Эта едва скрытая любовь не могла не беспокоить идеологический и вооруженный отряды авангарда трудящихся - партийных боссов и чинов КГБ, курирующих искусство. Уж очень позиция автора шла вразрез с тоном авторов агиток, описывающих тяжкую жизнь "За океаном", "Под властью доллара" в "Городе желтого дьявола"…
Манера непредвзятого путешественника, прибывшего в Штаты для чтения лекций по литературе и попутного наблюдения чудес и курьезов жизни, не была близка мастерам пропаганды. Иной жанр. Чужой.
Впрочем, нельзя сказать, что с публикацией возникли особые сложности - литературные власти не усмотрели в ней опасности… Возможно, в пору "разрядки напряженности" кто-то даже счел ее полезной, этаким знаком Западу: вот, мол, что мы нынче публикуем, а вчера бы - накось выкуси (впрочем, и "Голос Америки", говорят, тогда избегал сильной критики Советов, чтобы не повредить "разрядке").
Меж тем особо зоркие охранители не могли не узреть в этих текстах не только чуждости, но и хитроумной идеологической мины. И не замедлили указать: а мы предупреждали: нечего делать Аксенову в Америке. Да еще одному! А вышестоящие товарищи нас не послушали и Аксенова в Америку отправили, и вот пожалте: проамериканская агитация!
И правда. Донести "Сутки" до читателя было легче, чем доехать до места, о котором в них рассказано. Больше того, вся история с командировкой Аксенова в University of California in Los Angeles напоминает приключенческую повесть, где по мере развития сюжета зло всё время побеждает, а потом раз - и облом: силы добра берут верх и свободно парят на закат.
А вышло так. В 1974 году профессор Дин Уорс из упомянутого университета прислал большому русскому прозаику, имеющему, по его мнению, собственный, своеобразный, особый взгляд на литературный процесс, приглашение. Приезжайте, дескать, Василий, в Город ангелов читать лекции славистам в роли visiting professor.
Василий двинулся с приглашением в нужное подразделение Союза писателей, подготовил план лекций, подал нужные заявления. А союз насупленно примолк, будто ничего и не получал. Ответом были лишь красноречивые гримасы, сопряженные, как назвал это потом Аксенов, с "неадекватной дикостью из-под надбровных дуг". Впрочем, иногда и говорили кое-что. К примеру, могущественный первый секретарь правления Союза писателей СССР и член Центральной ревизионной комиссии КПСС, грохнув дверью кабинета, вскричал: "Вы, Аксенов, нас уже три раза за горло брали! Больше не позволим! Ну, садитесь! Вот здесь, напротив! Смотрите в глаза!"
Вот до чего доводило иных литературных начальников желание человека просто недолго в Америке лекции почитать.
И - дальше: "Неужели вы думаете, что мы вам дадим добро на эту дурацкую Америку? Хотите нас запугать, да? Не испугаемся! Керзону на его ультиматум ответили решительным "нет", тем более вас, Аксенов, не испугаемся!"
Василий Павлович вспоминал, что кто-то из друзей подсказал: в таких кабинетах может сработать хорошо разыгранная истерика (возможно, подозревал он, у вышесредних аппаратчиков была инструкция не доводить до истерики, мало ли что…).
И вот, решив, что если они сейчас его в Америку не пустят, то не пустят никогда, Аксенов требует: объясните, почему нельзя ехать по приглашению, которое есть не что иное, как дань уважения к нашей литературе - Шолохову, Гладкову, Кочетову, Грибачеву и всем советским писателям… Почему западные литераторы ездят хоть в Китай, хоть в Париж, куда и сколько угодно, а писатель советский - нет?
- Я вам не крепостной мужик! - Аксенов доводит тон до максимально высокого и - тресь ладонью по столу. Трах, тресь, хрясь вот прям так всей ладонью. И начальник сразу ему чайку, коньячку, в смысле, ну, что вы, Василий Палыч, не надо так-то уж психовать-то нервно-то. Велика важность - Америка?! Всё проясним, звони денька через три, лады?
Так ли всё было в точности или не совсем - доподлинно неизвестно. Совершенно полагаться можно лишь на заверенные нотариусом документы (да и на них не всегда). А расшифровка этой или подобной беседы сейчас, если и сохранилась, то лишь там, куда слетаются все звуки всех бесед. Впрочем, Аксенов подозревал, что в кабинете, за бюстом Максима Горького, укрыт записывающий прибор. Так что, возможно, я и неправ. Но следов записи, если она и была, не осталось…
Выйдя от босса, писатель поделился историей с тогдашней своей возлюбленной Майей. А та в ответ: "Чем ходить в этот убожеский Союз писателей, ты бы лучше к Томику Луковой сходил. Она моя соседка и, как-никак, ближайшая подруга дочери вождя". То есть Галины Брежневой!
Светские соседки выгуливали вместе собак, и как-то отвлекшись от наблюдений за друзьями человеков, Майя поведала той, кого Аксенов называл Томиком Луковой и кого много позднее именовал "мадам Помпадур Москвы", о проблеме любимого. Спустя недолгий срок любимого пригласили в гости к влиятельной мадам. Освоившись в гостиной, автор, как положено, подписал хозяйке книгу рассказов: "Томику Луковой со взглядом в будущее!" и поделился трудностями.
Томик всё поняла и рассказала, как ей удалось помочь в схожем деле одному их общему знакомому. Финал беседы - прицельный вопрос: "В стол что-нибудь пишете?"
- Бывает…
- Держите наготове.
Что же держать - не "Ожог" же? Ан нашлась другая встольная вещь - совсем не опасный, просто несвоевременный по форме и содержанию небольшой роман "Золотая наша железка". (Здесь есть малютка-неувязка - в книге "Американская кириллица" Аксенов называет этот текст "небольшим романом", а в подзаголовке "Железки" значится "юмористическая повесть…". Впрочем, а что - не повесть? Ведь и рассказик махонький - и он повесть. И анекдот бывает - повесть. И романище - тоже. А иногда и телесериал.)
Как бы то ни было, а эта история о сибирских физиках, не чуждых лирики, угодившая в авторский стол по велению Бориса Полевого, и держалась наготове.
Василий Павлович рассказывал об этом так: "Вот говорят, от романов толку никакого нет, если не напечатаны. В Советском Союзе не совсем такая была ситуация. Там за ненапечатанный роман могли и со свету сжить ("Ожог"), могли и в Америку отпустить ("Железка")".
Он быстренько отвез ее Томику, и долго ли, коротко ли, а, может, и в ближайший четверг позвонили автору из Кремля, нахваливали и желали так держать - курсом на жизнеутверждение животворных характеров, против пессимизма и антисоветчины. И хотя прав Полевой - не самое подходящее время для модернистской прозы ("Железка" увидела свет в 1980 году в США в издательстве "Ардис"), но в Америку лететь можно, раз Америка ждет. Счастливого пути, Василий Палыч, и успешного возвращения без - внимание! - задержек и промедлений.
И вот - снова кабинет высокого чиновника от литературы. За столом - хозяин, рядом с бюстом классика - незнакомый Аксенову товарищ в солидных очках, золотом "Роллексе", бриллиантовых запонках и с бриллиантом в галстуке.
Хозяин желает Аксенову счастливого пути… Дескать, не подкачайте, Василий, и вместе с руководителем делегации товарищем Тереховым с честью пронесите по Америке звание советского человека, подобно тому, как Стейнбек и Олби здесь у нас носили свое.
Согласно Аксенову, далее произошло вот что. Он обратился к товарищу в "Роллексе"-бриллиантах с вопросом: "Поездка все-таки срывается, так?" А тот неспешно встал, оправил манжеты и галстук, взглянул на часы и молвил: "Послушайте, товарищ… (далее - фамилия неизвестного нам доподлинно лица), Аксенов едет в университет лекции читать", и пояснил, что товарищ Терехов - нонсенс, балласт и не нужен. Пусть Аксенов едет один.
Хозяин кабинета с ним соглашается и напутствие завершается.
- А у вас, Аксенов, - обращается повелительный гость к писателю, - уверен, хватит рациональности, чтобы не выступать там по радио "Свобода", не так ли?
И всё. И можно лететь. Хотя…
Майя, вспоминал Василий Павлович, рассказывала, как один ее кремлевский знакомый делился, что, мол, у членов выездной комиссии ЦК (а писатели выезжали за рубеж с ее разрешения) "дрожали руки, когда подписывали бумаги на этого Аксенова".
Тут надо сообщить читателю, что мы приводим эту историю, опираясь на версию, изложенную главным героем приключения в книге "Американская кириллица". Мы знаем, в том числе и со слов Василия Аксенова, что он часто, очень часто беллетризовал воспоминания. Добавлял в них много всего того разного, что казалось ему уместным в момент, когда он начал ими делиться… Он меняет местами, перемешивает, а то и выдумывает имена и должности, места действия и времена года, облики, голоса. И потому - не можем ручаться за полное соответствие этой истории той действительности, которая так нравится иным составителям биографий. Тем более что сумели лишь предположить фамилию-имя-отчество чиновника из Союза писателей (и Евгений Попов, и ряд других друзей Василия Павловича не отвергли это предположение).
Не удалось выяснить и точных данных вершителя судеб в бриллиантовых запонках. Как и узнать, кем подлинно была Томик Лукова - Томиком ли? Реальной ли дамой советского высшего света или, скажем, видным мидовцем мужского пола? Собирательным персонажем или милым плодом воображения?.. Этого мы не узнали. А значит, и достоверности не установили (хотя в ее пользу говорит упоминание имен ее автора и его подруги). Как бы то ни было, а история эта уж больно хороша…
Впрочем, не скроем - есть и другая. Описанная Аксеновым в книге "Десятилетие клеветы": "В 1975 году я боролся за поездку в Америку по приглашению Калифорнийского университета. Исчерпав уже все доводы и в ЦК и в Союзе писателей, я написал письма Брежневу и Андропову, после чего меня пригласили в приемную КГБ на Кузнецкий Мост. Там некий человек с дорогими запонками и булавкой в галстуке, от каждого жеста которого разило какой-то сверхгосударственной значительностью…" Развитие дальнейших событий позволяет думать, что именно эта встреча и стала решающей в получении разрешения.
Однако и это не последняя версия. Писатель Виктор Ерофеев рассказывал в своих интервью: "Я ему (Аксенову. - Д. П.) каким-то чудом через связи своего отца устроил поездку в США, когда в 1975 году ему не разрешали уехать". В книге "Хороший Сталин" Виктор Владимирович уточняет, какие именно связи он имел в виду. В первую очередь - Андрея Михайловича Александрова, "который был известен в Москве и Вашингтоне как архитектор "разрядки"". "Именно с его помощью, - пишет Ерофеев, - мне удалось отправить "невыездного" Аксенова в США. Тот, вернувшись, подарил мне клевую зажигалку…"
Возможно, так оно и было - то есть за разрешение на выезд Аксенова в США "боролись" и сам писатель, и таинственная Томик Лукова, и вполне известный Андрей Александров.
Чьи усилия сыграли главную роль, неведомо. Поэтому ради справедливости привожу все три истории.
Потом в "Американской кириллице" Аксенов напишет, что два месяца, проведенные им тогда в Калифорнии, возможно, были самыми беззаботными в его жизни. Им владела эйфория вольноотпущенника. Годы спустя, глядя на фотографии той первой своей американской поры, Аксенов заметит, что они отличаются "ненамеренной, странной недозрелостью", курьезной какой-то молодцеватостью… Будто тридцатилетний калифорнийский повеса тусуется на Венис-Бич и Пасифик Палисейдс…
А было тогда нашему писателю 43 года. И за время пребывания в Штатах успел он не только лекции почитать в Калифорнии. Василий Павлович объехал этот штат и сопредельные пространства. И в Нью-Йорк заглянул и познакомился с тамошней культурной ситуацией и литературной компанией (а может, и сверил с истиной приведенные в "Джине Грине - неприкасаемом" адреса эмигрантских ресторанов). А так же завернул и в город Анн-Арбор (штат Мичиган), где уже выдавало книжные тиражи на русском языке издательство "Ардис".
Дом его основателей Карла и Элендеи Проффер, в котором располагалось издательство, где, по свидетельству Анатолия Гладилина, при желании "можно было бы разместить всю парижскую литературную эмиграцию", был полон народу - американских славистов и советских эмигрантов. Затесался в ту тусовку и Василий Аксенов.
На кухне - по советской привычке - сидели от зари до зари. Что ни день - новые голоса и новые лица, дышащие эйфорией эмиграции. Хозяева добродушно смеются: мы и знать не знаем, сколько народу нынче гостит. Глубокой ночью уходим спать - на кухне человек пять, утром пришли - восемь. И похоже, тема разговора та же. Здрасьте, господа! Милости просим.
Тем временем в подвалах дома, бывшего когда-то загородным клубом, что стоит среди кленов и сосен в конце немощеного драйва Хитервей, жужжали и мигали машины книгопроизводства - копиры, принтеры, компоузеры, переплетные системы… Техника быстро дешевела, позволяя наращивать тиражи, осваивать новые тексты, темы, имена.
А вокруг простирались поля для гольфа. Посреди них можно было порой видеть статную фигуру Карла Проффера, бредущего по пояс в тумане в компании пары собак и троих детей, - внимательного и добродушного мецената вольной российской литературы.
"Вообразите мгновение. Дул сильный ветер, он продул это мгновение все насквозь и перелетел в следующее, - писал Аксенов в очерке "Круглые сутки нон-стоп". <…>
Четыре автомобиля, два красных, один темно-синий и один желтый, прошмыгнули из этого мгновения в следующее.
На станции "Шелл" у черного, похожего на пианино спортивного "порше" открылась дверца, и из нее вылезла длинная красивая нога. В следующем мгновении появилась и вся хозяйка ноги, а потом и друг ноги, беленький пудель".
В последний раз я видел вас так близко,
В пролете улицы умчало вас авто…
Мне снилось, что теперь в притоне Сан-Франциско
Лиловый негр вам подает манто… -
пропел когда-то Александр Вертинский…
И вот пожалуйте: только что была Москва - а вот Лос-Анджелес, Лас-Вегас, Фриско…
Вообще, этот кусочек песни великого Вертинского, до конца дней изумленного помилованием, если ее слушать не читая, - можно понять и так, что, мол, Сан-Франциско - это один большой притон. Или, быть может, это - название умопомрачительного вертепа где-нибудь вдали… В Бильбао. Монтевидео. Касабланке… О, "Сан-Франциско"!..
Судьба русского человека вне России, вне СССР - и гостя, и постоянно живущего - занимала Аксенова практически с самого начала его писательской карьеры. Похоже, он видел в такой судьбе проблески настоящего и будущего глобального русского мира, подобного американскому, французскому, китайскому, еврейскому и другим мирам, культурно и экономически переплетающимся на планете.
Он размышлял о нем напряженно и весело. И в шутливом репортаже о поездке на кинофестиваль в Аргентину. И в как бы детской повести "Мой дедушка - памятник". И в написанном вместе с Григорием Поженяном и Овидием Горчаковым романе "Джин Грин - неприкасаемый", не говоря уже об "Ожоге", "Острове Крым", "Скажи изюм" и других его книгах и статьях 1990-х и "нулевых" годов.
Вспомним Гену Стратафонтова - юного героя-путешественника - легендарного советского пионера. Он, как и положено, "не растерялся в трудных обстоятельствах" и спас от порабощения архипелаг Большие Эмпиреи. Попутно завернул в Японию и Англию - то есть промчался по маршруту, невероятному для большинства советских пионеров. И к тому же вернул геологу Вертопрахову его похищенную дочку Дашу-Долли - свою прекрасную сподвижницу в необычайных приключениях…
А Джин Грин - неприкасаемый, спецназовец-церэушник - тоже по происхождению русский и вообще - порядочный парень?.. Разве это не любопытный характер, отражающий противоречивость эмигрантской жизни?
А Леонид Красин - красный финансист и стратег, который в романе "Любовь к электричеству" немало времени проводит за пределами Российской империи вместе с другим путешественником - Лениным? Разве это не образы революционеров-беглецов, переописанные как прообразы оппозиционеров 1970-х годов, рвущихся вон из совка?
А устремленный подальше от цековских бань, киноцензур и дефицита сыра режиссер-авангардист Витася Гангут из "Острова Крым"? А другие герои книги - убежавшие либо рано, как генерал Витольд фон Витте, либо - поздно, как спортсменка Татьяна Лунина, либо - прямо в смерть, подобно функционеру новой формации Марлену Кузенкову? Разве не кричат все они о почти предельной уже невозможности для автора жить там, где тешатся властью тоталитарные заправилы? Что и говорить о гражданах мифического Крыма, сдавшегося "чугунным красным чушкам". Но и оттуда можно тихо уйти в морские сумерки, как Бен-Иван, Памела, Антошка Лучников и их ребенок…