Этим непрестанным заграничным русским поиском Аксенов и в изданных в СССР текстах будил неприятие большевистской клетки, жажду познания мира, свободы и любви к ней. Хотя к тому времени отнюдь не все советские россияне далеко ушли от состояния "замороченных сталинских выкормышей", известных читателю по "Ожогу". Тому роману, который сыграет в жизни писателя поворотную роль, направив его по стопам его героев - в эмиграцию. Роману, в котором так часты заграничные русские… Скажем - красавица Мариан - Машка - Кулаго. Героиня африканских ночей героя-хирурга Гены Малкольмова… Та, чей дедушка был русский кавалерист и летчик "и очень много воевал, тре бьен". А потом отступал в Европу… А она всё тосковала: ах, Геночка, - просила, - расскажите мне об этой далекой неродине, где я еще не была, а только слушала в Париже ее посланцев - поэтов и скрипачей, ах нет, ах нет, не палачей!.. Между прочим, именно она, эта парижская русская Маша, спасла-таки героя-Геночку, как и весь персонал тропического госпиталя Красного Креста, от зверских головорезов-мерсенеров. Закрыла, что называется, своим роскошным телом стволы их похотливых автоматов. Короче, если б не эта жертвенная девушка, неизвестно, как бы всё обошлось…
А взять героя того же романа Саню Гурченко - крутого магаданского лагерника, успевшего в послевоенном сумбуре промотаться по миру от Рима до Буэнос-Айреса. Возвращенный в СССР, преданный, схваченный и отправленный погибать в чукотской урановой могиле ГУЛАГа, он выжил, бежал через Берингов пролив на Аляску и спустя годы был встречен героем того же "Ожога" - на сей раз писателем Пантелеем Пантелеем - уже в сутане патера. Сперва в Риме - то ли на площади Испании, то ли у фонтана Треви, а затем - на Вацлавском наместье в Праге 1968 года, взявшейся было "откачать избыток дерьма", но спешно оккупированной краснозвездными противниками гигиенических процедур. Кстати, в рудники Саню загнали за попытку побега - угона в Штаты парохода-зэковоза "Феликс Дзержинский"…
Бегство, исчезновение, уход из-под надзора - вечная тема Аксенова - тревожная джазовая мелодия, несколько раз сыгранная им лично - в реальной жизни. Одним из таких "выступлений" и стало путешествие в Калифорнию в 1975-м.
Однако предстояло возвращаться. По сути - в неизвестность. Ибо "Ожог", похоже, был уже на Западе, но его выход неизбежно привел бы к конфликту с властью.
Глава 4.
ОБЖИГАЮЩИЙ ВЕТЕР ЛЮБВИ
"Всякий знает в центре Симферополя, среди его сумасшедших архитектурных экспрессий, дерзкий в своей простоте, похожий на очиненный карандаш небоскреб газеты "Русский курьер" …На исходе довольно сумбурной редакционной ночи, в конце текущего десятилетия или в начале будущего… мы видим издателя-редактора этой газеты 46-летнего Андрея Арсеньевича Лучникова в его личных апартаментах, на "верхотуре". Этим советским словечком холостяк Лучников с удовольствием именовал свой плейбойский пентхаус…"
А где же в конце того десятилетия мы видим советского по гражданству и российского по самоидентификации 46-летнего прозаика Василия Павловича Аксенова?
В "столице мира и прогресса", на улице Красноармейской близ станции метро "Аэропорт". А равно и на других улицах близ других станций - то за чаркой коньяку, то за высокоумной беседой, то за пишущей машинкой - сочиняющим роман про "неопознанный плавающий объект" - остров Крым. А то и в самом Крыму, история, природа, местоположение и самый воздух которого, возможно, и в самом деле располагает людей творческого склада к фантазии и крамоле.
А что же это, если не крамола - вообразить, что Крым - это не всесоюзный курортный полуостров, а отщепенский буржуйский остров, так и не покоренный красными ротами благодаря роли личности в истории. А личность-то затрапезнейшая - прыщавый лейтенантишко британского линкора - мальчишка Бейли Ленд. Но пока белый Крым и его союзники бултыхались в трясине отчаяния перед лицом врага, он с похмелья явился в башню главного калибра и, угрожая расстрелом, велел открыть огонь. На форсирующих Сиваш большевиков обрушились тяжелые снаряды, взрывы ломали лед, губя целые эскадроны и превращая Крым в неприступную крепость…
Впрочем, одна эта стрельба вряд ли кого остановила бы. Но она воодушевила унылые белые части, и те встали на рубежах, да так, что взяли, да и отстояли Крым.
И вот в Ялте - памятник Бейли Ленду, в Крыму - демократия. Сорок партий бьются за голоса избирателей. Немало народов благоденствует под солнцем "Восточного Средиземноморья", как зовет остров мировая пресса. Экономика растет. Жизнь течет приятно и в целом спокойно, как и положено в культурной и свободной стране. Перед нами - мечта о будущей России (на тот момент казавшаяся несбыточной) или рефлексия на тему: что было бы со страной, не задави большевики республику 1917 года…
И всё вроде хорошо в этой воображаемой стране. Кроме одного - владельца и редактора влиятельнейшей газеты "Русский курьер" - спортсмена и плейбоя Андрея Лучникова. Он одержим великой и жертвенной идеей общей судьбы - стремлением объединить маленький и счастливый Крым с величественной и несчастной метрополией.
Лучников умен, силен, богат, знаменит и талантлив. Он владеет искусством жить, мастерством дипломата и публициста, навыком бизнесмена, управленца, стратега. Он умеет покорять умы и глаголом жечь сердца людей. И использует все эти дарования, трудясь ради слияния Крыма с континентальной Родиной-матерью.
И у него, как положено такому человеку (и как это часто бывает у Аксенова), есть антипод - истеричный и гадкий враг - некто Игнатьев-Игнатьев, чья ненависть к герою замешена на уродливой гомосексуальной тяге и комплексе неполноценности.
А Лучников - герой. То есть личность, творящая историю. Политический фактор. Ну и потом… Он же все ж таки в том числе частично и Аксенов. То есть такой, каким, возможно, хотел себя видеть автор. И дело не в усах, шарме, славе и суперменстве. А в том, что Лучников - круче. Ну, скажем, если у студента Василия и его однокашников не хватило пороху устроить демонстрацию в поддержку мятежной Венгрии, то юный Андрей с одноклассниками по гимназии им. Царя-освободи-теля рванул в Будапешт.
Это сплотило их. И превратило в победоносных "одноклассников" - влиятельную группу крымской элиты. Лучников изменился. Он не стал марксистом. И "другом СССР" не стал. Но возмечтал о единении страны, в котором видел свою историческую миссию.
И ведь точно знал: что там - в Москве - творится. И что царит и на самых на окраинах: пьянка, разруха, голодуха, тупость обывателей, наглость охранителей, маразм властителей. Почти полная подчиненность миллионов воль гнету основополагающего учения и политической машины. Исключение - музыканты, проститутки и фарцовщики. Прочие втиснуты в скрежещущий танк - ржавый, но способный стрелять и давить.
Эта махина пугает. Прежде всего - Аксенова. А еще - возможность капитуляции размягченного демократией, изобилием и левацкой демагогией Запада (витриной и образом которого он сделал Крым) - перед нищей мощью "красного проекта".
Если до 1917 года обсуждать мессианскую роль православной имперской России было уместно, если такая дискуссия была бы объяснима в 1920-х, когда экипаж будетлян - Лентулов, Малевич, Татлин, Хлебников и впрямь взлетал авангардом мирового артистического поиска, то мессианство СССР 1970-х представало клацающим вставными челюстями партийных боссов и лязгающим гусеницами кроваво-ледяным кошмаром.
Меж тем фантазия писателя рисовала будущую - свободную, капиталистическую и процветающую Россию, а тоталитарный СССР виделся травматическим наследием, исторической обузой, старым врагом юной и прекрасной страны, которому она, если это допустит ее элита, может и сдаться, откатившись в тираническое прошлое…
Впрочем, чего бы ни боялся Аксенов, его героя Лучникова и его друзей это не смущает. Их интеллект столь силен, посты столь высоки, а одержимость энергией заблуждения столь сильна, что они увлекают весь остров, включая завзятых монархистов и своих любимых, вслед за собой в пасть чудища. Рефлексируя при этом таким примерно образом: "…сможет ли большая и сильная группа людей не раствориться в баланде "зрелого социализма", но стать ферментом новых, живых антисталинских процессов?" - хотя и задаваясь вопросом: посадят ли их во Владимирский централ или вышлют в Кулунду?..
"Зрелый социализм" отвечает им прикладом в темя. Избежать его удается лишь тем, кто, стоя вне политических перипетий, просто не принимает крымо-советского слияния-поглощения по причинам эстетического, этического и метафизического свойства. Джазисты, юродивые бродяжки, аполитичные девочки и невинные младенцы бегут с родных берегов в закатные сумерки. Новое поколение ускользает из цепких лап. И красной ракете его не догнать. Да она, в сущности, и не хочет…
В этом - надежда. Последняя надежда Запада, размякшего в неге и, по мнению Аксенова, почти готового, подобно кролику, прыгнуть в пасть удава. Именно метафорой Запада - сильного, но не способного противиться коммунизму, сделал автор остров Крым.
Конечно, об издании книги в СССР и речи быть не могло. Она вышла в 1979 году на русском языке в американском издательстве "Ардис".
Впрочем, главная крамола к этому времени уже была содеяна. В 1975-м в Коктебеле, под яблоней возле съемной мазанки, был закончен "Ожог" - роман, который, по мнению Аксенова, стал одной из самых жизненных, личных, главных его книг.
"Ожог" - роман трудной судьбы. И "Ожог" - это своего рода судьба Аксенова. Не случайно ему и его автору посвятил песню "Исторический роман" Булат Окуджава, как и Аксенов, ткавший многие тексты из ниток собственной судьбы…
Это - попытка сплести в пределах одного повествования несколько очень важных и личных рассказов. Первый - о любви. О реальности и силе любви в мире, где она, казалось бы, невозможна. Второй - о трагедии собственной семьи, о Магадане, о матери, отце и отчиме. Третий - о себе. Юном и скрытом под псевдонимом Толя фон Штейнбок. О себе молодом, ищущем свой писательский язык. О себе зрелом, измученном и спасенном любовью. Четвертый - о власти, Сталине и сталинщине, собранных в образе чекиста Чепцова. Пятый - об эпохе: 1950-х, 1960-х и 1970-х годах. Об их обещаниях и разочарованиях. Шестой - о Европе и Америке и о месте в мире русского человека. Седьмой - о друзьях и недрузьях: ведь при желании в Игоре Серебро легко узнать писателя Анатолия Кузнецова, в Вадиме Серебрянникове - Олега Ефремова, а в "Блейзере" Смухачеве-Богратионском - упакованных в общий пиджак Никиту Михалкова и Андрона Михалкова-Кончаловского. Можно увидеть в романе немало историй и попытаться угадать многих современников.
Но оставим это любителям таких упражнений и обсудим: а может ли быть так, что общая "рамка", объединяющая истории и людей, живущих в "Ожоге", это - спасение?
Конечно, был и протест. Этический, эстетический, экзистенциальный. Но главным было утверждение: можно спасти душу живу! Несмотря на сделки с совестью. На мат, перегар и хулиганство. На бардак, уныние и море грехов и соблазнов. Реальность покаяния и спасения несмотря ни на что!
Не потому ли книга так смутила власть? Включая КГБ. А точнее - его Пятое управление, занимавшееся защитой строя от инакомыслящих и сделавшее многое, чтобы не допустить распространения романа в самиздате в СССР и его выхода за границей.
Впервые свет на эту ситуацию пролил полковник КГБ Ярослав Васильевич Карпович. Сотрудник, отвечавший за операцию, связанную с "Ожогом", рассказал о ней в двадцать девятом номере журнала "Огонек" за 15 июля 1989 года в статье "Стыдно молчать". Текст вышел в рубрике "Прошу слова" и произвел фурор. Все, для кого это стало новостью, - изумились. Те же, кто читал иносказательную историю об "Ожоге" в романе "Скажи изюм", удивились меньше, и прежде всего тому, что высокопоставленный сотрудник спецслужб открыто сообщил следующее: "В конце 70-х я познакомился с писателем Василием Аксеновым, написавшим… резкий и талантливый роман "Ожог". С разрешения начальства я встретился с Аксеновым и долго с ним разговаривал. Потом мы еще несколько раз встречались. Я заочно знал его как несчастного сына еще более несчастной Е. С. Гинзбург, автора искренней книги "Крутой маршрут". Я искренне сочувствовал судьбе матери и сына, поэтому мне удался разговор с Аксеновым, и он пообещал не распространять рукопись романа "Ожог". Издавать роман он пока тоже не собирался.
Состоялось джентльменское соглашение… Я был доволен. Начальство - тоже".
Проверить точность сведений, изложенных полковником Карповичем, не удалось, как и получить доступ к документации по этому вопросу (как сказано в ответе на запрос, в архивах она отсутствует). Но можно сравнить написанное Ярославом Васильевичем с тем, что пишет Василий Павлович. Аксенов с разной степенью иносказательности повествует о ситуации в трех текстах: в романе "Скажи изюм", в книге "Американская кириллица" и в изданном после смерти автора романе "Таинственная страсть".
В каждой из книг "джентльменскому соглашению" посвящены пространные периоды. Поэтому, имея в виду их доступность, ограничимся скромными цитатами.
"Скажи изюм": "Если "Щепки" появятся на Западе, у вас будет только две альтернативы… Или покаяться… Либо… отправляться туда, где издаетесь… Откровенно говоря, нам бы не хотелось, чтобы советское искусство теряло такого профессионала… Вас ведь и у нас любят…" И в ответ на раздраженную тираду главного героя "Изюма" Андрея Огородникова, что, мол, он о "Щепках" и думать забыл, звучит вопрос: "Можно ли так понять, что вы не собираетесь печатать "Щепки" на Западе?
- Да и не собирался никогда, - буркнул Огородников.
"Вру или не вру?" Самому не понятно.
- Важнейшее решение вы сейчас принимаете… Отказ от публикации "Щепок", безусловно, будет означать, что вы остаетесь в рядах сов… Ну, словом, в рядах отечественного искусства. Если по-джентльменски заключаем договор… то и от нашей организации хлопот у вас тоже не будет. <…> Итак, лады?
- Ну, если угодно, лады".
"Таинственная страсть": "…Мы прочли ваш роман "Вкус огня".
- …Никто не читал, а вы прочли. Как это так получается, товарищи офицеры?
- …Вы профессионал своего дела, а мы профессионалы нашего дела. Книга у нас. Мы ее прочли. Это сильный роман. К сожалению, не только сильный, но и… в прямом смысле антисоветский. Нам известно, что наши коллеги из Лэнгли (штат Вирджиния) делают ставку на ваш роман. Если он выйдет в свет, они постараются раздуть шумиху под стать "Архипелагу ГУЛАГ"… Если это произойдет, то нам придется с вами попрощаться. <…>
- …Я согласен с оценками романа "Вкус огня", за исключением одной. Да, роман получился сильный… но отнюдь не антисоветский. Роман вообще не может быть антисоветским по определению. <…> Я опасался подпасть под такую классификацию и потому вообще воздерживался от мысли о его возможной публикации…
- На Западе? - уточнил генерал.
- Ну не на Востоке же!..
- У нас… всё можно опубликовать - теоретически, а практически время еще не пришло. Согласны? Давайте так: вы зарекаетесь печатать "Вкус огня", а мы обещаем ни на йоту не вмешиваться в ваши дела… не чинить вам никаких препятствий ни в публикациях, ни в экранизациях, ни в путешествиях. Скрепляем рукопожатием.
Все-таки пожал".
"Американская кириллица": "…Я закончил свой главный крамольный роман "Ожог". Сделал 4 экземпляра на пишмашинке и дал читать нескольким ближайшим друзьям. По прочтении собрались, и один из друзей сказал: "Эта штука, старик, не слабее ‘Фауста’ Гёте, а потому надо ее либо закапывать, либо засылать за бугор"".
Шансов на публикацию романа на родине не было. Просто в силу разницы в представлениях Аксенова и власти об искусстве и политике. Если для первого роман в принципе не мог быть антисоветским, ибо имел отношение не к земному, а к метафизическому, то для второй, - которую писатель и его друзья звали Степанидой Власьевной, - антисоветским могло быть всё. И прежде всего - метафизическое. Ибо - оно неуловимо. Не контролируемо. Не осязаемо органами пролетарской диктатуры. Дух дышит, где хочет, - эту евангельскую правду Степанида принять не могла. Ведь если есть нечто ей неподвластное, то какая ж тогда она власть? Если, веруя во спасение души, человек ее не боится, то это опаснее, чем обвинения в злодеяниях. Ибо бесстрашный говорит: деяния и слуги твои злы. И ты - зло. Но я не боюсь, ибо свободен в духе.
- Поня-я-я-тночка! - решила Власьевна. - Не могу уследить за творчеством как таковым - разберусь с его плодами. С конкретной книгой, например.
Но и это не удалось. "Ожог" "ушел" за рубеж. Как именно - выяснить, увы, не удалось. Ни друзья Аксенова, ни его оппоненты мне об этом не рассказали. А встречаясь с Василием Павловичем, я так и не спросил его. Эта операция описана в части второй "Американской кириллицы", но, не имея оснований полагать, что описание не вымышлено, отсылаю вас к этой захватывающей шпионской истории…
Короче, "Ожог" ("Щепки", "Вкус огня") отправился туда, где мог быть издан. И стал инструментом, изменившим жизненный маршрут автора.
Полковник Карпович (а с писателем толковал он - не генералы) вспоминает: "Я рассуждал таким образом: за рубежом пока не выйдет талантливая книга, компрометирующая нашу действительность, а я ничем не погрешил против творческой свободы хорошего писателя. При этом надеялся, что наступят другие времена" (курсив мой. - Д. П.) - а обойтись без него трудно потому, что эти слова из статьи 1989 года удивительно созвучны словам из романа "Скажи изюм" 1980–1983 годов, который Ярослав Карпович вполне мог читать. Там, урезонивающий героя генерал говорит: "Конечно, альбом ваш - выдающееся произведение искусства… и давайте, товарищи, не будем его окончательно хоронить. Будем ждать".
В приведенных фрагментах обращают на себя внимание довольно странные намеки: "наступят другие времена", "время еще не пришло", "будем ждать"… Неужто вооруженные бойцы партии предвидели - и ждали - ее конец? Иначе и представить себе публикацию такой книги было невозможно… Впрочем, роман вышел в свет куда раньше, чем Степанида Власьевна покинула свою дымную кухню, - в 1980 году в "Ардисе".
Рядом с заголовком значилось: "Посвящается Майе".
В романе хитро всё устроено с главными героями. Сперва кажется, что их пять - знаковых персон того времени: скульптор, джазмен, физик, медик и писатель. Скульптор Радий Хвастищев, джазмен Самсон Саблер, секретный технарь Аристарх Куницер, врач Гена Малкольмов и писатель Пантелей по фамилии Пантелей… Но потом, когда речь заходит о Толе фон Штейнбоке, приехавшем в Магадан к своей вышедшей из лагеря маме, выясняется, что эти очень разные (и порой встречающиеся друг с другом) люди - один человек. Один и тот же!