Тот факт, что Василий Аксенов стал стипендиатом института, работающего в структуре именно этого центра, конечно, не случаен и объясняется не столько приятельством с Джеймсом Биллингтоном, сколько верностью центра классическим либеральным ценностям. Как известно, многочисленные американские фабрики мысли представляют широчайший мировоззренческий спектр - от крайне консервативных до ультра-либеральных идей. Центр Вудро Вильсона находится, скажем так, на полградуса левее центра и потому отвечал взглядам Аксенова, который уже тогда говорил о себе: "Я консервативный либерал или либеральный консерватор". В его заявке на стипендию излагался сюжет, где дух свободы и гуманизма торжествовал над тиранией бюрократии.
Это устраивало наследников президента Вильсона. Они, впрочем, давали стипендии и китайским партийцам, и польским диссидентам, и новым философам Галлии.
Их кабинеты располагались как раз в башне Смитсониевского замка - удивительного здания с витражными окнами и подъездом, подобным парадному входу в королевский дворец, где царствует гарант конституции какой-нибудь небольшой благородной монархии. Представители разных мировоззрений, погруженные в свои занятия, общались, тем не менее, живо и дружелюбно. Когда китайский партиец, познакомившись с советским беженцем, услышал, что тот был лишен гражданства за литературную деятельность, на его лице отразилась тень благородной эмоции и он выразил изгнаннику сочувствие и недоумение по поводу этого акта. То есть повел себя так, будто за его спиной не красный Китай, а как минимум британский парламент. Француз же печально пожал плечами: видимо, возможность торжества свободы и справедливости в этом мире казалась ему весьма туманной. Что же до польского профессора, то он как раз работал в Институте Кеннана во время переворота Ярузельского и теперь не знал, кто он: то ли политический беженец, то ли гость. Гражданства его не лишали, но возвращение становилось всё более проблематичным.
Работалось Аксенову хорошо. Обретенные благополучие и покой резко контрастировали с последними годами жизни в Союзе. Он мог читать советские издания (не зря говаривал Виктор Некрасов: чтение "Правды" - хорошее лекарство от ностальгии), писать "Бумажный пейзаж", общаться с гуманитариями всего мира.
Впрочем, не все гости чувствовали себя спокойно в его присутствии. Так, советские визитеры при встрече с ним на ученых мероприятиях обнаруживали либо медленную дрожь, либо нежданную потерю памяти. "Один из них, - пишет Аксенов в "Грустном бэби", - мой в прошлом приятель, как-то сидел в двух метрах от меня, однако не замечал меня до такой степени, что я даже стал ощущать некоторую бесплотность".
Но вот вопрос: так ли уж нужна писателю значительная плотность? Не мешает ли она ему парить? Отправляться в полет над башнями Смитсониевского центра, монументами, музеями и водоемами Молла, над куполом Капитолия и портиками Национальной библиотеки? Говорят, такие парения помогают преодолевать притяжение бумажных и иных земных пейзажей… А порой таят и возможности удивительных встреч. Вероятно, в одном из таких воспарений Василий Павлович и познакомился со своей соседкой по башне - древней и мудрой совой, что по легенде прилетела в Вашингтон с дальнего юга, и вот уже 150 лет проживает на чердаке большой башни замка.
Аксенов даже как-то описал, что, когда флаг сильно хлопает под порывами южного ветра, можно увидеть старика, выбирающегося из неоготической амбразуры и "плюхающегося в воздушный потоп. По всей вероятности, это самый "продвинутый" мыслитель Международного центра, а может, и всего дистрикта Колумбия".
Конечно, можно допустить, что Василий Павлович видел соседа с земли или из окошка офиса, но что мешает предположить, что они встретились над Вашингтоном, где-то близ колоннады мавзолея Томаса Джефферсона… Сова летела погулять в не столь отдаленный национальный парк Шенандоа. Аксенов парил просто так, по-писательски.
Но вот точка в "Бумажном пейзаже" поставлена. Проекты соседей завершены. В последний раз пригубив шерри, они расстаются. Париж, Пекин - take саге. Поляк помешкал и не поспешил к бойцам отрядов ZOMO. Пришла пора паковаться и Аксенову, чтобы поселиться в Вашингтоне. В 1981 году он и Майя обосновались на улице G на юго-западе столицы. Затем переехали на 3-ю улицу. В мае 1982-го сняли квартиру на Вайоминг - вблизи площади Дюпон и района Адамс-Морган. После жили в апартаментах на Линган-роуд. А потом - в доме на Эвондейл-драйв, 22 030, в Фэафэксе (Вирджиния).
Всё это время Аксенов не то чтобы был погружен в эмигрантскую среду, но контактов с ней не чурался. Его можно было видеть в православных храмах Балтимора и Вашингтона, в Русском доме. Он перезванивался, а бывая в Европе, виделся с Максимовым, Войновичем, Некрасовым, Гладилиным, Зиновьевым, а в Штатах общался с Соколовым, Довлатовым, Алешковским, Неизвестным и другими изгнанниками. И хотя к представителям разных волн эмиграции он относился с разной степенью иронии, отношение было товарищеским, понимающим… Он верил, что, несмотря на ностальгию и сложности "вписывания" в новый мир, эмигранты могут добиться в нем успеха. Чем они хуже ирландцев, поляков, немцев, мексиканцев, а также восточных европейцев, сделавших в Штатах карьеру и деньги? Хотя, конечно, лучше не мерить Америку родным осиновым аршином, сохраняя в то же время свою особенную стать. И потом, никто не мешает верить в Россию, а жить на Западе…
И хотя Аксенов в основном рассказывал success stories - истории успеха русских беженцев, судьба людей, оторванных от родины, печалила его. Как и смерть на чужбине.
Об этом - трогательный рассказ "В районе площади Дюпон", где повествуется о судьбе умершего от СПИДа вашингтонца Жени Кацнельсона, под именем которого, по словам Анатолия Макарова, скрыт знакомый ему бывший артист театра "Современник" Лев Вайнштейн. Да-да, тот, что так здорово играл штурмана Леню Гуревича в "Хронике пикирующего бомбардировщика" и Янкеля в неповторимой "Республике ШКИД"… В официальной биографии сказано, что Лев скончался от осложнения после пневмонии, и, возможно, так и было, но это не делает историю Жени менее печальной.
Тема особой экзистенциальной ситуации, душевного состояния под названием "эмиграция", оторванности человека от своей страны звучала в текстах Аксенова и прежде - в очерке "Под небом знойной Аргентины" и в книгах 1970-х годов "Мой дедушка - памятник", "Джин Грин - неприкасаемый", "Круглые сутки нон-стоп". Прозвучит и в больших русско-американо-французских романах "Бумажный пейзаж", "Новый сладостный стиль", "Кесарево свечение", "Редкие земли" и в других…
А пока, работая над романами, Аксенов пробует себя и в англоязычной эссеистике. Он считает, этот жанр близок его читателям - американским интеллектуалам. Сложно сказать, ошибся ли он в оценке аудитории, но другой он не знал и публиковался в изданиях, рассчитанных на осмысленно читающего американца, а не на выбирающего книги по обложке…
Десятого марта 1985 года в New York Times Book Reviw выходит статья "Успех и советский писатель". Почему слово "успех" стоит в нем на первом месте? Не знаю. Может, автор видел его более привлекательным, чем "советский писатель"… В этой статье Аксенов рассуждает о писательском труде в СССР. О том, что труд этот не только не подразумевает богатства, но не всегда и финансовое благополучие, а также совсем не означает признания читателей и коллег. Много ли продавалось книгу короля тиражей Анатолия Софронова? Многие ли ходили на его пьесы? В самом ли деле пользовался он уважением в писательской среде? Похоже - не особенно. Но ему, как и другим лояльным авторам, покровительствовала власть, и он наслаждался благополучием.
А люди, которых читали миллионы, от трудов праведных не нажили алмазов в каменных пещерах, да и палаты у них были более скромными, чем у американских коллег.
Четырнадцатого апреля того же года в другом престижном журнале New York Times Magazine выходит эссе "Изгнание в литературной Америке" - о сути успеха в США. Здесь Аксенов впервые публично заявляет, что в Америке, как и в СССР, литература находится в подчинении. Но не самодержавной партии, а всевластного доллара, могущество которого ограничивает авангардный эксперимент и творческий поиск.
Как всегда, Аксенов пишет о своем. О близком лично себе. Имея в виду новую книгу. Уже обсуждавшиеся нами пассажи из "Грустного бэби" и интервью писателя во многом перекликаются с суждениями, высказанными в этих журнальных текстах. Логично увидеть в эссе и фрагменты будущей успешной книги.
Хотя - как посмотреть… Зависит от того, о каком успехе речь - советском или американском? Впрочем, продажи "Бэби" в США были не плохи, как и пресса. А о продажах и прессе в СССР (только уже СССР 1991 года) и говорить нечего.
Нельзя сказать, что Аксенов был баловнем американской критики. Порой появлялись статьи отнюдь ему не дружественные. Так в июле 1985 года американская писательница и постоянный автор журнала Commentary Фернанда Эберстадт опубликовала статью, название которой можно перевести так: "Вон из ящика и - на Запад", посвященную начавшим тогда активно публиковаться на Западе русским прозаикам. И тех, кто жил тогда в СССР, и эмигрантов Фернанда объединяет под словом "советские", ибо для нее оно не было обозначением мировоззрения и образа жизни, но лишь указывало на принадлежность к некоей стране. Несмотря на знание политических реалий, ей, тем не менее, было сложно выбраться за пределы стандартных представлений, согласно которым сложно вообразить американца - политического эмигранта. А даже если и получится, то разве он перестанет быть американцем? Так для Фернанды и прописанный в Москве член СП Юрий Трифонов, и вашингтонец Василий Аксенов, и живущий в Париже "ярый антисоветчик" Владимир Максимов - все советские. И все (или почти все) - плохие. Вынувшие из темных ящиков какие-то старые тексты, да прямо - на западный рынок, где и без них добра такого завались.
И хотя у себя на родине они считались солами беллоу, грэмами гринами и гюнтерами грассами местного разлива, западному читателю, считает Фернанда, они чужды. Прежде всего, потому, что эти "ренегаты-коммунисты", "гедонисты - дети "оттепели"" и "православные консерваторы, равно враждебные и коммунизму и Западу", пишут не то, не так и не о том. Вот Аксенов, например, - яркий пример буйного и самовлюбленного анархиствующего гедониста. Обласканный советской властью, баловень системы, он до эмиграции на Запад, подобно Евгению Евтушенко, служил "официальным повстанцем", которого журили, но почти всё ему позволяли. А он дрейфовал от мятежных эскапад к покаяниям и обратно. В остальном же это такой как бы советский Норман Мейлер (хоть и склонный считать себя Хемингуэем) - футболист, саксофонист, друг знаменитостей, хипарь, кутила, киношник и бабник.
Кроме того, он сюрреалист. Почитайте "Затоваренную бочкотару" (по английски - Surplussed Barrelware) - это полное невнятного сарказма сочинение непонятно даже переводчикам, пояснительные ссылки в нем едва ли не превосходят объемом сам текст! И хотя у него есть неплохие вещи, вроде "Стальной Птицы" и рассказа "Поэма экстаза" (образ героя которого, по мнению Фернанды, навеян Мохаммедом Али), в целом, западный читатель, опрометчиво раскрыв сборник, рискует потонуть в потоке "литературных эхо", каламбуров и аллюзий. А "Ожог" - это просто какая-то биография алкоголика и эротомана, который, "несмотря на присущую ему энергию, склонность к красочности в описаниях и дар слова", тем не менее, ничему хорошему не учит.
А чему может научить роман, где "секс, наркотики и алкоголь сделаны основными метафорами иллюзорных свобод", а "все описанные свободолюбцы - пафосные развратники и бездушные дорогие шлюхи"? - сетует Фернанда. "Аксенов, - вздыхает она, - всё к чему прикасается, превращает в какую-то гадость: выпивку - в похмельную дрожь и слезливый бред, секс - в развязность, мастурбацию и насилие. Всё у него редуцировано до уровня бренд-неймов, даже врач у операционного стола благоухает "московским плейбойским букетом: коньяком ‘Реми Мартен’, одеколоном ‘Ярдли’, сигаретами ‘Кент’, спермой и женской секрецией"". И если убрать из "Ожога" все "грязные слова", то там "останется мало что сверх зажигалок "Ронсон", виски "Джонни Уокер Блэк Лейбл", автомобилей "фольксваген" и костюмов от Кардена". И что самое неприятное, пока размазанные в своей ненависти и любви русские герои романа остаются патриотами России (пусть даже неведомой республики 1917 года), герой-американец Патрик Генри Тандерджет обзывает свою страну "шлюхой, чудовищным осьминогом, мешком полумертвой протоплазмы, а американский флаг - заблеванной простыней". Понятное дело, любовь к своей стране - это, пожалуй, единственная добродетель в этой трясине анархистской сентиментальности.
А куда это годится?! Ругал бы лучше свою эсэсэрию и не марал нечистым пером старую славу USA! А он взял да из России удрал и наслаждается жизнью в Вашингтоне, получая денежки за жалобы на американскую массовую культуру. Плохо, что Советская страна так устроена, что "пожирает своих детей, а потом изрыгает их" на американские лужайки.
Можно, дескать, догадаться, что Советы этого типа 20 лет терпели, разрешали ему издаваться тысячными тиражами и разъезжать по миру, включая и Америку, а потом всё же сожрали. А как такого терпеть?
И все они одним миром мазаны - есть получше, есть похуже, но все друг дружки стоят. И чего наши издательства взялись их издавать? Держали бы в эмигрантском гетто, где они понемногу печатались бы для подобных себе. Такой, примерно, вывод можно сделать из объемистой и пафосной статьи Фернанды Эберстадт.
Надо ли говорить, что Фернанда рассердила русских писателей в изгнании?
Владимир Максимов направил в Commentary письмо, где, заявляя о нежелании спорить по поводу критического анализа текстов Аксенова, настаивал на неверности оценок ментальности писателя. Называя Василия Павловича другом, главный редактор "Континента" подчеркивал, что речь идет об "одном из самых порядочных и стойких представителей нашего литературного поколения". Да, власти многое ему позволяли, пока не поняли, что не смогут приспособить его талант под свои нужды. Да, ему было много дано, но и терять пришлось больше, чем другим. Особенно когда он вступил в финальный конфликт с властями. Цена, заплаченная им, была выше, чем та, которую платило большинство. "Если завтра, - пишет Максимов, - Евтушенко, к которому я не питаю ничего, кроме презрения, сделает то же самое, я первым подам ему руку".
Что же касается ситуации в американском литературном бизнесе, то Максимов соглашается с Аксеновым: "Мы, воспитанные на вдохновляющих примерах Томаса Вульфа, Уильяма Фолкнера, Скотта Фицджеральда… и других мастеров, стали свидетелями того, как литературные спекулянты превращают великую американскую прозу в базар саморекламы и вульгарного приспособленчества к читательским вкусам".
Отправил письмо в редакцию и Алексей Цветков, указав на ошибки Эберстадт (причислила Есенина к символистам и вообще немало напутала), предположил, что она не вполне компетентна для писания подобных статей.
Commentary опубликовал оба послания, но сама Фернанда воздержалась от ответа.
Не скрыл своего возмущения и Аксенов. В книге "Американская кириллица" в главе "Гнев Фернанды" он с горечью пишет, что в ее статье "очень много неправды, которую можно отнести и за счет хорошо мне ведомых "русских консультантов" Эберстадт (она была студенткой в классе Бродского), а можно, впрочем, оставить и на ее совести. <…> Что касается поездки 1975 года в Беркли, то за эту поездку я бился едва ли не целый год… и по приезде написал книгу американских очерков "Круглые сутки нон-стоп". Забавно, что в них… не содержится почти никакой критики американской жизни".
Кстати, в 1984 году госпожа Эберстадт путешествовала по СССР, о чем написала заметки в Commentary. Судя по ним, Союз показали Фернанде с наилучшей стороны…
В 1975 году Америку к Аксенову никто красивым боком не поворачивал. И он, без сомнения, уже тогда видел вещи, которые вызывали немало вопросов. Но считал нелепым указывать на недостатки американской жизни, будучи советским писателем. И счел правильным делать это, поселившись в США. Чего, видимо, не поняла Фернанда.
Он не хотел писать, подлаживаясь под рыночные вкусы. И тем более под вкус госпожи Эберстадт. Но ситуация неумолимо менялась. Причем не только в Америке, но и в Западной Европе. Выживание издательств во всё большей степени зависело от продаж. Это диктовало политику в области тем, жанров, стилей, имен. И хотя процесс растянулся во времени, это мало что изменило. Еще годы пройдут до того, как владелец крупнейшего французского издательства Gallimard, сделавший состояние на литературе самовыражения - французском "новом романе", - заявит, что сегодня он не стал бы печатать Алена Роб-Грийе и Клод Симон, а уже тогда в США Аксенов сталкивался с неприятием "исповедальной прозы", гротеска…
Еще в 1980 году агент сказал ему: "Василий, здесь нет авангардной традиции". Гротеск, ирония, искренность в искусстве всегда настораживали тех, кто думал о прибылях. Это смущало еще Есенина: "…места нет здесь мечтам и химерам, / отшумела тех лет пора, / все курьеры, курьеры, курьеры, / маклера, маклера, маклера… / если хочешь здесь душу выржать, то сочтут: или глуп, или пьян, // вот она мировая биржа…"
И хотя Аксенову есенинское "ржание души" близко, видимо, не было, настороженность в глазах издателей беспокоила его. Но он оставался оптимистом.
Впрочем, не станем глубоко вникать в перипетии, связанные с изданием книг Василия Павловича в США. Тем более что сам он потом говорил о них, как и о многом другом, так: на самом деле было еще смешнее. И сочинял веселые стихи на английском.