Декабрь 1977. На Рождество Бродский снова приезжает в Венецию, на этот раз со своей подругой Сьюзен Зонтаг, не только знаменитой писательницей, но и влиятельной фигурой нью-йоркского истеблишмента. Они наносят визит вдове Эзры Паунда Ольге Радж, которая пытается убедить их, что ее покойный муж стал фашистом, потому что был италофилом, но никогда не был антисемитом, в чем американские посетители сильно сомневаются. Зацикленный на еврейском вопросе с детства (понять его можно!), ИБ полагает, что никакого суда над Эзрой не было, если бы он ограничился радиопризывами к американским солдатам сдаваться в плен, и применяет к нему формулу Одена: "Сначала дать Нобелевскую премию за стихи, а потом на электрический стул за предательство". С другой стороны, именно американские писатели, по преимуществу евреи, добились более снисходительного приговора для Эзры: вместо смертной казни – заточение в монастырь. Знал бы ИБ, что вечность он будет делить рядышком с антисемитом: могила Бродского на Сан-Микеле в изножии могилы Эзры Паунда! Подробности в главе "Два Бродских" в книгах Владимира Соловьева о Бродском.
Начало декабря 1978. Операция на сердце – шунтирование.
23 мая 1979. Избран членом еще одной Американской академии – American Academy and Institute of Arts and Letters.
Вместе или по отдельности, приехать на побывку к сыну в Америку, но на этот раз просьба ИБ поддержана письмом 53 конгрессменов США. Увы, тщетно. Активное участие в громком международном скандале в связи с решением танцора Большого театра Александра Годунова стать невозвращенцем. Тяжело переживает, что за весь год не написал ни одного стихотворения.
1980. Окончательный переезд из Энн Арбора в Нью-Йорк, откуда он каждый год сбегает в Саут-Хэдли, Массачусетс, где с 1982 года до конца жизни преподает по весенним семестрам в колледже Маунт-Холиок.
Осень 1981. Присуждение "премии гениев" – стипендии Фонда Макартуров: $40 тысяч ежегодно в течение пяти лет. Среди премиантов этого года еще один "эмигре" математик Гриша Чудновский и поэт Дерек Уолкотт, друг Бродского.
10 ноября 1982. На смерть Брежнева ИБ откликнулся сочувственно-ироническим четверостишием "Epitaph for a Tyrant" :
He could have killed more than he could have fed
but chose to do neither. By falling dead
he leaves a vacuum and the black Rolls-Royce
to one of the boys who will make the choice.
1983. Новые стансы к Августе . Книга любовной лирики, посвященная М. Б. Энн Арбор: Ардис.
17 марта 1983. В Ленинграде в возрасте 78 лет умерла Мария Моисеевна Бродская.
29 апреля 1983. В Ленинграде в возрасте 80 лет умер Александр Иванович Бродский.
13 декабря 1985. Второй инфаркт.
27 декабря 1985. Третий инфаркт и вторая операция на сердце. Неудачная. Сердечные приступы учащаются, врачи поговаривают о третьей операции и даже о трансплантации сердца, но предупреждают ИБ, что сопряжено с риском летального исхода.
Январь 1987. Книга эссе "Less Than One" отмечена престижной литературной премией The National Book Critics Circle’s Award.
21 января 1987. Выход из Американской академии искусств в знак протеста, что в нее почетным иностранным членом принят Евгений Евтушенко. Подробности конфликта двух русских поэтов на американской земле см. в главах "Как поссорились Иосиф Александрович с Евгением Александровичем" и "Мой друг Джеймс Бонд" в книгах Владимира Соловьева о Бродском.
Март 1887. Коронарная ангиопластика.
1987. Урания . Энн Арбор: Ардис.
22 октября 1987. Во время ленча с Джоном Ле Карре в китайском ресторане в Лондоне узнает о присуждении ему долгожданной Нобелевской премии по литературе. "Ее получила русская литература, и ее получил гражданин Америки", – с ходу заявляет ИБ.
10 декабря 1987. Вручение Нобелевской премии королем Швеции Карлом Густавом XVI и нобелевская речь, вызвавшая неоднозначную реакцию в мире. Критике подвергся постулат ИБ о моральной стороне чтения.
Декабрь 1987. Первая советская публикация стихотворной подборки в декабрьской книжке "Нового мира". По настоянию Кушнера из подборки изъята посвященная ему стихотворная диатриба "Письмо в оазис".
Конец 1987. Конференция, посвященная литературе изгнания, в Вашингтоне под эгидой журнала "Нью-Репаблик". С участием ИБ, Фазиля Искандера, Александра Кушнера, Юнны Мориц, которая так описывает Бродского в письме Владимиру Соловьеву и Елене Клепиковой уже из Москвы: "Иосиф необычайно красив, хоть и взял одежду напрокат у героев Чаплина: это его старит, всасывает в старческий обмен веществ; ритм скелетный и мышечный, а также сосудистый – лет на 60… Но он, к сожалению, охотно дает питерской братии примерять тайком свою королевскую мантию, свою премию и крошить свой триумф, как рыбий корм в аквариуме… Иосифа спешат они сделать своим "крестным отцом", загнать в могилу (чтобы не взял свои слова назад!) и усыпать её цветуечками".
7 марта 1988. Чтение стихов в Куинс-колледже, в непосредственной близости от района, где мы с Довлатовым тогда жили. Вот мы с Сережей вдвоем и отправились на этот вечер поэзии.
"На сцену вышел старый лысый еврей, лет 65, хотя ему всего 47. Какое он имеет отношение к тому ИБ, которого я любил? Тень тени. Как встреча с любимой женщиной спустя полвека. Но тут всего несколько лет, как видел его последний раз, не участвуя в борьбе за "доступ к телу" и сохранив благодаря этому его питерский образ. Не ходил на его вечера, хотя всякий раз боялся, зная о его неладах с сердцем, что это последний, никогда больше не увижу. Что сделало с ним время! Долго не протянет, увы.
Читал, однако, с прежней мощью, особенно "Winter" по-английски и "Вороненый зрачок конвоя" по-русски. Часто сбивался, но это ничего. По-английски страшно заикается, и эти бесконечные "Э… э… э…" Даже картавость по-английски как-то заметнее. Очень переживал за него. Английская неадекватность его русскому. В самом деле, как перевести ту же "жидопись"? Курит непрерывно. Вы курив положенную ему на день или на этот вечер норму, стал стрелять в зале. Около него толпился люд, я пробился и обнял его, что-то мелькнуло в нем родное, близкое, но встреча была как будто уже за чертой горизонта, на том свете". Из главы "Два Бродских" в книгах Владимира Соловьева о Бродском.
16–17 мая 1988. Участие в Лиссабонской конференции писателей, где происходит столкновение ИБ с восточноевропейскими писателями – венгром Георги Конрадом, югославом Данило Кишем и поляком Чеславом Милошем и др., которые обвиняют ИБ в имперских амбициях. По природе своей ИБ монологист, а потому жанр полемики ему противопоказан. Плюс, конечно, политика, в которую его занесло – это его хобби и одновременно ахиллесова пята: слишком прямолинеен, поверхностен, что особенно заметно по контрасту с его сложной, разветвленной культурологической концепцией. Другой пример – его спор с Кундерой в "New York Times Book Review" тремя годами раньше. Даже ближайшие друзья ИБ, типа Сьюзен Зонтаг, осудили его за высокомерный тон и великодержавное пренебрежение малыми нациями. На мое предложение напечатать в книге его статей эту полемику с Кундерой "Еще чего!" – воскликнул ИБ, но художественно продолжал настаивать на своей точке зрения: пьеса "Демократия" и "Ода на независимость Украины". А с той лиссабонской конференции сохранился портрет Довлатова, рисованный Бродским с перерисованным Сережей носом – несмотря на пиетет перед гением. Из чрезвычайных происшествий на этой конференции следует отметить поведение Довлатова. Он метался между восточноевропейским "коллективом" и своим покровителем, который привез его и еще нескольких русских на эту конференцию в качестве кордебалета. Не выдержав метаний, Сережа ударился в запой и прибыл в Нью-Йорк в непотребном состоянии. Оклемавшись, он гордо сообщил мне, что к трапу его волокли два нобелевских лауреата – Бродский и Милош. См. упомянутый мемуар "Два Бродских" в книгах Владимира Соловьева о Бродском.
Осень 1988. Вместе с Михаилом Барышниковым и Романом Капланом ИБ становится совладельцем ресторана "Русский самовар" на 52-й улице на Манхэттене.
11 января 1990. Во время своего выступления в колледже Ecole Normale 49-летний ИБ знакомится с 20-летней студенткой Марией Соццани итальянско-русского происхождения (мать – Берсенева-Трубецкая), будущей женой Бродского и матерью его дочери.
24 мая 1990. "Новое русское слово" (Нью-Йорк) печатает большое юбилейное эссе Владимира Соловьева к 50-летию ИБ под названием "Апофеоз одиночества" . Одновременно в издательстве "Слово – Word" выходит мой исповедальный " Роман с эпиграфами ", посвященный Бродскому. Позднее многократно переиздается в России под названием " Три еврея ", каждый раз вызывая литературный скандал.
1990. Примечания папортника . Bromma, Sweden: Hylaea.
1990. Назидание . Календарное издание стихов ИБ, составленное его другом Владимиром Уфляндом. СПб.: Смарт. Первая ла сточка – дальнейшие прижизненные российские издания приведены в библиографии. Всего при жизни Бродского на родном языке было издано 28 книг, из них 17 – на его географической родине.
1 сентября 1990. Бракосочетание ИБ и Марии Соццани в Стокгольме.
14 мая 1991. Избран поэтом-лауреатом США при Библиотеке Конгресса и 1 сентября приступает к своим обязанностям, переехав в Вашингтон (до июня 1992).
Зима 1992. В нью-йоркском сабвее и в автобусах появляется табло "Poetry in Motion". В том числе с четверостишием Бродского:
Sir, you are tough, and I am tough.
But who will write whose epitaph?
Декабрь 1992. С сердечным приступом оказывается в нью-йоркской больнице.
Январь 1993. Покупка дома в Бруклине.
9 июня 1993. Рождение у Бродских дочери: Анна Мария Александра.
Январь 1994. Четвертый инфаркт.
8 ноября 1995. Письмо Президенту Куинс-колледжа с кляузой на Евгения Евтушенко, которого берут профессором взамен Барри Рубина, друга ИБ: "You are about to kick out a man who for over three decades studiously sought to bring the American public to a greater understanding of Russian culture and hire an individual who during the same period was systematically spewing poison of the ‘stars on your banner are bullet holes, America’ variety in the Soviet press". См. рассказ Владимира Соловьева "Как поссорились Иосиф Александрович с Евгением Александровичем".
В ночь с 27 на 28 января 1996. Попрощавшись с гостями, отправляется к себе в кабинет, чтобы собрать вещи: на следующий день ИБ должен отбыть в колледж Маунт-Холиок в Саут-Хэдли, Массачусетс, в полутора часах скорой езды от Нью-Йорка. Найден мертвым под утро, лежащий на пороге своей комнаты, с окровавленным лицом и разбитыми очками. Смерть наступила мгновенно, когда он открывал дверь своей комнаты. "Не выходи из комнаты, не совершай ошибку", – писал ИБ в самом начале 70-х.
1 февраля 1996. Отпевание Бродского в Епископальной приходской церкви Благодати (Grace Church) в Бруклине.
2 февраля 1996. Обитый металлом гроб с телом Бродского временно положен в склеп на кладбище Св. Троицы (Trinity Church) на 153-й стрит.
8 марта 1996. Поминальная служба в кафедральном соборе Св. Иоанна Богослова в Нью-Йорке с чтением стихов ИБ и исполнением любимой музыки. Как очевидец, свидетельствую: огромный зал был переполнен, яблоку негде упасть.
1996. Посмертное издание подготовленной Бродским книги "Пейзаж с наводнением" (Ann Arbor: Ardis).
21 июня 1997. Перезахоронение праха ИБ на Сан-Микеле.
"Хождения по мукам тела великого поэта на этом не закончились. Спор, где ему быть захороненным – в Нью-Йорке или в Питере ("На Васильевский остров я приду умирать…"), был решен в пользу Венеции, тем более сам возжелал, чтобы его бренные останки покоились на Сан-Микеле:
Хотя бесчувственному телу
равно повсюду истлевать,
лишенное родимой глины,
оно в аллювии долины
ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же.
Стравинский спит на Сан-Микеле…
Венеции ему пришлось дожидаться 17 месяцев. В конце концов, виза была выдана, пропуск в вечность получен, ИБ отправился в Италию. Первая неприятность произошла в самолете: гроб раскрылся. А когда, уже в Венеции, его грузили на катафалк, гроб переломился пополам. Переложенный в другой гроб, ИБ прибыл на гондоле на Сан-Микеле. Пытались было положить его в русской части кладбища, между могилами Дягилева и Стравинского, но Русская православная церковь разрешения не дала, потому что ИБ не православный. Несколько часов длились переговоры, в конце концов решено было хоронить в евангелистской части – в ногах у Эзры Паунда: два поэта, еврей и антисемит. Поверх барьеров, так сказать. Вдова, сын, близкие, друзья, роскошный венок из желтых роз от Ельцина и проч. Тут, однако, обнаруживается, что в могиле уже кто-то есть. То есть чьи-то останки. Венецианские могильщики в срочном порядке роют новую, куда и опускают на веревках гроб. Стихи над могилой, комаровские ландыши, кремлевские розы. Все расходятся. Один из провожавших (не Харон) возвращается и обнаруживает, точнее, не обнаруживает гигантского венка от российского президента. Некто уже успел перетащить его на могилу Эзры Паунда. Если только не сам Эзра. Венок от Бориса Ельцина на могиле Эзры Паунда! Кощунство? Фарс? Игры покойничков? Чтобы сам Эзра спер ельцинский венок? С него станет. Знал бы ИБ, что ждет его за гробом!
Мораль см. выше: бесчувственному телу равно повсюду истлевать. Без всяких "хотя". Из упомянутого мемуара "Два Бродских" в книгах Владимира Соловьева о Бродском.
Елена Клепикова. Аутентичный Бродский. Штрихи к портрету
Гамбургский счет
Нынче до Бродского не дотянуться, не протолкаться, не докопаться – именно! Нужен уже не острый критик, нужен археолог, чтобы добраться – сквозь мемориальные мусорные пласты – до "культурного слоя", где жил и писал стишки еще не осиянный, не раскумиренный в хвост и в гриву, а просто замечательный поэт Иосиф Бродский. Животрепещущий! Не озабоченный ни славой, ни даже судьбой своих стихов, озабоченный прежде всего активным стихописательством.
Только сейчас, думая о Бродском, я впервые уяснила провидческую заповедь Пастернака, которую считала простоватой, едва не примитивной, – что поэт "…должен ни единой долькой не отступаться от лица, но быть живым, живым и только, живым и только до конца". Задолго до конца Бродский, сознательно и целеустремленно отступившись "от лица", эту свою гениально животворную силу частично, а то и напрочь утратил. Трудоемко домогался мировой славы, творил свой миф, канонизировался в классики, представительствовал – по собственному почину – за всю мировую поэзию. Все это немного мертвовато, а то и немало официозно – что ленинградский Бродский на дух не переносил! И как-то жутко – могилой веет, какая там пастернаковская яркая живизна – от личных признаний Иосифа, что ощутимо "бронзовеет", чувствует мрамор в жилах, "утрачивает масштаб человека" – до сверхчеловека? поэзосупермена? небожителя? Если честно, то это все какое-то высокопарное фуфло – никто из современных, по крайней мере, "великих" при жизни, в житейском обыденном ощущении, за человеческие пределы не заходил.
Это я к тому, что нынешняя когорта его фанатов, культистов, идолопоклонников отчасти вызвана на свет и муштрована им самим. Бродский превращен в китч, но – в высоком регистре. А это уже фарс, несусветная патетическая лажа (любимый негативник молодого Бродского). Питерская журналистка благоговейно созерцает, не смея тронуть его пишущую машинку – "ту, на которой печатались шедевры". Отлично помню, как Ося издевался над самонадеянными шедевристами, которые пишут "для вечности". Школьный товарищ на предложение повспоминать об однокласснике восклицает в священном ужасе: "Кто я такой, чтоб меряться с Бродским!" О Пушкине – Толстом – Достоевском вспоминали кому не лень, о великом Бродском – не смеют! За всем этим мемориальным бесовством, которое сочла глумлением над любимым поэтом, стала я потихоньку забывать ленинградского Бродского.
Вдруг – вижу Осю, слышу Осю, продолжаю затеянный 40 лет назад с ним разговор.
Что за чертовщина!
Это я нарвалась, рыская по Интернету, на "неизвестное интервью" с Иосифом Бродским, который тогда, в раннем июне 1972-го, выпертый из Союза, прилетел в Вену – в тоске, тревоге, в эмоциональном раздрызге – и, судя по бурному потоку красноречия, залившего это "неизвестное интервью", был просто счастлив обговорить с двумя венскими славистами состояние русской словесности 60–70-х. Чудо что за разговор они тогда вели! – вел единолично и авторитарно Бродский, а те двое только поеживались и скучнели, с трудом отслеживая, как их залетный гость экспертно браковал всю подряд отечественную поэзию – равно официальную и не-, соцреализм и авангардизм, от знаменитых шестидесятников до теперь уже тройки "ахматовских сирот" и ленинградского авангарда тех лет. Никого не пощадил, даже своих, когда-то близких, созвучных – Уфлянда, Евгения Рейна, Наймана с Бобышевым, – всех пустил под откос. Творил свой суд своекорыстно и беспристрастно, по гамбургскому счету, и, как оказалось, на диво прозорливо.
Я и не ведала, что ленинградский Бродский, которого неплохо знала, владел таким ослепительным критическим инструментарием, так глубоко врубался в научные дебри психологии творчества. Расправляясь с соперниками – вся тогдашняя на родине поэтическая рать, – Иосиф, ясное дело, расчищал себе путь на Запад – как единственный достойный вестник от русской литературы. В этом не было ни позы, ни фразы, ни расчета. И мог ли он знать, что на свободе, в неподцензурной Вене это его блистательное, откровенное, обширное интервью будет подвергнуто доморощенной цензуре двух австрийских либеральных прогрессистов и утаено от гласности на 42 года и опубликовано только после их смерти? Факт.
Укорочусь. Невозможно забыть человека, само присутствие которого в одном с тобой пространстве и времени чудно напрягает и цветит жизнь. Толкнувшись от венского утаенного интервью, за которым зримо маячил и так знакомо – дидактически – вещал несомненно живой 32-летний Бродский, память моя заработала не на шутку, подставляя эпизод за эпизодом, картинки, какие-то сценки, обрывки разговоров, куски, фрагменты из жизни ленинградского нашего друга. Еще, слава богу, не корифея, не классика, не мэтра, не бронзовеющего в собственном величии истукана с нимбом… Прежде всего это был "абсолютно одержимый кропанием стишков", с эманацией гения и культом мастерства, уникальный, ни на кого не похожий – поэт. И личность была под стать его дару – прельстительная.