И то и другое Аксенов считал отражением бессмысленной и беспощадной псевдотворческой суеты. Когда почти никто друг друга недопонимает и недослушивает, а то и не слушает вовсе. Когда книгу берут не для чтения, а для оставления автографа или вручения для подписи собрату по суете. А собрат, подписав, вливается в ряды других собратьев, что лупят по клавиатурам, мечтая о членстве в престижных гильдиях и клубах. Ожидая гонораров и процентов с продаж. Желая ухватить фант в фонде Форда или каком еще, получить сверхмощную премию, а то и "Нобелевку"… О, страсти! О, волненья! О надежды! "Хапнуть-хапнуть-хапнуть, создать вокруг себя клику подхалимов и отшвырнуть подальше малопочтительных коллег, которые и сами, погрязая в… пустопорожних интервью, презентациях, публичных дискуссиях, зверея от телефонных звонков, гонят, гонят, гонят круговую безостановочную гонку без промежуточных финишей, стараясь хоть на секунду задержать внимание совершенно озверевших под потоками книжного дерьма читателей, поразить мир злодейством… плюнуть в суп соседу по коммуналке, в наши дни, когда хрипящий в идеологической астме стражник призывает и дальше высоко нести знамя, создавать возвышенные образы современников…"
Но если в СССР препоны мотивировались, скажем так, морально-идеологическими соображениями, то в США ограничитель в первую очередь был другой: спрос. Хотя, как замечал Аксенов, сравнивать жесткость ограничений в Штатах и в Союзе значило уподоблять Афины времен Перикла Персии Дария Гистаспа.
В 1982 году в интервью видному слависту, историку и литератору Джону Глэду (автору книги "Беседы в изгнании") на вопрос, как он видит свои, русского писателя, шансы найти американского читателя, Аксенов ответил: "Я думаю, что американскому читателю как раз интересно будет читать про неизвестный мир, читают же сейчас научную фантастику… Со временем, может быть, я как-то начну больше жить внутри американского общества. И это не значит, что я уйду из своего прошлого. Прошлого у меня достаточно, чтобы писать до конца жизни… Вот когда уезжаешь из страны в 48 лет, этого уж хватит тебе, чтобы писать, а новый американский опыт мне очень интересен".
Этот опыт, в частности, состоял в том, что, общаясь с литераторами и издателями, Аксенов убедился: задача написать бестселлер разрешима. Просто надо попасть в список создателей бестселлеров. Так устроен здесь читатель - он доверяет списку. И часто берет книгу потому, что имя ее автора на слуху, как продаваемого. Да-да, необязательно как мастера, а как писателя, чьи тексты хорошо идут на рынке. Это же так понятно, - думает он, - вкладывать с трудом заработанные деньги не в абы что, а в доходное дело.
Попасть в такой список нелегко. И попав, важно в нем удерживаться. Поэтому нужно регулярно публиковать то, чего ждет рынок. А он, похоже, не ждал "исповедальней прозы" Аксенова, сдобренной иронией и сарказмом. Это смущало.
И Аксенов говорил об этом прямо. Вот фрагмент интервью. На вопрос, всё ли ему нравится в стране, оказавшей ему гостеприимство, он ответил:
"- …Я люблю эту страну. Возможно, США - это модель будущего человечества. Это уникальная страна, созданная сравнительно недавно из многих этнических групп… Но, похоже, в ней не хватает того, что на одном конгрессе ПЕН-клуба назвали…
- Конгрессе ПЕН-клуба?.. - удивленно переспросил ведущий теле беседы, будто бы не поняв сперва, о чем идет речь… А может, и в самом деле - не поняв?..
- Конгрессе ПЕН-клуба в Нью-Йорке в 1980 году.
- О! Писатели?.. - как бы догадался ведущий, но в голосе его звучал вопрос.
- Да. Так вот, там один из выступающих сказал: "На самом деле Америка выполнила все обещания, которые она дала людям, кроме тех, что касаются культуры…", и я бы с ним согласился.
- Почему?
- Потому что есть трен к производству так называемой массовой культуры, к превращению искусства в товар. Книги - в объект маркетинга. И пьесы. И фильма… С оглядкой на вкус среднего потребителя. С ориентацией на максимальную прибыль.
- То есть прибыль - это не всегда благо?
- Да, конечно. Хотя извлекать прибыль - например, из фильма - отнюдь не плохо. Однако окупаемость и рентабельность не должны быть главными критериями и приоритетами в подходе к созданию произведения искусства, литературы.
- А как насчет книг, которые вы написали и продали здесь - в США, а также - в СССР? Много они продают книг там - в СССР?
- Если бы в СССР издали эту (тогда в беседе речь шла о публицистической книге "В поисках грустного бэби" и о романе "Скажи изюм". - Д. П.) - то продали бы миллионы экземпляров. А здесь для нее хороший результат - тридцать тысяч.
- А почему там - миллионы, а здесь тридцать тысяч? - вопросил изумленный ведущий.
- Начнем с того, что - понимаете? - советские читатели всё еще "голодны" до чтения. Им его не хватает. И еще они до сих пор рады искать ответы на многие вопросы. А здешняя публика выглядит немного, ну, что ли, пресыщенной заголовками.
- Каждый месяц выходит около трех тысяч книг. А сколько в Советском Союзе?
- Не знаю. Там публикуют много мусора, который никто не читает. Но люди знают, как… найти бриллиант в куче дерьма".
Трудно сказать, сколь сильно задача американского читателя отличалась от задачи советского. Но критерии бриллиантовости отличались точно. Впрочем, издательство Random House имело свой взгляд на то, что следует публиковать. Как и продавцы. Ведь три тысячи издаваемых ежемесячно заголовков нуждаются в распространении.
Пожалуй, книгам Аксенова, написанным в Штатах, американская пресса посвятила больше статей, чем текстам любого русского автора, если не считать нобелевских лауреатов - Бунина и Бродского и, может быть, Пастернака.
То, что Аксенова издавали Random House и "Ардис", само по себе говорило о признании. Кроме того, его печатали "Глагол", "Континент", "Время и мы", "Третья волна" и другие эмигрантские издания. Но в Америке и Европе он остался известным писателем для узкого круга, столь широкого в СССР, - интеллигенции. Которая жила-поживала, шпроты на кухнях жевала, базарила, выпивала, самиздат с тамиздатом читала и не знала, что ей предстоит жить в другом обществе. Переход в которое станет сродни переходу из советского общества в американское.
Удивительно, как всего за несколько лет до перемен на родине жизнь в ней виделась совсем беспросветной, парализованной, не оставляющей надежд и на самые скромные смягчения, не говоря уже о возвращении.
А американская жизнь и в своем самом простом - пищевом - измерении дарила море надежд. Войдешь в супермаркет - необъятное море надежд. А если - в лавочку по соседству? Чуть меньше. Но тоже - полно. Мудрено ли, что тогда Аксеновы на время увлеклись американскими завтраками: стаканище свежевыжатого сока, поджаренный бекон, тосты, яйца, свиные сосисочки, блинчики с патокой, кофе со сливками - пальчики оближешь!.. Гой ты, Русь моя, родина кроткая…
Меж тем Михаил Горбачев был, как говорится, на подходе. Но пока что в Москве царили красная геронтократия, ее вездесущий вооруженный отряд, все менее адекватная агитмашина и бдительная рать стражей великих заветов. И пока там господствовали кремлевские старцы, надежды не было ни на что. Как и уверенности - ни в чем. Кроме того, что успех в Штатах достижим только своими силами.
Нон-стоп. Трудиться круглые сутки без остановки. Ежедневно выдавать по шесть и более страниц, имеющих хорошие шансы на издание в США, то есть сработанных с учетом требований издательства - лишенных любой идейной подоплеки, а сопряженных со знанием вкусов и склонностей аудитории.
Аксенов берется за большие дела. В ноябре 1980 года он приступает к роману "Скажи изюм", задуманному еще в Союзе - феерической истории из жизни "Нового фокуса" - группы бесшабашных советских фотографов, истинных байронитов, создающих неподцензурный фотоальбом "Скажи изюм".
Скажите: изю-ю-ю-юм. И вам станет более или менее ясно, что имели в виду эти фотари, когда, собираясь в квартире добродушнейшего героя отечественной фотографии Олехи Охотникова, сооружали свой проект.
Их конспируха располагалась в здании жилкооператива "Советский кадр", что в Москве близ станции метро "Аэродинамическая". Сам же Олеха сильно напоминает одного из создателей "МетрОполя" Евгения Попова, на момент написания "Изюма" бывшего с его автором в переписке посредством почтовых голубей - то есть дипломатов и журналистов.
Там же есть и другие персоны, вроде Вениамина Пробкина, в коем иные проницательные ловят черты Виктора Ерофеева. Или Шуза Жеребятникова, в чьей недюжинной фигуре кто-то зрит сходство с Юзом Алешковским. И Стелы Пироговой с Эммой Лионель, которых иные то соединяют в образе Беллы Ахмадулиной, то Беллу Ахатовну делят надвое… Мастера Цукера почитают - кто Леонидом Баткиным, а кто - Марком Розовским… В Георгии Автандиловиче Чавчавадзе видят очертания Фазиля Искандера. В Андрее Древесном узнают Вознесенского. И так далее.
И хочется вновь шепнуть интересующимся, что попытки строить параллели - тщетны. Что не было во время подготовки "МетрОполя" у Ерофеева машины "Мерседес-Бенц-300", как у Пробкина, как не было у него и троих детей. И не летал Вознесенский на Венеру. И не был Попов рыжим помором, а черным был сибиряком… И уж подавно не появлялся поблизости талантливый юноша ангельских статей по имени Вадим Раскладушкин, не вправлял мозги офицерам госбезопасности, секретариату Союза фотографов, ленинскому политбюро и лично товарищу Брежневу.
Хочется это сказать, а не надо. Ибо хоть и не рыжий был Попов, ан "метропольцы"-то у него собирались, а Вознесенский хоть и не в космос летал, а на Северный полюс, что, по совести говоря, для читателя почти одно и то же… Так что к чему подчеркивать, что ни рожна ты не смыслишь ни в иносказаниях, ни в праве автора на вымысел, ни во вторжении метафизического в обыденную реальность. Продолжим лучше об "Изюме".
В редакции самовольного издания царят всеобщая радость и непринужденное творчество. Туда проникают иностранные журналисты и искусствоведы. Английский язык мешается с русским, а прекрасные в своей простоте водка "Российская", вино "Солнцедар" и портвейн "Кавказ" - с двенадцатилетним виски Chivas Regal, что положительно влияет на атмосферу, продуктивность трудов и содержание альбома.
Все это сильно беспокоит сотрудников спецподразделения госбезопасности - Государственного фотографического управления, - надзирающих за тем, чтобы в среде советских фотографов царили тишь, гладь и советская благодать, своевременно, даровито и самовито отраженная в идейно выдержанных работах мастеров объектива. Надежных соратников партии, которая дала им все права, кроме одного - снимать плохо.
Но вот - альбом готов. Одна его копия переправлена на Запад, а другая похищена бойцами невидимой войны. Третья отдана в Союз фотографов, где заправляет кумпанство замшелых воротил во главе с бывшим дядькой кадетского корпуса Блужжаежженым. Самый же активный среди них - некто Фотий Феклович Клезмецов, громит "изюмовцев", ведомый с одной стороны - карьерным порывом, а с другой - диковатым постулатом: что, а-а-а, свободы захотели? Свободы сейчас нет! Нет нигде! Есть бо-о-орьба-а-а!!!
Эффектный фон событий - непростые отношения главного героя романа и закоперщика "Изюма" Максима Огородникова (он же - Огород, он же - Ого) с органами безопасности - из-за альбома "Щепки" (о котором мы уже говорили); с любимой девушкой Анастасией; с бывшим другом Аликом Конским, который, считаясь в США главным экспертом по советскому фотоискусству, назвал "Щепки" говном; с товарищами по проекту, ибо во время и после погрома эти отношения и не могут быть простыми.
В Огороде прозорливцы различают черты Аксенова Василия Павловича. Но и тут я ничего не скажу, кроме того, что иные фрагменты биографии гражданина СССР Огородникова М. П. напоминают эпизоды жизни бывшего гражданина Аксенова В. П. Но при этом один писатель, а другой - фотограф; а фотографы всё фиксируют таким, как оно есть, в то время как писатели переиначивают да перетолковывают. Вот так.
И если вы не видите разницы, так что я-то могу сделать? Что с того, что у Аксенова нет старшего брата, а у Огородникова есть, и к тому же - по имени Октябрь, да еще и сотрудник органов (уж не отсыл ли здесь к поэту Юрию Живаго и его таинственному брату-генералу?). А с другой стороны, они оба - и Аксенов, и Огородников любят фокстрот "Гольфстрим"… И главное - зачем ломать вам кайф от узнавания?
Ну, в общем, всё кончается чудесно. А что еще сказать о сцене, когда на Красной площади веселится и ликует весь народ, в едином порыве говоря: изю-ю-ю-юм? И остается в таком виде запечатлен навеки. Конечно, сцена хорошая. Тем более что герои обрели различные награды и подарки судьбы, а злодеи посрамлены, но не казнены, что открыло им путь к исправлению.
Вот как-то так.
Рана "МетрОполя" была свежа. Оскорбление изгнанием и лишением гражданства - тоже. Роман писался живо - в Анн-Арборе, Санта-Монике, долине Шугарбуш, в Вашингтоне. А будучи в декабре 1983 года завершен и в 1985-м опубликован в "Ардисе", стал надолго звездой тамиздата. Диссиденты, помнящие те времена, утверждают, что за "Изюм" если и не давали срок (как за "Ожог" и "Остров Крым" - семь лет лагерей и пять ссылки), то проблемы могли быть серьезные. И не мудрено. Книга очень смешная, а советские владыки предстают в ней тупыми тиранами.
Потом, когда после выхода романа в свет в Random House в июле 1989 года, под названием Say Cheese, Аксенова, случалось, спрашивали: а не фотограф ли он? Тот отвечал: "Я непрофессионал, но я пытаюсь разобраться, что такое современная фотография в современном мире. На самом деле - это что-то метафизическое… Сдается мне, что фотография - это самое метафизическое искусство из всех".
- Вы когда-нибудь хотели быть фотографом? - интересовался собеседник.
- О, да. Это было бы здорово. Я бы начал жизнь заново. Я бы очень хотел быть фотографом и саксофонистом.
Саксофонист изображен на обложке книги "В поисках грустного бэби", изданной в России РПК "Текст" в 1987 году. Василий Павлович подписал ее мне: "Дмитрию, в день оптимистической беседы 28 ноября 03. В. Аксенов". Там много чего есть о джазе. Об удивительной роли этого искусства в формировании музыкальных вкусов и мировоззрения немалой части поколения 1950–1960-х годов. Мы, кстати, обсуждали ряд фрагментов, посвященных этой музыке в главе "Джаз на костях"…
Но речь в ней отнюдь не только о джазе. Думается, эта книга - своего рода ключ. Начинающий американский писатель русского происхождения Василий Аксенов намеревался открыть ворота в литературу США. А стало быть - и на их книжный рынок. Для старта ему нужна была книга, которая бы продалась. Книга интересная американцам.
А что интересного может сказать им приезжий, чего не скажут местные? О чем таком он может написать? О тяготах советской жизни? О тоске тоталитаризма? О ЧК? Так об этом давно рассказал Солженицын. И, признаться, так много и страшно, что не все дочитали до конца.
Что же до исповедальной прозы, подобной "Ожогу", то это литература не для всех. Что подтверждает рецензия в Los Angeles Times, где роман назван "одним из шедевров диссидентской советской литературы". А нужна она в Штатах? Подите, поставьте по "Ожогу" фильм… А по Достоевскому - пожалуйста. Вон как в "Братьях Карамазовых" хороши Юл Бриннер в роли брата Дмитрия и Мария Шелл в роли Грушеньки!
Или, скажем, Пастернак! Каков Омар Шариф в роли Живаго и Джулия Кристи в роли Лоры?! О как! А "Ожог" - эту модернистскую историю любви в эпоху тотального распада как в кино превратишь? Пусть даже и говорят о ней, что, мол, "написана в блистательно подрывном стиле, полна сатиры, сюрреализма, анархической генримиллеровской непристойности и брошена в лицо советскому реализму".
Ну - да! Вот потому-то "Братья Карамазовы" и "Доктор Живаго" имели хороший рынок, а "Ожог" - не особенно.
Короче, надо было написать нечто такое, что американцы решили бы купить. О’кей: расскажем им о них самих - любимых. О таких, какими их видит русский, позавчера прибывший из страны большевиков. А попутно внедрим в текст отсылы и к Союзу, и к мировой политике, и к собственной биографии, и много чего еще. Можно делать и художественные вкрапления и дать волю фантазии, метафорике и поэзии. Но главное - Штаты. Увиденные с разных сторон русскими глазами, частично пощупанные русскими руками и вкушенные русскими устами.
Так, фактически в первые месяцы жизни в США Аксенов взялся за травелог, сперва названный "In Search of Melancholy Baby, a Russian in America" (ибо вышел он на английском), а потом - "В поисках грустного бэби".
Этот момент - момент включения в круговую безостановочную гонку, неизбежную для любого, кто хоть и не жаждет забацать бестселлер, но ищет успеха. Успех требует движения. Без остановки. Так начал Аксенов свой новый non-stop.
Глава 3.
ГДЕ ТЫ, МАЛЫШ?
Название этой главы можно писать в кавычках - как заголовок первой книги, написанной Аксеновым в Америке, - "В поисках грустного бэби". Но не нужно. Потому что поиски грустного бэби - это не только всё то многое и разное, что в ней описано; это то, чем на самом деле занимался Аксенов. То есть - именно поисками. Хоть и не всю жизнь без перерыва, но точно, в тот его американский период.
А вообще: это кто - грустный бэби? Как зовут ее или его? Зачем этот бэби понадобился (лась) международному писателю?
В беседе со мной друг Аксенова писатель Александр Кабаков предположил, что "грустный бэби" для Василия - это, кроме просто нежной и проникновенной песенки, еще и один из музыкальных символов современной и повседневной Америки - связь с ее текущей реальностью. Так и есть. Но сдается мне, здесь кроется что-то еще. Ну, скажем, великая американская мечта.
Своя. Личная. Собственная. Тот образ Америки, который начал прорастать в его душе в юности - в пору создания "великих и ужасных" детских поэм о героических караванах ленд-лиза, в пору чтения довоенных американских стихов, в пору знакомства с джазом и стильным образом жизни… Это связь с теми Штатами, которые он воображал, можно сказать - придумывал; и одновременно - связь с юностью.
В одном из интервью 1989 года он скажет: "В конце концов, я… принял Америку как новую родину. Но когда я начал писать эту книгу, то мне пришлось искать, по меньшей мере, какую-то крупицу взаимной ностальгии. И я нашел ее глубоко в своей памяти - эту давнюю песенку "Come to Me My Melancholy Baby" - "Приходи ко мне, мой грустный бэби…" Когда-то я ее услышал в старом американском фильме "Ревущие 20-е". И прекрасно помню, как все мы - тогдашние дети послевоенного СССР - радовались этим знакам, которыми общалась с нами Америка".
Грустный бэби Аксенова - это, похоже, та Америка, какую он умел видеть своим внутренним оком. И / или то в Америке, что походило на этот образ.