"За нами Москва" является тематическим продолжением "Волоколамского шоссе" А. Бека. Здесь нет ни вымышленных событий, ни вымышленных героев. Это записки человека, рассказывающего о том, что происходило или на его глазах, или с ним самим. Автор не скрывает жизненной правды, порой горькой, тяжелой. Но это не заслоняет его светлой веры в советского человека, веры в победу, которая не покидала наших бойцов и офицеров в трудные минуты.
Содержание:
Капитан Лысенко 1
Ночь 6
День 9
Старшина 12
Лейтенант Брудный 13
У генерала Панфилова 14
Рекогносцировка 16
На переднем крае 17
Горюны 19
"Мария Ивановна" 20
Подполковник Курганов 23
Лейтенант артиллерии 26
Записка 30
Натиск противника 31
Снова к своим 33
Утрата 34
Первые встречи 35
Слушаем Москву 45
Пощечина 45
Гибель генерала 46
Майор Елин 47
Человек с ружьем 47
Назначение 47
Бой за Соколово 49
В лесу 50
Крюковские эпизоды 51
История одной ночи 54
Примечания 62
В этих записках я хотел поделиться не только опытом, но и рассказать о собственных ошибках.
Капитан Лысенко
Осеннее утро. Хмурое небо. Лужи подернулись тонкой коркой льда. Батальон в строевом ритме шагает по улице просыпающегося города.
Только что из теплой постели, наспех прикрывая плечи, женщины смотрят из настежь распахнутых окон. Они встревожены, и в их глазах удивление. Чему удивляться? Я оборачиваюсь: идут стройные колонны, по четыре в ряд, рота за ротой. Нас - шестьсот. Между колоннами, взапряжку по два, по четыре, цокая копытами по мостовой, тридцать шесть пар коней тянут орудия, зарядные ящики, двуколки, повозки. Строй замыкает широкая санитарная линейка с облепленной грязью эмблемой Красного Креста на ящике.
Загорелые, сосредоточенные, с воспаленными от бессонницы глазами, потемневшими от пыли бровями, обветренными лицами, с потрескавшимися губами и поросшими жесткой щетиной щеками идут люди в строю. На плечах - русские винтовки. Серые от утреннего морозца штыки лесом колышутся над колонной. Шаги не дробят, а тяжело, равномерно отчеканивают по мостовой.
Кажется, под тяжестью строевых шагов растянувшейся колонны прогибается улица, качаются дома... Идут сурово. Идут здорово!
- Запевай! - командую я.
Идущий рядом Толстунов дергает меня за рукав и шепчет:
- Что ты, комбат?
- Запевай! - повторяю я, как бы отвечая ему.
- За-пе-вай! - повторяют команду ротные командиры, и слышится подсчет:
- Ать, два! Ать, два...
Слушай рабочий, война началася,
Бросай свое дело, в поход собирайся...
- простуженно, хрипло начинает запевала первой роты, и... его голос вдруг срывает последнюю ноту куплета. Тут же, не давая умереть сорвавшемуся звуку, подхватывает басом его сосед:
Рвутся снаряды, трещат пулеметы,
Но их не боятся советские роты!...
Он поет, держа ритм песни под левую ногу.
- Вот это голосище! - говорит мне Толстунов улыбаясь. - Прямо как Михайлов.
Строй подхватывает припев:
Смело мы в бой пойдем за власть Советов,
И как один умрем в борьбе за это.
Городок, недавно казавшийся мертвым, от эха многоголосого припева быстро оживает. Люди выходят на улицу, угрюмо смотрят на нас. Некоторые, удостоив нас коротким взглядом, отворачиваются, огорченные и подавленные.
- Как неприятно! - шепчет Толстунов. В его голосе чувствуется боль и обида.
- Что ж, товарищ старший политрук, им же тяжело смотреть на нас, отступающих, - отвечает ему Бозжанов. - Ведь отсюда до Москвы - рукой подать.
Высыпавшая на улицу детвора сначала робко прячется за плачущих матерей, а потом осмеливается, выбегает на середину улицы и целой ватагой бежит с нами рядом, подражая солдатам, шагающим в строю.
Колонна идет, колонна поет...
Мы проходим мимо открытых настежь дверей магазинов с наваленными на тротуаре осколками битой посуды, кусками тканей, готовых платьев... Проходим мимо свежих развалин... Проходим мимо пепелища сгоревшего домика, мимо сорванных и висящих на последнем гвозде вывесок...
Мы идем по улице, мы поем:
Смело, мы в бой пойдем за власть Советов...
Эта октябрьская песня 1917 года через четверть века, в осеннее утро октября 1941 года, звучит гимном, и ее последние слова: "И как один умрем в борьбе за это" - повторяются поющими как клятва...
- Откуда к ним пришла эта старая песня? - спрашиваю политрука Бозжанова.
- Вид города, вид населения, товарищ комбат, - кратко отвечает он, не вдаваясь в подробности.
От группы женщин, стоящих у крыльца маленького домика, построенного в екатерининском стиле - с арочками, балкончиками, нишами, маленькими оконцами, отделилась седая женщина. Она шла прямо к нам. Ее старомодное платье с кружевами на воротнике и рукавах потеряло былую свежесть. С ее плеч сползал теплый пуховый платок. Она мелкими шажками подошла к нам, идущим в голове колонны, и, семеня рядом с нами, обратилась почему-то к Бозжанову.
- Миленькие, родненькие, - задрожал ее голос от подступивших слез, - откуда вы идете, родимые?
- С войны, мамаша, с войны идем, мамаша, - ответил ей Джалмухаммет.
- А немец скоро придет сюда? - спросила она.
- Завтра-послезавтра, мамаша, но мы его здесь встретим.
- Вчерась раненько он здесь бомбил, - она указала на разрушенные дома, - один раз аж в церковь угодил. Безбожники проклятые, басурманы, даже церковь не пожалели! Бомбят, бомбят...
- Откуда знать старухе, что большинство идущих - потомки мусульман? - сказал я по-казахски Толстунову.
Услыша незнакомый говор, старуха немного отпрянула от нас, пристально и вопросительно посмотрела на меня и в нерешительности спросила:
- А вы-то наши?
- Конечно, ваши, мамаша. А чьи же, думаете? - смеясь, ответил ей Бозжанов.
- Наши черномазые казахи и киргизы, - шутил Толстунов, - да и русских тут немало, мамаша. Разве не видите? Своих не узнаете?
- Да сохранит вас бог, наши защитники, - сказала старуха и, отстав от колонны, долго провожала нас глазами.
Мы с песней идем по главной улице города. Имя этого города - Волоколамск.
Когда, оставив позади окраину города, мы подходили к пригородной деревне Возмище, посыпал дождь.
Впереди, во дворах деревни, виднеются люди в военной форме. Они тоже смотрят на нас. Мы идем...
Возле чисто выбеленного домика с дощатым забором кто-то меня окликнул. Я обернулся. Ко мне бежал адъютант генерала Панфилова.
- Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, - запыхавшись, с радостной улыбкой подбежал молодой розовощекий лейтенант. - Вас генерал... товарищ старший лейтенант.
Поручив начальнику штаба Рахимову вести дальше батальон, я остановился и отошел в сторону. Роты по-прежнему, как и в городе, шли стройно за своими командирами., Дождь моросил бойцам в лицо. Они не защищались, шли с поднятой головой. На мокрых лицах людей было выражено сознание выполненного долга, а в глазах мелькал еле уловимый блеск радости путника, вернувшегося издалека к своим близким. Да, мы прошли сквозь бои, пробираясь по тылам противника к своим товарищам, к нашим. Мы пришли, мы совершили то, что еще прошлой ночью казалось несбыточной мечтой. Все пережитое нами за эти дни теперь на самом деле было позади. Проходящие в строю бойцы и командиры поздравляли меня молчаливыми взглядами, я поздравлял их. Они прощали мне мои окрики, я им прощал попытки неповиновения. Нам казалось теперь все смешным: мне - мои окрики, им - их обиды.
- Сюда, сюда, товарищ старший лейтенант, - заботливо указывал мне калитку адъютант.
Пройдя через сени, я открыл указанную адъютантом низкую дверь. Переступив порог, я было вытянулся, чтобы по форме доложить, но генерал Панфилов не дал и рта раскрыть. Он быстрым движением шагнул мне навстречу, взял мою руку обеими руками и, тепло, по-отечески пожимая ее, знакомым тихим голосом сказал:
- Смотрю в окно, войска идут. Откуда, думаю, столько народу? Вдруг в голове колонны узнал вас, - он отпустил руку и, провожая меня к столу, продолжал: - Признаться, сначала не верил своим глазам. Вы меня очень обрадовали, товарищ Момыш-улы, очень обрадовали... Хорошо, что пробились... - Взволнованный генерал прервал свою речь и предложил мне отдохнуть.
Я был смущен приветливой речью генерала, его радостью и отеческой лаской после долгой и трудной боевой разлуки. Для меня все это было неожиданно. Я шел в эти дни в тревоге, думал, что генерал с меня взыщет за то, что я потерял с ним связь в дни боев, потерял связь с соседями, со своим командиром полка, вел бои в одиночку, в отрыве от других, отстал в тылу у врага. Несколько раз в своем воображении я представлял нашу встречу совершенно иной. Мне казалось, что генерал, узнав о нашем прибытии, вообще не удостоит меня встречи, а просто прикажет майору Елину, моему командиру полка, отстранить меня, быть может, и разжаловать. А если вызовет к себе... Я не думал, не допускал мысли, что генерал будет кричать на меня. Никогда мне не доводилось видеть его в запальчивости. Нахмурив брови, чуть громче и отчетливее, нежели обычно, сделает мне замечание, и его слова будут тяжелее окриков. Он скажет, думалось мне:
"Вы сами, товарищ старший лейтенант, напрашивались на батальон. Я вас предупреждал, что командовать батальоном вам будет не легко. Теперь вы убедились, товарищ старший лейтенант, что батальон - это не батарея. Тут ваше "правее ноль-ноль, левее ноль-ноль" гораздо шире. Тут тактика, батенька, а не "четыре снаряда - беглый огонь"... Я вам поверил, а вы оказались неспособным командиром. Вы испортили дело: вывели из боевого порядка целый батальон, потеряли связь, остались в тылу партизанить. У меня, товарищ старший лейтенант, не партизанский отряд, а дивизия регулярной армии. Как командир батальона вы мне больше не нужны".
Так я представлял нашу встречу и последние пять суток с боязнью спешил на такой суд. Но все вышло по-иному. Генерал весь сиял радостной улыбкой. Я не верил, мне надо было разобраться, что происходит, но тут я услышал снова голос генерала:
- Садитесь, товарищ Момыш-улы, - указал он мне на стул, стоящий у стола, покрытого топографической картой. - Садитесь, пожалуйста. Чаю не хотите? - Не ожидая ответа, он приоткрыл дверь и кому-то приказал принести чаю.
За время, что я его не видел, генерал, кажется, похудел, сделался еще меньше, сутулее. Ворот его кителя стал словно на два номера больше, брюки с лампасами висели, как шаровары. Лицо загорело, морщины углубились, на коротко остриженной голове ежилась седина, нос и подбородок немного заострились, всегда аккуратно подстриженные квадратиком усы торчали пучком, видимо, их в эти дни не касались ножницы. Генерал впервые, показался мне стариком.
Тут я вспомнил своего покойного отца, такого же малорослого, сутулого, седого. Вспомнил наши с. ним последние встречи в 1938 году, когда я через сопки Приморья, леса Уссури, пересекая полоску вечной мерзлоты у Сковородина, Волочаевки, ленту Амура, через шестьдесят тоннелей на берегу Байкала, через горы и равнины Сибири пробрался к родному своему аулу у подножия Киргизского Ала-Тау, чтобы повидаться с самым родным мне человеком - со старым моим отцом. Вспомнил, как взволнованно и ласково он встретил меня, брал мои руки в свои худые маленькие ладони, долго не отпускал, жал их, гладил, целовал, нюхал, прикладывал к своим блестевшим от волнения глазам. Вспомнил, как он дрожащим голосом, не спрашивая у меня ничего, говорил нашим домашним: "Скорей поставьте самовар, пошлите в отару за бараном, стелите мягче сиденье", - как будто я ехал голодным и "сначала надо накормить проголодавшегося ребенка". Да, действительно, я каждый год приезжал из Дальневосточного края домой в отпуск, изголодавшись по ласкам отца, по старомодному пузатому самовару; я приезжал, чтобы есть мед отцовской ласки и пить чай из вкусной чистой воды нашего родника, из того источника, где впервые меня купали, меня поили...
- Садитесь, товарищ Момыш-улы, - прервал мои воспоминания генерал. - Садитесь и рассказывайте. Много людей потеряли? - Тут он как бы опомнился, забеспокоился, его брови круто сдвинулись. Потом он виновато перебил себя: - Простите, пожалуйста. Как на кухне - продукты у вас есть?
Я ответил, что двое суток в наших походных кухнях ничего не варилось. Генерал живо встал со своего места, поднял телефонную трубку и, соединившись с абонентом, приказал:
- Велите немедленно накормить батальон Момыш-улы горячей пищей и устройте бойцам отдых в домах.
Генерал вернулся на свое место, сел против меня и, протянув открытый портсигар, повторил свой вопрос:
- Много людей потеряли? Я доложил о потерях.
- А раненых вывезли?
- Они здесь, товарищ генерал, - ответил я.
Генерал поднял трубку и приказал начальнику штаба доложить в штаб армии о том, что мой батальон прибыл, пробившись из тыла противника.
- Так и доложите, Иван Иванович, что батальон полноценный, что он не пропал, в Волоколамск прибыл организованно, с артиллерией и обозом.
Эти слова генерала успокоили меня, и я осмелился перебить его:
- Товарищ генерал, из шестисот человек девяносто не наши, мы их подобрали по дороге.
Генерал сделал знак, чтобы я не мешал ему слушать, и я неловко умолк. Он стоял и слушал по телефону доклад начальника штаба, поглядывая на развернутую карту.
- Да, мм... да... Нет, нет, нет! - вдруг запротестовал он. - Я не думаю, я не верю этому спокойствию. Запросите еще раз, Иван Иванович, уточните... Перед бурей всегда тихо. Пошлите к нам офицера, да... да, да, капитана Гофмана или майора Старикова...
Положив трубку, генерал склонился над картой, взял карандаш, неторопливо сделал несколько пометок. Брови у него снова сдвинулись, он нахмурился и концом карандаша постучал о стол, повторяя задумчиво:
- Да, да... так, так...
Затем, спохватившись, он взглянул на меня: - Что вы хотели сказать, товарищ Момыш-улы? Я рассказал о тех девяноста бойцах и сержантах, которые к нам поодиночке или группами присоединились по дороге, о том, что некоторые из них идут от самой границы, что я их вел почти под конвоем, отдельной колонной. В этом месте моего доклада генерал недовольно нахмурил брови.
- Я так не думаю, товарищ Момыш-улы, как вы, - сказал он серьезно. - Кто такие бойцы, в одиночку пробивающиеся из окружения? Это наши люди, части которых разбиты, или же они отстали от своего полка. И вот он один, без командира, без товарищей, предоставленный самому себе, беззащитный, голодный пробирался к своим. Эти люди, товарищ Момыш-улы, люди честные, преданные, они идут к нам, они не хотят оставаться с врагом. Одно то, что они пробираются к своим с лишениями, риском, страданиями, - одно это уже говорит о многом. Они - наши люди.
Я устыдился своих резких слов об этих солдатах и сержантах при докладе генералу и с болью в душе вспомнил о своих действиях по отношению к ним во время похода. Я вспомнил, что, когда я приказал построить их отдельной колонной и приставить к ним несколько бойцов из нашего батальона, один высокий обросший детина в форме пограничника запротестовал и бросил мне в лицо: "Что мы, товарищ старший лейтенант, пленные, что ли?" Я хотел было на него крикнуть, но другой, переодетый в гражданское платье, добродушно сказал ему:
"Ничего, Иван Митрофанович, слава богу, что хоть к своим в плен попали".
"Ладно, - согласился пограничник, - построимся, товарищ старший лейтенант, через фронт перейдем, нам оружие дадут, и снова в строю будем воевать". "Где твое оружие?" - крикнул я на него. "Вот, - сказал он, вытаскивая из-за пазухи револьвер, и, вертя его на ладони, добавил: - Только два патрончика осталось, товарищ старший лейтенант, месяц берегу на всякий случай. Думалось, что, в случае чего, один - для немца, другой - для себя".
Он погладил револьвер и снова засунул его за пазуху. Об этом эпизоде я вначале забыл доложить генералу, а теперь просто утаил.
- Я к ним, товарищ Момыш-улы, как старый солдат, отношусь с уважением, за это время со многими встречался, - продолжал генерал. - Это люди волевые, сильные люди. Ведь, представьте себе, они тысячу раз имели возможность сдаться в плен или просто остаться на оккупированной территории, но они идут, вдосталь терпя горе; они идут, чтобы стать снова в строй, они не от войны бегут, а к войне идут, потому что в сердце своем верят в нашу победу. Вы сделали правильно, что не дали им разбрестись по деревням, собрали их и привели.
Генерал сделал паузу, как бы обдумывая сказанное. Признаться, до меня не сразу дошли убедительные слова генерала, я был ослеплен обидой, что из-за этих девяноста человек получил от генерала весьма деликатный и тем более тяжелый для меня выговор.
- Ну, рассказывайте, рассказывайте, - сказал генерал.
Его "рассказывайте" показалось мне деликатным "аудиенция заканчивается". Я и сам чувствовал, что злоупотребил вниманием очень занятого человека. Не желая больше отнимать у командира дивизии времени и отвлекать его от дел, я решил доложить как можно короче. Мне думалось, что здесь, на окраине города, на улицах которого не сегодня - завтра разыграются тяжелые бои, генералу, естественно, не до меня.
- Двадцать третьего октября вечером... - начал было я, перескочив через неделю.
- Нет, батенька, погодите вы с вашим двадцать третьим, - перебил меня генерал. - Начинайте от Житахи и Синькова, - вот они, - показал он эти пункты на карте. - Помните нашу спираль-пружину? - спросил он меня. - Как она действовала у вас? Вот с этого и начинайте.
Я кратко доложил ему о боях наших взводов, выставленных далеко вперед, под командой лейтенантов Донских и Брудного, и об их подвигах.