Все могу я простить пану Тадеушу, но только не "два катастрофа", якобы разверзшие мои уста.
Вот так же хочется скрежетать зубами и биться в бессильной ярости, когда известные афоризмы или изречения искажаются до неузнаваемости. Уж не знаю, кто и когда их исказил, но как только услышу - делается плохо. И странно, что до сих пор никто почему-то не обратил внимания на это явление.
Первый случай: "Нельзя дважды ступить в одну и ту же реку".
Ерунда, почему это нельзя? Да захочу, хоть сто раз войду в Вислу или Одер, в Сену или любую другую реку. И пять тысяч раз можно ступить, если кто пожелает. Не в этом смысл изречения. Нельзя войти дважды в тот самый поток воды!
Влезает такой любитель в Вислу, все под тем же кустиком, и Висла все та же, но ВОДА в ней другая. Той, прежней воды он уже не застанет, даже если бы это была не река, а пруд со стоячей водой. И в пруду вода то и дело меняется, хотя сам пруд остается на месте. Прежней воды в нем нет, хоть ты лопни. Нельзя ступить в ту же воду!
И второй случай: "Смеется тот, кто смеется последним".
На редкость дурацкое высказывание. А все предыдущие, что же, не в счет? Они не смеялись? Смеялись, ржали так, что стены тряслись! И что, на них плевать? А почему?
Пословица звучит так: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним". И в этом ее смысл.
Дураки хохочут, заливаются, а один молчит, выжидает. Он-то прекрасно знает, чем дело кончится.
И почему же именно мне, несчастной, приходится поправлять искажения, а где наши Великие Языковеды, ведь это их прямая обязанность? Нет, они заняты делом: каждые три месяца меняют правила пунктуации. Да, им не до того…
Я смертельно боюсь одного: а вдруг люди, прочитав творение пана Тадеуша, поверят, что я именно такова, как он меня изобразил?
Ведь вроде бы пан Тадеуш не слишком и наврал, может, и вовсе не наврал, но, выковыривая из меня правду, несколько ее переиначил. Капельку убрал, капельку (такую бо-о-ольшую капельку) добавил, все облек в собственную форму, чуждую мне, выводы сделал, исходя из собственных умозаключений. Ведь если я, скажем, о чем-то очень определенно выразилась и на этом остановилась, то он, следуя собственной логике, продолжит мое высказывание, сделает вперед еще пару шагов и доведет мои слова до абсурда.
А мне логика чужда, я не последовательна, и такая уж я и в жизни, и в высказываниях. Ему ли этого не знать? Нет, такого ни одному мужчине не понять, даже если этот мужчина - прирожденный обожатель женщин.
Сделаю исключение и процитирую пана Тадеуша, иначе лопну от ярости. "Я мечтала, чтобы мои дети унаследовали и от отца что-нибудь значительное". Слово в слово из его книги.
Да о каком наследовании могла я мечтать, когда мне только что стукнуло восемнадцать и я по уши влюбилась в их отца! Мечтать-то я мечтала, но какие это были мечты у молодой, влюбленной девчонки? Правда, я из военного поколения, мы были более зрелыми и серьезными, чем нынешняя молодежь, но не в той области, которая остается неизменной с первобытных времен. Не говоря уже о том, что с той поры минуло полвека. А за полвека даже последняя идиотка в состоянии оценить прожитое, как-то осмыслить его, сформулировать свои чувства и те давнишние желания. Но поскольку идиотка была все же в состоянии мыслить, пан Тадеуш, следуя мужской логике, взял да и приписал ей… всю последующую белиберду.
Ничего подобного я ему не говорила, поскольку не могла тогда так думать, а если что и сказала, так совсем по-другому и, значит, другое.
Нелегко вдаваться в исторические события, особенно когда их участники еще живы. Мне ни за что не вспомнить, когда из нашего городского транспорта исчезли кондукторы. Во всяком случае, они еще были, когда я писала "Леся". А писала я его где-то около шестьдесят третьего года…
Кажется, именно благодаря кондукторам я обратила внимание на интересное различие между женским полом и мужским, еще не достигнув совершеннолетия. В те времена кондукторы расхаживали по битком набитому пассажирами вагону, с трудом продираясь сквозь плотную толпу. Из своих огромных сумок они выгребали мелочь на сдачу. Позднее кондукторы получили сидячее место на возвышении у двери. Там они чаще всего и сидели все с теми же огромными сумками.
Так вот, каждый мужик, я хочу сказать - кондуктор мужского пола, вытаскивал из сумки горсть монет, высыпал на раскрытую ладонь и легко находил в куче монет нужные. А вот кондукторши, то есть особы женского пола, копались в своих бездонных сумках, извлекая из них по одной-две монеты, пока не находились нужные. Такая картина повторялась всегда и всюду, исключений из правила не было.
Посудите сами, могу ли я безропотно примириться с равноправием?!
…Я всегда предупреждала - нельзя писать произведений на тему "Что думал автор". Вот написали, и теперь я должна исправлять ошибки. Пан Тадеуш позволил себе свалить в одну кучу несколько событий (мою мать, гуляющую со мной, малышкой, в парке Дрешера; неразбериху с билетами много лет спустя в Канаде - а это было уже году в восемьдесят седьмом или восьмом; мою работу уже в третьем учреждении), происходивших в разное время, хотя и объединенных общей темой. В результате вышел настоящий паштет.
Даже если бы я уже была на том свете, не поручусь, что не стала бы являться к виновнику подобных безобразий по ночам.
И раз уж заговорила, хочу пояснить - обувь в родной стране я не покупала не потому, что она была очень страшной. Ведь случалось видеть просто очаровательные туфельки! Нет, просто ее делали из кошмарно жесткой кожи, нормальная нога не могла ее вынести, и все народонаселение щеголяло с мозолями, натертостями, ранами, в бинтах и пластырях. Очень плохо у нас выделывали кожу, причем не только предназначенную на обувь, но и на прочие изделия - сумки, перчатки, кошельки, куртки. А какие красивые сумки делали у нас тогда! Странно, но в этом товаре никогда не было недостатка. Как не было и ни одной мягкой сумки. Хотя что касается сумок, это не так уж страшно, но вот с обувью была просто трагедия.
И вот опять, ухватившись за затронутую мной тему, пан Тадеуш разработал ее, следуя собственной логике. Отсюда и утверждение, столь популярное в настоящее время, каким жутким и некрасивым было у нас все во времена Польской Народной Республики. Жутким и уродливым был сам строй, убивающий чувство красивого! А вещей красивых было немало.
Если бы я разговаривала тем языком, какой приписывает мне пан Тадеуш, я никогда, ни за какие сокровища не взяла бы в руки ни одну мою книгу.
Раз сто во вступлении к своему интервью, этому тянущемуся, как резина, потоку сознания, пан Тадеуш подчеркивает, что не подделывается под меня, даже не пытается, пишет по-своему, своим собственным языком, а не моим.
Только, во-первых, предисловий никто не читает.
Во-вторых, одно дело, когда пан Тадеуш пишет то, что передает от себя, и совсем другое, когда якобы от меня. Тут и манера изложения меняется, и лексика, и даже грамматика. И получается у него нечто странное. Собственным языком он изъясняется свободнее, а когда очередь доходит до моих монологов, то становится ясно, как же он, бедненький, мучается. В результате моя речь в его исполнении вышла примитивная, грубая и безнадежно вульгарная. Клянусь, умею я говорить нормально и сложные предложения умею использовать, в которых встречаются запятые и даже точки с запятой. Последние, правда, врать не стану, нечасто.
Кстати, интересно, почему я так не люблю точек с запятой?..
Если принять, что автор интервью, несомненно, хотел передать читателям свое отношение ко мне, создать мой образ, то у меня, как ни верти, получается - в глубине души, подсознательно он ставит меня на уровень посудомойки.
Чудовищно!
А возможно, он и прав. Но если так, господи боже мой, как же этот человек намучился со мной!
Упорство пана Тадеуша, с которым он сворачивал к двум темам - политике и сексу, - еще более усугубило ситуацию. Беседуя со мной о 50-х и 60-х годах, он при этом твердо придерживается понятий и атмосферы 70-х и 80-х. И приписал мне высказывания, которые я ну никак не могла выдать - ни в те времена, ни теперь. Вот, например, пан Тадеуш пытает меня насчет моей диссидентской деятельности, как я боролась с тогдашним строем. Но вся моя борьба, насколько я помню, сводилась к битве за вентиляционные шахты в проектируемых домах - я тогда подняла шум, обратилась в Управление, за что меня и вышвырнули с работы. Дипломатично вполне выкинули. Однако пан Тадеуш не в силах примириться с мыслью, что я была и остаюсь до сих пор насквозь аполитичной, даже не знала фамилий наших тогдашних правителей, как не знаю и нынешних. А о том, что в Польше все эти годы орудовала таинственная сила, противодействовавшая существующему строю, мне стало известно лишь в поздние 80-е годы. Так что никаких революционных лозунгов я изрекать не могла.
О, вот что еще вспомнила. Всякая тогдашняя антиправительственная или вообще какая-либо анти… деятельность заключалась, как и заключается она и ныне, лишь в пустопорожней болтовне. Я же всегда любила конкретику. И вот теперь только (жаль, что с опозданием) мне пришло в голову, что пан Тадеуш, выросший в более позднее время, неизлечимо заражен пустопорожней болтовней.
Несчастный человек! И чего я так вцепилась в него?
А что остается? Вдруг кто-нибудь подумает, что я и в самом деле все это говорила? Что я, всю жизнь остававшаяся аполитичной, могла в тринадцать лет заявить - коммунисты разрешали не одни только агитационные фильмы. Да мне и сейчас не под силу определить, что агитация, а что нет, не говоря уже о том, что из тогдашних правителей были такие же коммунисты, как из меня архиепископ. Перепутав понятия и уцепившись за дурацкий лозунг, пан Тадеуш вкладывает мне в уста слова, от которых вся моя утроба деревенеет.
А с кем он так упорно старался рассуждать о сексе? Со старой развалиной, которой перевалило за семьдесят. Мол, вспомнила бабка девичью пору… Не мог поговорить со мной каких-нибудь лет сорок назад?
А, ну разумеется, не мог, извините, это я хватила лишку. Поговорить-то в ту пору он и мог бы, вернее, говорить уже умел, но вряд ли любил тогда вести нудные беседы, предпочитая гонять мяч в компании с такими же малолетними оболтусами и заниматься мелкими безобразиями. Да и мне болтать с малыми детишками никогда не нравилось.
Словом, образ, который сотворил пан Тадеуш в своей книге-интервью, ужас как далек от оригинала.
Прекрасно помню, что уже во время наших бесед… О, какое высокое слово! Беседы! Какие там беседы… Вскрики, скандалы, взрывы эмоций, насмешки, претензии. И не столько к пану Тадеушу, сколько претензии вообще… Может, к Ленину? Без Ленина не было бы кошмарной революции со всеми из нее вытекающими последствиями… А значит, не было бы и критики с моей стороны, воспоминаний, то мрачных, то комичных, запоздалых сожалений, бесконечных вставок и лирических отступлений, ужаса и облегчения… Если такую кашу можно назвать беседой…
Ладно, давайте так и назовем, что нам стоит.
Так вот, во время наших бесед у меня постепенно возникала и росла убежденность, что пан Тадеуш пытается заключить меня в какие-то схемы и рамки. Странно это, ведь он знает меня не один год и давно должен был понять специфику моей натуры. О специфике чуть позже, а сейчас хочу сказать - уже тогда у меня возникало подозрение, что куда-то пропадает нормальный, хорошо мне знакомый и приятный человек, дружески относящийся ко мне, а вместо него вылезает журналист, упорно докапывающийся до чего-то, что ему нужно.
Возьмем, например, шестидесятые годы, когда я начала писать и только-только стала печататься. На этот период приходится детство и ранняя юность пана Тадеуша. На собственном опыте познать то время он, разумеется, не мог: никто не пустил бы четырнадцатилетнего сопляка на кухню творческих союзов - артистов театра и кино, писателей и прочей богемы. Как не мог он бывать и в творческих рассадниках того времени - в популярных богемных кафе и литературных забегаловках. И что делает пан Тадеуш? Наслушавшись всякого, насмотревшись, он сотворил в своем воображении богемный писательский и окололитературный мир тех лет и попытался меня в него запихнуть.
Не получилось. И не могло получиться, я горячо протестую против таких попыток вот здесь, на этих страницах, в письменной форме.
Во-первых, на официальном литературном мероприятии я была только один раз в жизни. Из присутствующих запомнила Марию Зентарову, вроде бы с мужем, Путрамента и, кажется, Ежи Помяновского. На этом собрании мне большого труда стоило держать глаза открытыми, они закрывались сами собой от хронического недосыпа. Путрамент тогда сказал мне, что не любит агрессивных женщин и поэтому ему не нравятся мои "Клин клином" и фильм по книге "Лекарство от любви". Его слова настолько поразили меня, что я враз проснулась. Но все остальное словно затерялось в тумане дремы. Пан Тадеуш, видимо, действительно не понимает, что такое годами спать не более трех часов в сутки.
Предложу ему попробовать. Хоть немного, недели две, а не два года, в конце концов, я тогда была моложе, чем он сейчас.
А еще я была чрезвычайно загружена. Ни минуты свободной. А пан Тадеуш все пытал меня о каких-то "Шляхах", "Стоках", других злачных местах, о ночной жизни людей пера… Спятил он, что ли? Моя ночная жизнь заключалась в разложенной чертежной доске (разложить ее можно было лишь тогда, когда все в семье лягут спать и в комнате освободится клочок пространства) и пишущей машинке, а до знаменитостей мне не было никакого дела.
А не снобизм ли вообще стремление завести приятельство со всякими знаменитостями? Напишет какой-нибудь придурок пару стишков, издаст книжонку и уже раздувается от гордости - как же, он вращается в обществе великих мира сего. Потому что вместе со знаменитостями шляется по шляхам и валяется по стокам?
И пану Тадеушу непременно хотелось запихать меня в один мешок с такими?
Нет, я ни за что не признаюсь, что одержима манией величия, в которой меня тоже старались обвинить. Ну не вижу я себя этакой раздутой от спеси знаменитостью, отгоняющей от своего высокого порога всякую мелкую шваль. Тоже мне нашлась царица Савская или другая какая кретинка, разбрасывающая перчатки тиграм и леопардам. Ну уж нет, если что где когда-нибудь и проскользнуло, так это недоразумение. И я из последних сил стараюсь надеяться, что уж такой невообразимой дурищей я все же никогда не была.
Подводя итоги, могу лишь сказать: только Господу Богу ведомо, почему пан Тадеуш пытается сделать из меня совсем другого человека. Объяснение напрашивается одно. Такая, как есть, я ему ужасно не нравлюсь…
И вообще мне уже надоело его бесконечно тянущееся интервью и та дура баба, которой оно посвящено. Меня много раз спрашивали, что я думаю о книге пана Левандовского. Я не отвечала толком, со злостью ограничиваясь обещанием ответить в письменном виде. Что и делаю.
В произведении пана Левандовского я вижу самый существенный недостаток, а именно - главную героиню.
Есть у меня к пану Тадеушу еще одна претензия. К себе тоже, и неизвестно, которая из них сильнее. К себе, наверное, посильнее будет, но не люблю я этого слишком афишировать…
Во время одной из загранпоездок, в Париже, перед нами появился фургончик, на заду которого в качестве рекламы пива фигурировал… розовый слон. Ну в точности, абсолютно и бесспорно такой, каким я придумала его еще в "Лесе".
Минутку, спокойно. "Леся" я написала в 60-х годах, почти сорок лет назад. Так долго реклама не могла продержаться, она явно появилась позже, а значит - ее стибрили у меня. Плагиат! Что они себе думают, немедленно вызываем их в суд!
Я не сомневаюсь, что рекламщик пива моего "Леся" не читал и розового слона, плод белой горячки, придумал самостоятельно, но кто знает? А вдруг этот изобретатель рекламы по происхождению поляк, да если даже это просто случайность, грешно ею не воспользоваться. Пусть фирма с ходу опровергнет мои претензии и я не получу никакого возмещения, но ведь дело не в деньгах. Зато реклама какая!
Следовало что-то сделать, что-то предпринять, ну хотя бы связаться с рекламным отделом фирмы, привлечь французского адвоката или нашего, словом, хоть кого-нибудь. Пан Тадеуш французский знает лучше меня. А если и не лучше, то говорит на нем бойко, пусть грамматика и хромает, но зато запас слов у него больше. В любом случае какой-то резонанс бы получился, а учитывая хваткую и агрессивную прессу, у нас и шансы были.
В свое время мы с паном Тадеушем с общего согласия отказались привлечь к ответственности обанкротившееся издательство, выпустившее по-пиратски одну из моих книг. Ни гроша мне за нее они не заплатили. Однако мы оба решили, что сумма в тысячу двести злотых не стоит времени и наших сил; раз уж нам повезло жить в стране бесправия, все равно ничего не получим. И еще был случай, когда мы с ним, тоже действуя в согласии, не вцепились в плагиат, сотворенный некой кретинкой, и не привлекли ее к ответственности. Тем более следовало нам теперь хоть за слона ухватиться. Мы сохраняем честь и достоинство, разве этого мало? Честь для нас, деньги для них, но зато реклама для всех!
Но пан Тадеуш и сам ничего не предпринял, и меня отговорил. Боюсь, не от меня ли он заразился бездействием? Во всяком случае, за это дело не взялся. А я все не решу, правильно ли мы поступили, но розовый слон мне до сих пор снится по ночам. И признаюсь как на духу, от известности во Франции я бы не отказалась.
Чтобы не перегибать палку с тотальной критикой, недовольством и угрюмостью, сменю-ка я пластинку. Пусть атмосфера немного разрядится.
Есть одно такое учреждение… как бы мне поделикатнее о нем сообщить? Ведь разруганный мною на все корки гнет средств массовой информации является все же следствием известной популярности. Оно и понятно. Каждый человек, работающий для людей, хочет быть замеченным этими людьми, хочет стать популярным. Популярность для публичного человека означает, что его заметили, узнали, может, даже и полюбили. Значит, труд его не пропал даром! Это приятно, нечего кривить душой. Да я и не кривила, меня смущали лишь проявления популярности.