Я вошла в сарай и в полутьме споткнулась о что-то мягкое. Присмотрелась и увидела труп немецкого солдата. Здесь у нас была сложена солома, и немец почему-то подгреб под себя целую охапку. Но он был не один. Дальше, около дров, лежали еще три убитых немца. А на дровах, будто загнанный зверек, сидел с автоматом в руках Володя. Глаза его блестели, и на губах запеклась пена.
- Мама… - прошептал он чуть слышно. - Мамочка… Уходи! Запомни, мамочка, я умру не напрасно. Если ты останешься жива, передай моим товарищам, комсомольцам, что я сражался до последнего патрона…
Только теперь я заметила, что он ранен. По белым березовым поленьям лилась кровь из его ноги. Я бросилась в дом, чтобы взять бинт и перевязать рану. Здесь все было разгромлено, картины изрешечены пулями. Я открыла аптечку, взяла бинт и флакон с йодом и выбежала на крыльцо. В это время немецкий офицер и два солдата входили в сарай… Ноги у меня подкосились, и я упала. Хотела крикнуть - Володя, беги! - но крикнуть не смогла, задохнулась и онемела. Не знаю, как мне удалось сползти с лестницы. Я сползла по ступенькам и забилась, как собачонка, под крыльцо… Была одна только надежда: возможно, Володя убьет и этих? Но от потери крови он лишился сознания, и немцы выволокли его во двор. Свет передо мною помутился, и дальше я ничего не помню. Двое суток я пролежала под крыльцом и могла совсем замерзнуть, но случайно зашли соседи, заметили меня, вытащили, отогрели. Потом я похоронила сына в нашем саду.
Не только облик, даже голос Веры Яковлевны изменился, он стал глуховатым и звучал почти без интонаций. Что-то новое появилось в ее лице - оттенок холодности и отчужденности. Глядя прямо перед собой сухими немигающими глазами, она проговорила убежденно:
- А теперь у меня одна дорога: на фронт. Прошу зачислить меня в медсанбат. Я слышала от ваших бойцов, что нужны медсестры. В самый огонь и ад пойду, не отступлюсь, не испугаюсь… Пусть и мне дадут оружие. Я вижу кровь на березовых бревнах. Она не дает мне покоя по ночам…
Я понимал: слова утешения здесь бесполезны. И вышел в соседнюю комнату, чтобы позвонить в медсанбат.
- Вы сделали для меня большое, доброе дело, - сказала она, прощаясь. - Я буду достойна вашего доверия, товарищ комдив…
Семь суток, почти непрерывно, продолжалась битва за город Тим, и невозможно перечислить волнующие эпизоды, в которых наши офицеры и солдаты, сыновья Советской Родины, проявляли беззаветную доблесть, самоотверженность и героизм. Передо мной старая записная книжка: края ее потрепаны, страницы измяты; на них следы дождевых капель и пыли, оседавшей после разрыва бомб. Иногда я не узнаю собственный почерк: записи приходилось делать наспех, то в окопе, то в машине, то на НП и зачастую ночью, при свете пожаров и ракет.
Каждая страница этой книжки для меня - страница жизни, живая картина пережитого: только задуматься, вспомнить, где и когда была сделана запись, и перед взглядом разворачивается то задымленная прогорклая степь, гремящая перекатами орудийных залпов, то улицы Киева, Конотопа, Тима, в огне пожаров, в гуле бомбежек, в черных развалинах, копоти и пыли.
Я записывал только эпизоды, свидетелем или участником которых был сам, но, конечно, далеко не все, - для этого не всегда находилось время, да и нередко думалось, что блокнот мой недолговечен: растопчут его в атаке или сожрет огонь, и пеплом развеется он по ветру… Но все же рука невольно тянулась к этим страничкам, и в минуты затишья я нередко перечитывал их.
Другому такая запись немногое скажет: "Командир 1-го батальона 16-го стрелкового полка Александр Трофимович Наумов, введя батальон в бой, первым вошел в город Тим, личным примером увлекая бойцов. В уличной схватке, вооруженный только автоматом и гранатами, вывел из строя пулеметный расчет противника и рассеял группу фашистов у церкви. Саша Наумов пал смертью храбрых в этом бою".
Как много говорит мне эта запись! Сколько раз я видел Сашу Наумова в боях, на самых ответственных и опасных участках сражения. Веселый и общительный, он был любим бойцами, обожал отважных и сам не ведал страха. Еще в Голосеево, в первом бою, его батальон показал примеры стойкости и умения драться. Мы виделись за десять минут до его гибели, и я удерживал Наумова, заметив, что он легко ранен в руку.
- Погоди, Александр Трофимович, сейчас подойдет медсестра…
Он был без фуражки - радостный, сильный, разгоряченный.
- Э, да ведь это будто кошка лапкой, Александр Ильич!.. У меня новый командир роты, парню нужно помочь!
И, тряхнув кудрявой головой, метнулся за угол дома. Кто знает, быть может, и жив был бы Саша, если бы я его удержал еще на минуту?
…Коля Дубровин - молодой коммунист, политрук. Он заметил, что у главной площади расчет нашего "максима" выведен из строя, и бросился к пулемету. Я видел: прямо у ног его разорвалась мина, но каким-то чудом Дубровин уцелел. Он припал к пулемету и открыл огонь. Минометная батарея противника буквально засыпала Дубровина минами. С противоположной стороны площади гитлеровцы выкатили пушку и открыли огонь прямой наводкой. Но пулемет работал, и орудие противника замолчало, - в его расчете никого не осталось в живых.
…Санитарка Ира Берзюк. Смуглая украинка, стройная, с легкой походкой и веселой улыбкой.
На привалах бойцы нередко просили ее спеть. Она знала сотни песен своей раздольной родины - грустные и задорные, задумчивые и насмешливые.
Эта чернобровая певунья не ведала страха в бою. Под ураганным пулеметным огнем противника она вынесла с поля боя двенадцать раненых бойцов и, когда подразделение двинулось в атаку, была в передовой цепи. Вражеская пуля сразила ее насмерть, и рота в тот день словно бы осиротела. А мне принесли санитарную сумку Иры, раскрыли и показали книгу, с которой она никогда не расставалась. Это был пробитый пулями, залитый кровью "Кобзарь"…
…Орудийный расчет младшего лейтенанта Лагоды. Они были очень дружны - командир взвода Андрей Лагода, наводчик, старший сержант Малышев и боец Харченко. Все трое несколько дней назад были приняты в партию и дали клятву бесстрашно сражаться с врагом. В Тиме им выпал трудный экзамен: танки и мотопехота противника ринулись на их расчет. Лагода выкатил орудие на открытую огневую позицию и уничтожил до полусотни вражеских солдат. Он упал замертво, протянутая рука указывала на врага. Малышев и Харченко, оба раненные, продолжали вести огонь и уничтожили еще один вражеский танк. Поле боя они покинули с помощью санитаров.
А рядом с ними сражался пулеметчик Нибиулин. Раненный в живот, он продолжал вести огонь. Его насильно оторвали от пулемета. Теряя сознание, он прокричал:
- За Украину…
И все же в самые яростные минуты боя наши солдаты и офицеры не утрачивали человечности. Секретарь партийного бюро второго батальона Беляк, забросав подразделение противника гранатами, подбежал к раненому немецкому офицеру.
- Ранен?.. Сейчас перевяжем! Пойдешь со мной в тыл…
Гитлеровец с мольбой протянул к нему руку:
- О, русс, это есть хорошо… Это есть благородно!..
Беляк наклонился над офицером, сорвал обертку бинта. Немец отпрянул в сторону и дважды выстрелил из пистолета. Первая пуля ранила Беляка в обе руки, державшие бинт, вторая прошла через бок.
- Ну, гад… "это есть благородно"?!
Он выхватил пистолет и прикончил фашиста.
…Комсомолец Данкин. Хрупкий, молчаливый паренек. Застенчивый настолько, что солдаты прозвали его "красной девицей"… Он торопился из штаба своего батальона в штаб полка с важным донесением. Из-за угла навстречу ему вышла группа фашистов. Они столкнулись лицом к лицу, и немцы поняли: есть пленный! Но Данкин метнулся в сторону, вскинул штык и сразил одного, потом другого немца… Закипела невиданная, неравная штыковая схватка. Трех фашистов нанизал на свой штык хрупкий, застенчивый паренек, прозванный в роте "красной девицей"!
Любой ценой, не считаясь с потерями, гитлеровцы хотели удержать город Тим. Да и понятно: в то время они еще не привыкли к сообщениям, что, мол, немецкие войска оставили такой-то город. Для них была важна реклама все новых и новых побед. Ясно, что освобождение нами Тима было бы для гитлеровского штаба очень болезненным щелчком. Под огнем нашей артиллерии они гнали на западную окраину города пополнение. Мчались машины со снарядами, тягачи волокли пушки…
Бойцы третьей роты, поддержанные пулеметным взводом лейтенанта Чухонцева, рассеяли пехоту противника, которая пыталась прорвать наш левый фланг. Но машины врага продолжали двигаться прежней дорогой. С наблюдательного пункта батальона, где я находился, было видно, как пулемет Чухонцева смел вражескую цепь и ударил по автомашинам. Стремительно поднимается наше подразделение в атаку, и вот две машины уже захвачены и движутся в наш тыл… Через несколько минут солдаты приносят мне трофеи: знамя немецкой воинской части и ее штабные документы.
- Молодец лейтенант Чухонцев!.. Передайте ему мою благодарность, - говорю я солдату и жму его руку, но он опускает глаза.
- Лейтенанта Чухонцева нет… Но как он сражался! Вокруг - не меньше тридцати убитых врагов.
Тим… Сколько крови впитала земля твоих улиц, окраин, площадей! Здесь дрались плечом к плечу русские и украинцы, татары и казахи, грузины и узбеки, белорусы и башкиры, и нет возможности назвать самого отважного из них и перечислить все памятные эпизоды этой битвы.
Виктор Гойда - человек пожилой, скромный, он всегда предпочитал оставаться в тени, отлично выполняя поставленные перед ним задачи. Воентехник, он был помощником командира по обеспечению.
Когда капитан Наумов повел батальон в атаку, Гойда был дважды ранен и потерял сознание. Его не успели вынести с поля боя. Он лежал у тротуара, а батальон продвинулся далеко вперед. Подбежала санитарка и, наклонившись над раненым, легонько встряхнула за плечи.
- Товарищ Гойда… Капитан Наумов убит!..
Гойда открыл глаза, с трудом встал на ноги.
- Что ты говоришь… Сумасшедшая! Что ты говоришь?
Он не позволил себя перевязать, пошатываясь, заковылял по переулку, стал собирать отставших бойцов. Неподалеку в прочном кирпичном доме засела группа фашистов до пятнадцати человек. Гойда бросился к дому и одну за другой швырнул в окна четыре гранаты. На перекрестке показалась, видимо, сбившаяся с маршрута вражеская автоколонна. Гойда заковылял к машинам. Автоматная очередь сорвала с него шапку. Он швырнул гранату, и передняя машина запылала… Через минуту здесь горело пять вражеских грузовиков.
Приняв на себя командование батальоном, Гойда повел его в атаку. Эта атака была отбита. Воентехник не растерялся: он снова поднял бойцов и захватил важный перекресток. Здесь он опять потерял сознание, и его вынесли с поля боя без чувств.
На соседней улице сражалась группа сержанта Юрьева. Она упорно продвигалась к центру города. Коммунист Анатолий Юрьев шел впереди цепи. У здания райисполкома оборону занял взвод противника. Гитлеровцы рыли окопы, когда перед ними поднялся плечистый сержант. В короткой штыковой схватке взвод противника был полностью уничтожен, и группа Юрьева захватила несколько домов.
Быть может, сказывалась давняя привязанность: я по-прежнему внимательно следил за делами ветеранов дивизии, наших воздушных десантников. Их оставалось не так-то много: одни были ранены, другие погибли. Однако те, кто в эти дни находился в строю, не раз напоминали о себе строками боевых донесений политотдела дивизии.
Солдата Павла Кремежного многие бойцы, да и офицеры, считали бывалым десантником, и он этого не опровергал. Правда, ему ни разу не довелось прыгать с парашютом. Павел пришел в бригаду добровольцем, так как не подлежал службе из-за ранения во время финской кампании. Еще в боях за Киев он был участником смелых вылазок в тыл врага, дважды приводил "языка", дрался в рукопашных схватках.
Человек веселый и общительный, в свободные часы Кремежный рассказывал новичкам о делах своего батальона, и послушать его, - война - это сплошь забавные приключения.
Младший сержант Гиви Акитович Чхотяне, несмотря на молодость, был человеком сосредоточенным и серьезным. Они сражались вместе, но поглядывали друг на друга не без сомнения. "Не слишком ли весел Кремежный? - думал Чхотяне. - Что за шутки, если кругом огонь?" "Не слишком ли мрачен этот Гиви? - думал Кремежный. - Чего он все время дуется и на кого?"
В час затишья на передовой я случайно стал свидетелем их перепалки.
- У нас, у десантников, - смелость, - поучал кого-то Кремежный, - это самый первый закон. Главное - нос никогда не вешать, как наш Гиви. Ну, скажи, приятель, что ты такой скучный?
- А скучный я потому, - ответил Чхотяне с резким восточным акцентом, - что дело это не очень веселое: грязь, окопы, стрельба. И еще скучно потому, что ты про чужую славу говоришь: ведь сам ты, Павел, не десантник.
- Это как же не десантник? Я с первых боев под Киевом в бригаде.
- А с парашютом прыгал? А курсантом был?..
- С парашютом не доводилось, но курсантом был!
- Где?
- На курсах мукомолов… В районном центре.
- Вот потому и мелешь муку.
- Пойми, голова, что курсы - это сама война! Тут что ни день - экзамен. Срезался - значит, прощай. Убедил фрица штыком или пулей - пятерка! Я и есть самый настоящий десантник: спроси у комиссара Чернышева или у нашего комдива…
- Послушай, душа, ты же знаешь, что я не пойду спрашивать!
- А ты все-таки спроси.
- А я не пойду спрашивать.
- Трусишь, мрачный человек?
- Мы еще посмотрим, кто трусит!
- Может, на меня намекаешь, Гиви? Я покажу тебе, как надо воевать.
- Лучше, душа, смотри на меня. Да не сейчас смотри, в атаке!
Они изумились, увидев меня в своем окопе, и оба одновременно вскочили.
- Ложитесь, - сказал я. - Можете продолжать дружескую беседу. Подтверждаю, что вы, Кремежный, достойны звания десантника.
Он зарделся от радости и смущения.
- Товарищ полковник, вы… слышали?
- Не интересом… Два петуха! Но скоро атака и, значит, увидим, кому пятерка.
Дел на передовой достаточно, и через минуту я забыл об этом разговоре. А в атаке, которая началась через несколько минут, оба они действительно держали экзамен.
Павел Кремежный возглавил роту, заменив раненого командира, и повел ее на боевые порядки врага. Станковый пулемет противника прижал наших бойцов к мостовой. Кремежный встал и бросился к пулемету. Гитлеровец выстрелил в него из винтовки в упор и промахнулся. Кремежный штыком уничтожил пулеметный расчет и повел роту дальше, на штурм высотки. Раненный в руку осколком снаряда, он не ушел с поля боя. Трофейный пулемет в его залитых кровью руках работал безотказно. Склоны высотки были усеяны трупами вражеских солдат, а Кремежный смеялся:
- Ну-ка, орлы-десантники и просто пехота, царица боя, этому пожару - поддайте жару!
Они расстались в бою. Гиви Чхотяне с группой солдат заметил в переулке две автомашины противника. Свежее пополнение гитлеровцев неторопливо выгружалось. Гиви метнул три гранаты и дал очередь из автомата. Обе машины загорелись, солдаты противника рассеялись по дворам. Но навстречу Чхотяне выкатился вражеский танк. Гиви упал, затаился и снова метнул гранату… Она разорвалась под гусеницей, и машина словно споткнулась. Экипаж танка, по-видимому, был в недоумении: он не ожидал встретиться здесь с нашими бойцами. Открылся люк, и показалась голова башенного стрелка. Чхотяне скосил его короткой очередью. Он подбежал к танку и швырнул в открытый люк гранату.
Немцев поблизости не было. Гиви взобрался на танк, отбросил труп гитлеровца и снял пулемет.
После боя политрук батальона рассказывал мне о встрече двух смельчаков. Гиви сказал:
- Брат мой родной, Павел Кремежный… Теперь я верю, что ты настоящий десантник!
- А я, братишка, понял, - улыбнулся Кремежный, - что ты не скучный человек. Ты, Гиви, мой друг…
К вечеру город Тим снова был в наших руках. Две отборных немецких дивизии, стрелковая и танковая, отошли на его западные окраины. На улицах Тима чернели сожженные вражеские танки и автомашины. Некоторые из них еще горели, и жирный крест свастики корчился в огне.
Среди дымящихся развалин квартала, на восточной окраине Тима, уцелел аккуратный кирпичный домик. Так зачастую случалось: бомбы, снаряды, мины взроют и перепашут улицы и огороды, скосят сады, перемешают с землей камни и бревна жилищ, но на этом мрачном пепелище, смотришь, цел-целехонек, безмятежен и привлекателен какой-то счастливый домишко, - его обошел бой.
Даже оконные стекла в этом домишке не тронуты: белеют занавески, цветет калачик или герань…
Начальник медицинской службы дивизии Охлобыстин уже успел оборудовать в кирпичном домике медпункт. Я видел: в распахнутые ворота санитары вносили раненых.
По выбоинам улицы, по примерзшим кочкам, трясясь и поскрипывая, медленно двигалась повозка. Усталая лошаденка еле тащила ее, а ездовой ласково подбадривал:
- Н-но, милая, красавица моя… Н-но, Крошка!..
Кроме ездового, рядом с повозкой шли два автоматчика, и это несколько удивило меня: что за эскорт вдали от передовой?
Я подошел к воротам: ездовой придержал лошаденку и стал по стойке "смирно", а солдаты браво козырнули, и старший из них, пожилой, рыжеусый, доложил:
- Сопровождаем раненых. Приказ командира роты доставить до самого медпункта.
На повозке, тесно прижавшись друг к другу, прикрытые плащ-палаткой и каким-то тряпьем, лежали раненые. Их было пятеро; темные лица, сомкнутые и обожженные жаждой губы, широко открытые глаза. Я заметил длинную шелковисто-черную прядь волос и приподнял край плащ-палатки. Девушка. Санитарка. И удивительно знакомое лицо…
- Кто она?
Молоденький сержант с усилием улыбнулся:
- Наша спасительница, товарищ комдив… Женя… Женя Бернатович.
В памяти моей быстро пронеслась картина: Сейм… сожженная степь… над самым обрывом берега, там, где от вражеских снарядов непрерывно вставали черные смерчи пыли, молодая смуглая санитарка несла раненого… Позже я узнал, что это был комбат Елюков. А в те минуты казалось невероятным, непостижимым, что санитарка осталась невредимой и пронесла свою живую ношу сквозь такой огонь. Она уже не раз отличалась в боях, вместе со своей неразлучной подружкой - Машей Боровиченко, и была награждена орденом Красной Звезды, медалями "За отвагу" и "За боевые заслуги". Что совершила она теперь?
Из домика вышел санитар и сказал устало:
- Мест нету, ребята. Придется везти в медсанбат…
Женю бил озноб, губы ее, щеки, руки, сомкнутые у груди, резко вздрагивали; она словно бы силилась открыть глаза и не могла. Я сбросил куртку и укрыл ее.
- Товарищ санитар, раненых принять немедленно, а тех, которым уже оказана первая помощь, отправить повозкой в медсанбат.
Он козырнул, кликнул помощников и бросился к повозке.
Выбирая дорогу покороче, я пошел в штаб. Погода была хмурая, и быстро темнело. Резкий северный ветер пробирал до костей. "Наша спасительница…" Эти два слова сержанта мне запомнились, и я подумал, что нужно будет урвать минуту, посетить медпункт. Ветеранов у нас оставалось не так-то много, и было особенно тяжело, когда из строя уходили эти испытанные, поистине родные люди, всегда являвшие высокий пример.