То есть поиск грустного бэби - реальный процесс, он сродни удивительному путешествию беспечных easy-rider’ов Джека Керуака и Дина Мориарти. Или героев все той же песенки Саймона и Гарфанкла "America". Или воннегутовского Килгора Тратуа (тоже, кстати, писателя). Или Вуди Гатри, чей поезд мчится к славе. И, может, даже отчасти - Гекльберри Финна с негром Томом… которые мчались и плыли по Штатам, но на самом деле, возможно, были лишь тенями странников из "Затоваренной бочкотары"… То есть людей, отправившихся в путь не столько ради исследования, сколько ради встречи с мечтой. Причем путешествовать они могут при помощи множества средств: автомобилей, аэропланов, поездов, автобусов, плота… Или песен, кинофильмов, телепрограмм, общения с людьми, чтения и, конечно, писания.
Так получилась эта книга - "В поисках грустного бэби. Русский в Америке". В 1986 году она вышла в свет на английском, в твердом переплете в издательстве Random House, а в 1987-м - в его дочернем издательстве Vintage Books в обложке бумажной.
Аксенов, как он умеет и любит, пишет не слишком быстро, но много и легко. И издает. При этом понимает, что даже прекрасно зная условия, которые необходимо соблюсти, чтобы вклиниться в список топовых продаж New York Review of Books, можно и не суметь заставить себя их выполнить. Василий Аксенов и в США остался Василием Аксеновым - автором текстов самовыражения. При этом - всегда текстов о русских. Русских в СССР, в Америке и в мире.
И хотя в его книгах среди главных появляются и американские герои (скажем, профессор Патрик Тандерджет в "Ожоге", Генри Трастайм и Джим Доллархайд в "Желтке яйца", Стенли Корбах, Лора Мансур и Арт Даппертат в "Новом сладостном стиле", отрывная Кимберли Палмер в "Негативе положительного героя", профессор-баскетболист Эйб Шумейкер в "Кесаревом свечении" и много других), всё равно площадку в них держат русские: Игорек Велосипедов, Фенька Огарышева, Саша Корбах, Славка Горелик, Наташа (Какаша) Светлякова и прочие удивительные создания.
Гладилин пишет в "Аксеновской саге", что увидеть свое имя на обложке американского бестселлера Василий Павлович, вероятно, всё же желал. Однако Анатолий Тихонович согласен: у него "даже теоретически не могло получиться". Потому что, "чтобы написать американский бестселлер, - как утверждает Анатолий Тихонович, - надо писать плохо и о глупостях". А этого Аксенов не умел.
Нет никакого проку повторять, что писал он о важном. И это было трудно. Потому что из-за этой своей склонности в 1980-х он столкнулся с явлением, о котором будет много размышлять, говорить и писать в конце XX века и первые годы века XXI. Назовем его: коммерциализация издательской деятельности, одним из следствий которой стал постепенный уход серьезной книги. Не случайно в одном из интервью на вопрос: "Что вам не нравится в США? Что надо изменить?" - писатель ответил: "Здесь море ярких обложек и зовущих названий… И классно сделанных триллеров… Но их слишком, слишком много… Плюс - агрессивная реклама, создающая нездоровую атмосферу… Часто издатели озабочены только продажами. Это превращает книгу в просто товар. Это - проблема. И ее обсуждают не только иностранцы вроде меня, но и ваши интеллектуалы. Очень многие весьма обеспокоены".
Как и многим американским интеллектуалам, Аксенову, очарованному Штатами, кое-что было не по душе. Потом он расскажет об этом. Что же до "Грустного бэби", то речь там идет о простом: отсутствии в Америке живого массового интереса к окружающему миру, о "зажиме авангарда", о провинциализме. И хотя всё это не всегда можно счесть недостатками, писателю эти черты американской жизни не приглянулись.
Однажды в интервью журналист процитировал следующий фрагмент из книги: "Американцы до сих пор держатся клише 30-х годов, видят свою страну самой богатой и сильной, ее науку самой передовой, а свои фильмы самыми лучшими, своих атлетов - сильнейшими, и так далее… и доказательств не требуется. И на самом же деле, очень возможно, что все это так и даже лучше, но доказательство все же требуется" и поинтересовался: "Как вы считаете: Америка на верном пути или она уже не богатейшая, интереснейшая и прекраснейшая страна на земле?"
Аксенов ответил: "Я не хотел этого сказать. Быть может, США - богатейшая и сильнейшая страна на земле, но я пытался объяснить, что заметил здесь явную нехватку интереса к остальному миру.
Я всегда стараюсь избегать обобщений… В США живут очень разные люди. Есть среди них и те, кто знает всё и обо всем… Они, несомненно, великолепные эксперты в самых разных областях. Но общее отношение к ряду вещей за пределами США, оно, мягко говоря, довольно прохладное. Вновь избегая обобщений, скажу, что когда я наблюдаю за тем, как здесь пишут о спорте и показывают спорт - а это одно из самых массовых развлечений, - то вижу, что заграничный спорт американцам не интересен.
Даже те соревнования, в которых участвуют американские спортсмены - выигрывают, проигрывают, - никого это не интересует.
- Вы писали, что искали в газетах хоть что-то о международных спортивных событиях и…
- Ничего не нашел. Ничего.
- А как вы считаете - почему?
- Не знаю. Не могу понять. Иногда ребята с телевидения объясняют это так: у нас нет времени рассказывать обо всем этом. У нас у самих очень активная спортивная жизнь. Но, хм… У них есть время на рассказ о проблемах с коленом футбольного квотербека. И о его планах на сезон. Но у них нет времени на сюжет о том, как команда Национальной баскетбольной лиги съездила в Европу на турнир по этому виду спорта, где впервые в истории состязаний играла с лучшими европейскими баскетболистами, выиграла и так далее. Ничего подобного. Ничего. Это и в самом деле странно".
Но любимый Аксеновым баскетбол - баскетболом, а телевидение - телевидением. Однако сказанное касается также и кино. В "Поисках" есть глава "Кафе "Ненаших звезд"". В ней лирический герой Аксенова внезапно встречает Жана Поля Бельмондо, который прохаживается в кожанке под нью-йоркским дождем, и приветствует его: месье Бельмондо? Тот вздрагивает: откуда, мол, меня знаете?
Оказывается, незнакомец видел, по крайней мере, десяток фильмов с участием именитого француза. Тот поражен: как видно, сэр, вы тоже иноземец. А узнав, что собеседник из России, унывает: так я и знал, меня здесь знают только русские эмигранты. Но ррраз, и он снова в настроении: вы бы, Василий, не линяли так быстро… Почему бы нам не выпить?.. В русском стиле, ха-ха-ха, как в Москве, на фестивале, с утра… С русским революционным размахом и галльским острым смыслом, давайте, что ли, пообедаем?..
Однако лирический герой Аксенова по имени Василий - не единственный в кафе, кто знает Жана Поля. Его приятельски приветствует бармен, а официант, приняв пальто, спешит за его любимыми пожарскими котлетами… Василий и Жан Поль устраиваются в углу, озирают помещение и - ну надо же! - видят вокруг немало мировых (но - не американских!) звезд. Здесь и японский режиссер Акира Куросава, и русский поэт Булат Окуджава, и Фредерик Шопен - варшавский музыкант, и кенигсбергский мыслитель Иммануил Кант, плюс - скромные нобелевские лауреаты из Старого Света - Уильям Голдинг и Элиас Канетти. Вообще знаменитостей немало - с минуты на минуту ожидаются Франц Беккенбауэр и Клаудия Кардинале. А это что за личности с уникального слайда? Ба! Да это же Фолькер Шлёндорф и Анджей Вайда!..
Вечер, как видно, задается, но выводы так себе. Здесь если у кого и просят автограф, то у героев "Санта-Моники" и "Династии". Можно наслаждаться популярностью в Европе и мире, а в Штатах быть известным лишь бармену и сотне гостей, кое-что слышавших о глобальном кумире…
С литературой примерно то же самое.
Более того, речь идет не только о незнании зарубежных авторов и их текстов, но и о невостребованности массовой аудиторией того, что называют серьезной литературой. Плюс - о свертывании пространства, где она еще вызывает интерес и пользуется спросом.
Аксенов считал, что лично он столкнулся с этим явлением с первых месяцев пребывания в Америке. И это касалось любого автора, который мог и хотел создавать в Америке эту самую серьезную литературу. И даже автора, желающего делать литературу чисто коммерческую, развлекательную, примитивную, а то и вовсе пустую. С этим надо было мириться. Но мириться было сложно.
Ибо и в самом деле - XX век был столетием торжества книги. В СССР - уж точно. А вместе с ней - и торжества писателя. Как творца, учителя, знаменитости, образца. Того, кому подражают, кого обсуждают и обожают, - так, в рассказе "Рандеву" некая барышня, заслышав о приходе в ресторацию Левы Малахитова, ахает: "Ой, девочки, я б ему с закрытыми глазами отдалась, только страшно…" Вот кто был в XX веке писатель - создатель книги. Места, где можно было искать ответы на важнейшие и сложнейшие вопросы: "почему мир устроен так?", "куда мы идем?", "в чем смысл?", "где Бог?", "что же делать?", "кто виноват?", "где справедливость?" и, конечно, на вопрос про любовь (во всей бесконечности вариаций). Книги славили и жгли. За них давали сроки и вручали венки. Их брали почитать на одну ночь, прятали под матрас, знали наизусть. Их фрагментами - как пассажами из "Бочкотары" - разговаривали студенты и мыслители. Книга была драгоценностью и предметом вожделений.
Но вдруг стало казаться, что всё как-то отчасти не вполне так. Что книга превращается в слишком магазинный товар. Вроде коммерческого кантри, джинсов "Левайс" или кока-колы. Да и сама кока-кола из таинственного снадобья, в котором еще неизвестно чего больше - пузырьков или свободы, - перетекала в обычный напиток средь сотен других. Включая и датское пиво, что, теряя идейный блеск, просто пенилось в желтом бокале.
Это было своего рода вызовом, ибо снимало актуальность борьбы с мифологией советской пропаганды, изображавшей "Карлсберг" несуществующим, а колу наркотиком. Аксенов рассказывал мне, что в 1967 году какие-то моряки поведали ему, как вышла у них поломка близ греческого порта. Звучал рок-н-ролл и огнем сияло в ночи: "Кока-кола". "И вот два юноши-матроса-комсомольца явились к капитану и спросили: "А можно мы, как пришвартуемся, пойдем кока-колы выпьем?" Капитан глянул на них из-под козырька и шепнул: "Идите на х…!" Чудный ответ! Мужик виртуозно снял с себя ответственность… Но что еще он мог сказать?"
И правда - что еще мог сказать отважный капитан в ответ на просьбу разрешить вкусить яд капитализма? Впрочем, считал Аксенов, "один из сильнейших ударов по красной идеологии нанесло баночное пиво. Это был предел мечтаний совка - пиво, которое не бьется и не тухнет!
Один большой специалист по пиву написал статью о том, почему советское баночное пиво получалось халтурой. Купили на Западе оборудование, запустили - и ничего не вышло: пиво тухло и тухло. Оказывается, забыли про состав, покрывающий внутреннюю поверхность банок и не допускающий скисания! Эксперта вызвали на Политбюро! И он доложил. А после рассказывал, как пятнадцать мрачных старцев за ним записывали! Так, сидя в святая святых созданной им системы, руководство ядерной сверхдержавы решало проблему протухания баночного пива…".
Понятное дело, почему отнюдь не в одном тексте Аксенова - да в том же "Острове Крым" и в той же "Цапле" - иные персонажи уделяют сугубое внимание именно датскому пиву. В "Крыме" высокопоставленные партийцы в тайной сауне пьют именно его. В "Цапле" директор пансионата и тайный делец Филипп Григорьевич Кампанеец требует от младшего партнера по черному бизнесу: "Мне сюда подкинь пару ящиков датского пива. Что? Где взять? Ты в своем уме, Игорь? Действуй, а то уволю!"
Вот чем был когда-то "Карлсберг"! Вот чем была кока-кола! Символами причастности к дефицитной свободе и изобилию Запада.
А книга (в ряде случаев) была неизмеримо круче. Но вот стала превращаться в просто пачку бумаги с буковками.
Когда-то Аксенову, зажатому в крепких рамках социалистического реализма, Америка виделась заповедником артистического авангарда, где "литературно-театрально-киношная сцена представляет собой пульсирующий и светящийся космополитический плейграунд. Глядя изнутри, видишь со всё нарастающим удивлением, что эта сцена, при всем ее гигантском размахе, носит черты деревенской лавки - поиски "вернячка", боязнь риска, паника при слове "эксперимент"".
Ведь и гениальному Стивену Спилбергу долго не давали "крутого" бюджета - продюсеры подозревали его в склонности к авангардизму, на котором кассу не огребешь. Провалился же в 1982-м Пол Мазурски с его авангардистским коктейлем "Буря" - не понял его кинозритель, не принял сложности, не пошел на него толпой с баксами наперевес… Но Мазурски исправился - сделал фильм "Москва на Гудзоне" с Савелием Крамаровым в роли кагэбэшника Бориса, надзирающего за гастролирующими по Штатам циркачами. Сваял картину по законам "мыла": русский саксофонист из циркового оркестра Владимир Иванов заходит в универмаг купить джинсы, а выходит с подружкой Кончитой. И следует в новую жизнь!
На это дело дали 13 миллионов долларов, а заработала картина 25 068 724. Так Мазурски оправдал доверие финансистов и перестал их беспокоить своими поисками.
Забавно, замечает Аксенов, что когда-то Ленин провозгласил: "Искусство принадлежит народу!" И в Америке оно ему принадлежит: массы платят за искусство…
Впрочем, в "Грустном бэби" автор пишет не только об отношениях денег и культуры. Они - лишь часть рассказа о судьбе писателя в Америке. А он стоит того, чтобы уделить ему столько места.
В нем есть детали быта - все эти теперь хорошо нам знакомые посудомоечные машины, задержки с доставкой мебели и изумление консьержа, понявшего, что эти русские знают, что такое лифт. Вот и славно: разбираются в лифтах и с фондовой биржей разберутся.
Есть и повесть о черных американцах - таких разных в зависимости от места работы. И о тамошних бюрократах, таких похожих манерами и нравом на советских коллег, несмотря на свой компьютерный эквипмент. Есть и о сочетании черного цвета кожи и места за начальственным столом.
Лишенный советского гражданства писатель решил получить гражданство американское. Первым шагом было прошение об убежище - с присягой, заполнением многих бумаг, потерей этих бумаг в административных недрах. Осев в Вашингтоне, Василий и Майя почти год ждали их из Лос-Анджелеса. Не дождались и были вынуждены повторить процедуру в столице. Вторым шагом стало выправление "зеленой карты" - вида на жительство в США, дающего право на легальную работу и ряд других.
Ирония ситуации заключалась в том, что в Вашингтон чета приехала потому, что Василий получил стипендию в Институте Кеннана, где собрался писать роман "Бумажный пейзаж" о бедствиях советского человека среди бюрократических гор и твердынь, и именно эти твердыни Аксенову пришлось штурмовать в Вашингтоне. Его много раз отправляли прочь из-за нехватки некой справки или неверно заполненной формы. И вот бумаги собраны, представляя собой идеальный набор документов.
Но бесстрастная чиновница опять дала соискателю гринкарты от ворот поворот - в наборе не хватало какой-то второстепенной справки, предъявлять которую прежде никто не просил. Информацию по ней можно было легко получить, справившись в базе данных. Уставший от хождения по учреждениям и ожидания в очередях писатель посоветовал было чиновнице это и сделать. Тут-то и столкнулся он с начальственным гневом.
- Вы что, учить меня собираетесь моему делу? - вопросила суровая дама, в момент превратившись в почти советскую делопроизводительницу. Почти - потому, что, во-первых, дело было в Америке, а во-вторых, потому, что была чернокожей.
На скромные возражения она разразилась гневной отповедью: что это вы разговорились, мистер? У вас тут нет никаких прав… Вы просто беженец, понятно?! Правительство США не настаивает на том, чтобы вы жили в этой стране!
Ничего подобного привыкший ко многому писатель не только еще не встречал в США, но и не ожидал встретить. Он привык, что благополучие и отсутствие чувства вины делают американскую бюрократию вежливой, позитивной. А тут: "Если вы считаете, что с нами трудно иметь дело, можете убираться из нашей страны!" Опаньки…
Ему все разъяснил оказавшийся рядом поляк-эмигрант. Эта дама, сказал он, черная расистка. Но ведь вами-то тоже занималась черная, и ничего?! - изумился писатель. Но ведь не все же белые расисты, мой друг, - мягко описал ситуацию поляк. И поделился важным наблюдением: белому беженцу, особенно из Восточной Европы, где ему все уши прожужжали про угнетенных негров США, свойственно по отношению к ним - даже начальникам! - особое чувство: смесь высокомерия и снисходительности. Оно, бывает, и провоцирует агрессию: ну как же - эти бесправные беженцы чувствуют себя белыми, доминирующей расой. Даже унизиться им перед нами неунизительно…
Да, - писали американские критики об этом фрагменте "Грустного бэби", - Аксенов не оставил в СССР присущей ему иронии - этой частой спутницы русской литературы. И она позволила ему увидеть, что и он отнюдь не свободен от расистских комплексов, как, возможно, считал прежде. Ну что ж - добро пожаловать в Америку, где расовые ритуалы могут быть столь же непростыми, как придворные церемонии средневековой Японии. И при этом - столь же исторически обусловленными.