ясно, что его орден – это сигнал властей обществу: августовский путч больше не осуждается!
7
Да и оттуда их собираются выселить. Об этом их уведомил Сергей Михалков, председатель сообщества, автор всех трёх вариантов гимна страны – сталинского, брежневского и нынешнего.
8
Увы, время изменило облик и – главное! – периодичность выхода моей газеты. Сперва, поменяв формат, она стала тридцатидвухполосной, но до 2005 года приходила к читателю четыре раза в месяц. Теперь, увеличившись в объёме, её номера выходят два раза в месяц. Правда, в дополнение к ним читатели получают ещё и небольшие брошюрки – приложения к газете, посвящённые одной какой-нибудь теме, одной проблеме, одному произведению или одному писателю.
9
В чём я лишний раз убедился, напечатав обширныи фрагмент из этой рукописи в журнале Знамя (2004. № 9) и получив от друзей, прочитавших его, некоторые существенные уточнения событии.