Донских, который в бою получил девять ранений и остался в строю, генерал приказал мне представить к награде и просил написать письмо его родным. Про Брудного генерал слушал молча, но неспокойно. Он вынул из кармана часы и, не взглянув на них, стал гладить большим пальцем правой руки стекло. Этот жест ничего хорошего не предвещал. Я решил доложить подробно обо всем, что случилось с этим лейтенантом. Рассказав, я сделал паузу. Генерал тоже молчал. Он положил часы на стол, подвинулся и, как бы разговаривая сам с собой, сказал:
- Есть понятие - требовательность... Есть понятие - жестокость. Требовательность - закон. А жестокость беззаконие... Впрочем... - сказал он, растягивая это слово и глядя на меня прищуренными глазами. Я не отвел глаз. - Впрочем, - повторил он, - вы отчасти правы... - Не досказав, в чем я прав, он с минуту помолчал, обдумывая что-то свое. Взяв часы со стола и снова потерев стекло, он продолжал свою мысль: - Вы знаете, что война часто путает эти два понятия, и это закономерно. Вы от Брудного и от девяноста окруженцев справедливо и настойчиво требовали выполнения долга. Настойчивость в военное время иногда стирает грань между требовательностью и жестокостью... - Он подчеркнул эти слова. - Конечно, на войне некогда голосовать, излишне сердобольствовать - война требует, бой требует решительных действий... Но надо иметь чувство меры.
- Товарищ генерал, в чем же я неправ? - не выдержал я.
- Вы были, товарищ Момыш-улы, правы, когда приняли решение, но вы оказались неправы, когда ваше решение, ваша воля командира оказались так благополучно выполненными. Брудный, слов нет, был виноват перед вами, а когда вы его прогнали, и он в отчаянии совершил подвиг, искупил с лихвой свою вину, не ушел, а вернулся к вам же, - теперь вы оказались перед ним виноватым, вы оказались к нему жестоким. А если бы он, выполняя ваше "иди к немцам, ты мне не нужен" погиб или пошел на путь измены Родине, тогда что?..
- Я бы всю жизнь мучился, товарищ генерал, что толкнул человека на гибель или на преступление.
- Вот в том-то и дело, товарищ Момыш-улы, в том-то и дело. Хорошо, что вы сами это говорите.
- Вы же мне подсказали, товарищ генерал.
- Подсказать-то можно, а понять, осознать, что подсказывают, гораздо труднее... А вот многие из наших людей, не желая зла, перегибают палку - и баста. Вы тут немного перегнули свою командирскую власть. Я вам рекомендую Брудного восстановить и реабилитировать его перед товарищами. Вообще, в дальнейшем без особой надобности не перемещайте людей. Все-таки воин привыкает к своему командиру, к своим товарищам, к своему полку и на войне дорожит всем этим, как родной семьей. Брудный вернулся потому, что он к вам привык, - тут он ткнул в меня указательным пальцем, и я невольно отпрянул назад. - Он на вас, безусловно, обижен, но вы ему дороги.
- И он мне очень дорог, товарищ генерал.
- Вот в этом-то и дело, что вы полюбили его.
- Конечно, товарищ генерал, я немного превысил свои права.
- Не немного, а многовато. Вот попробуйте без превышения власти командовать. У меня-то власти больше, чем у вас, но я пока никого не прогнал из дивизии, - этими словами генерал окончательно выразил свой приговор мне за Брудного.
- Виноват, товарищ генерал.
- Не виноваты - горячеваты вы, товарищ Момыш-улы, горячеваты. Ну, рассказывайте дальше.
- Дальше, товарищ генерал, дело известное...
- Не бойтесь, я же вас пока ни разу не ругал. - Хитрая усмешка пробежала по его губам.
- Конечно, нет, - ответил я, тоже с иронией. Мы оба засмеялись.
- Расскажите, как воевали, чему научились? Это самое важное для нас, товарищ Момыш-улы.
Я рассказал ему о первых боях под Новлянском, Васильевом. Генерал уточнял отдельные детали обстановки вопросами, вносил исправления на своей рабочей карте и вдруг, отложив карандаш, спросил меня, знал ли я капитана Лысенко.
Я знал капитана Лысенко еще в Алма-Ате и спросил генерала, что с ним случилось.
- Он со своим батальоном героически погиб, - грустно ответил генерал.
Тут вошел начальник оперативного отдела капитан Гофман, низкого роста, с коротко подстриженной курчавой шевелюрой, очень моложавым и добрым лицом. Я встал. Мы поздоровались.
- Да, товарищ Гофман, нашего полку прибыло, - сказал генерал. - Вот сижу и слушаю его, уточняю и. поправляю наши картинки. - Он указал на карту. - Товарищ Момыш-улы - живой свидетель. Мы тут с вами нарисовали не то, иногда не то докладывали начальству.
- Я вам, товарищ генерал, всегда докладывал лишь наши предположения, - смутившись, ответил Гофман.
- Конечно, - сказал генерал, - многие данные совпадают, но некоторые и не совпадают... Ну, что у вас? - спросил он Гофмана.
- Доложить, товарищ генерал? - Гофман глазами показал на черную папку, которую он держал в руках.
- Ах, простите, - сказал генерал, обращаясь ко мне, - мы до того увлеклись, что про ваш обед, вернее завтрак, забыли. Идите, товарищ Момыш-улы, поешьте. Он указал на дверь соседней комнаты. - А мы пока с товарищем Гофманом о делах поговорим.
Я сидел за низеньким круглым столиком. Повар подал тарелку щей, заправленных сметаной.
- Стопочку не желаете ли, товарищ старший лейтенант? - заботливо спросил меня адъютант.
В соседней комнате слышался голос Гофмана, докладывавшего генералу. Я не прислушивался к словам. Машинально хлебая щи, я думал о капитане Лысенко. Помню, он прибыл в штаб в первые дни формирования нашей дивизии. Как-то я выходил от генерала Панфилова. В приемной сидел выхоленный кавалерист, с гладкой прической, лихо закрученными черными усами. Он мне напомнил портрет Чапаева без папахи. Кавалерист сидел на стуле вразвалку, расставив маленькие ноги. На задниках щеголеватых сапог блестели аккуратно подогнанные широкие шпоры. Я на ходу отдал ему честь и направился к выходу.
- Слушай, старший лейтенант! - Он остановил меня с кавалерийской фамильярностью, подошел и, взяв меня за локоть, как будто мы с ним давно были знакомы, тихо спросил: - Как он?
- Вы о ком? - не понял я.
- Ты как думаешь, к нему без доклада можно войти? - Он указал глазами на дверь кабинета, но оттуда выглянула голова генерала. Капитан вытянулся во фронт, звякнул шпорами.
- Вы ко мне, товарищ капитан?
- Так точно, к вам, товарищ генерал.
- Войдите.
Звеня шпорами, капитан направился в кабинет. У самой двери он остановился и, знаком подозвав меня, сказал:
- Ты меня подожди, - и вошел к генералу.
"Что за привычка у этих кавалеристов щеголять и со всеми быть на "ты?" - думал я, но остался ждать его. Через десять-пятнадцать минут капитан вышел недовольный и, подойдя ко мне, сказал:
- Ну, пойдем.
Я был удивлен его обращением и подумал, что он, видно, хочет меня сделать своим адъютантом.
- Понимаешь, - сказал он сдавленным голосом, - в пехоту командиром батальона посылает.
- Ну что ж, хорошо, товарищ капитан, я сам напросился в пехоту.
Он удивленно посмотрел на меня и прошипел:
- Ты в своем уме был или нет?
- В своем, - ответил я.
Он молчал. Мы шли в тени по тротуару.
- Знаешь что, - сказал он, - я в этих пузолазовских делах ничего не понимаю... Готовился, десять лет в стратегической коннице служил, высшую кавалерийскую школу кончил... Что же, я все это делал для того, чтобы в пузолазы идти?!
- Не в пузолазы, а в пехоту.
- Ишь ты, какой патриот пехотинский стал! - усмехнулся капитан и, нервно погладив усы, спросил: - Ты лучше скажи мне, где тут у вас можно пожрать?
- Сена или комбикорма?
- Ты, вижу, парень, в фуражах разбираешься... - И мы оба рассмеялись.
Так состоялось наше знакомство. С этого дня мы с ним подружились. Впоследствии на учениях я его часто дразнил:
- Ну как, капитан, в пузолазовских делах разобрался?
Он весело отвечал:
- Малость начинаю кумекать.
Его однополчане рассказывали мне, что от своих он требовал кавалерийского щегольства и быстроты коня, что он вместо "вещмешок" часто говорил "переметная сума", что однажды в походе вместо "становись" он скомандовал "по коням"...
Меня позвал генерал и, предлагая сесть, спросил:
- Ну как, подкрепились?
Я поблагодарил.
- Я вам начал говорить о капитане Лысенко. Ему и его батальону мы многим обязаны.
Генерал подвинул карту и рассказал мне подробности боев. Двадцать первого октября, после двухдневных упорных боев, немцы, по пятам преследуя полк Капрова, наткнулись на узел, обороняемый батальоном капитана Лысенко. Неоднократные попытки передовых отрядов немцев с ходу преодолеть этот узел не дали положительных результатов. Батальон Лысенко осаживал противника. Рассказывая об этом, генерал сказал:
- Должен признаться, товарищ Момыш-улы, я переоценил силы Лысенко и злоупотребил старанием бойцов. - Генерал грустно опустил седую голову над картой, как бы чтя память погибших. - И это была моя роковая ошибка. Я держал пружину слишком натянутой, зная, что она вот-вот лопнет...
Далее генерал, показывая на карте, рассказал о действиях батальона капитана Лысенко. По рассказам генерала и по нанесенной на карту обстановке я представляю бой батальона капитана Лысенко так.
Перед Осташовским мостом стоят несколько подбитых немецких танков. В кювете шоссе валяются мотоциклы, лежат трупы в мышино-серых шинелях. Это передовой отряд немцев, стремившийся с ходу захватить Осташовский мост и обеспечить переправу своим главным силам через реку Рузу.
Лысенко - туго подпоясанный, в кавалерийской венгерке, в ушанке набекрень - на своем наблюдательном пункте, под кирпичным домом на окраине Осташова, по другую сторону моста. Он смотрит в бинокль. Перед его глазами - лафеты двух орудий из кургановского артиллерийского полка, хоботы двух станковых пулеметов на площадке. В траншеях мелькают каски перебегающих бойцов. Кругом оглушающие взрывы вражеских снарядов. Немецкий танк идет прямо на мост, за ним уступом - еще два, поддерживая первый огнем с коротких остановок.
- Почему молчат? - кричит Лысенко на входящего адъютанта.
- Товарищ капитан, - отвечает запыхавшийся адъютант, - немцы обходят справа и слева...
- Не докладывать, а бить надо! - кричит Лысенко и, не слушая адъютанта, выбегает из блиндажа. - Эй, вы! - кричит капитан на артиллеристов, взбегая на бруствер окопа. - Что же вы не стреляете?!
Орудийный расчет выскакивает из ниши, и сержант командует:
- По головному!
- Есть, - по головному! - отвечает наводчик.
Выстрел оглушает Лысенко, воздушная волна чуть не сбивает его с ног... Блеск под башней головного танка. Танк заволакивается дымом. Рядом затрещал пулемет и вдруг замолк. Лысенко оборачивается и видит наводчика, безжизненно опустившего голову на рукоятку пулемета. Одним рывком он бросается на площадку и, отодвинув мертвого пулеметчика, ложится на его место. Стукнув по рукоятке замка, кричит второму номеру:
- Подавай!
Сквозь прорезь прицела Лысенко видит перебегающие немецкие цепи... Он нажимает на спуск. Пулемет застрекотал.
- Так, так, так! - поддакивает Лысенко пулемету и косит вражескую цепь длинными очередями, рассеивая огневой ливень по фронту и в глубину...
Ночь. Вокруг выстрелы и разрывы снарядов. Лысенко сидит на табурете без шапки, с перевязанной головой. Окровавленная венгерка расстегнута.
- Нас окружили, - говорит он сидящим на полу и на скамейке командирам. - Вторые сутки немец сжимает кольцо. - Стукнув кулаком по колену, гневно произносит: - Нет, не удастся им это! Пока жив, ни моста, ни Осташова не отдам. - Его голос устало падает. - Живыми, хлопцы, - ни моста, ни Осташова... Вы понимаете меня?
В это время открывается дверь и, к удивлению всех, входит немецкий офицер с белой повязкой на рукаве. Вытянувшись во фронт, приложив руку к козырьку, он спрашивает на ломаном русском языке:
- Кто здесь есть командир?
- Я, - вставая, отвечает Лысенко.
Немец улыбается, снова прикладывает руку к головному убору.
- Очень, очень приятно, - говорит он. - Я есть парламентер, майор Кендыль.
- Капитан Лысенко.
- Мы с вами знакомы, господин капитан, - говорит немец.
- Как же, господин майор, - иронически улыбаясь в усы, отвечает Лысенко, - слава богу, наша дружба уже четвертые сутки тянется.
- О, дружба! - хохочет немец.
- Чем могу быть полезен, господин майор?
- О, очень многим, очень многим, господин капитан.
- Слушаю вас, господин майор.
- Вам, господин капитан, сопротивляться больше бесполезно.
- Вы так думаете?
- Это есть факт, господин капитан. Вы есть один, нас много. Вашей дивизии нет, мы заняли Волоколамск, завтра возьмем Москву. Мой генерал предлагает вам сдаться. Он обещает вам хорошие условия и пост...
- Передайте вашему генералу, - гневно прерывает Лысенко, - что мы здесь приняли бой не для того, чтобы сдаться. Хорошие условия и пост пусть он предлагает предателям, а я и мои бойцы не предатели. Мы, - оглядывая сидящих командиров, твердо продолжал он, - мы не сдадимся. Мы будем драться!
- Безумно, безумно, господин капитан, как можно...
- Нет, господин майор, по-нашему, разумно драться... - Он поворачивается и приказывает лейтенанту: - Проводите господина майора через нашу линию.
Немец откозырнул.
- Прощайте, господин капитан, ауф видерзейн!
Когда за немцем закрывается дверь, Лысенко, обращаясь к сидящим командирам, повторяет свои слова:
- Ни моста, ни Осташова, пока мы живы, товарищи!
- Ни моста, ни Осташова! - как клятву, повторяют несколько голосов в темных углах блиндажа...
* * *
- Двадцать второго октября немцы окружили батальон Лысенко плотным кольцом, - продолжал свой рассказ генерал, показывая острием карандаша синее кольцо неправильной формы на карте вокруг Осташова. - Я тогда только хватился, но было уже поздно...
Командир полка полковник Капров после тяжелых отступательных боев в районе совхоза "Булычево", на промежуточных рубежах в районе деревень Игнатово, Федосино, Княжево и других не сумел, вернее, не имел возможности своевременно оказать помощь капитану Лысенко.
Генерал Панфилов, узнав, что батальон окружен, бросил на выручку то, что у него было под рукой, сформировав отряд в сто человек под командой лейтенанта Каюма Гарипова. Гарипов не смог прорваться к Осташову. Отряд гранатами подбил семь вражеских танков и почти весь погиб в рукопашном бою. Из отряда вернулось только шесть человек раненых.
Я вспомнил лейтенанта Гарипова - командира роты третьего батальона нашего Талгарского полка. На него я обратил внимание еще на берегу горной речушки Талгарки, на полковом стрельбище. Этот смуглый татарин, среднего роста, в неподогнанном новом обмундировании, неловко заложив большой палец за плечевой ремень портупеи, ходил на огневом рубеже, щурясь от яркого солнца. Пистолет в кобуре оттягивал слабо затянутый офицерский ремень. На нем все было новое. На нем все сияло. Но военный костюм был для него до того непривычным, что Гарипов, казалось, не знал, что делать в своем одеянии. Своим людям он приказывал неуверенно, не командовал ими, а как бы уговаривал, приглашая жестом руки, вступал с подчиненными в долгие разговоры, убеждая их в чем-то. Смена из его роты задерживала нам стрельбу.
- Товарищ лейтенант, ко мне! - приказал я ему.
Подойдя ко мне, Гарипов неловко приложил руку к съехавшей на затылок пилотке и мягким тенорком неторопливо доложил:
- Я вас слушаю, товарищ старший лейтенант.
Мои замечания он слушал смущенно, мигая добрыми карими глазами, и на его веснушчатом продолговатом лице выступил пот.
- Если вы, товарищ лейтенант, будете так нянчиться с людьми, то ничему не научите свою роту за это время. Надо требовать, а не уговаривать...
- У меня пока не выходит, товарищ старший лейтенант, - беспомощно, но честно признался Гарипов и добавил: - Я на людей не умею кричать. Я педагог, товарищ комбат.
Тут я узнал, что Гарипов пять лет назад окончил педагогический институт и все время до войны был учителем в средней школе. Через месяц я застал его журящим одного младшего командира.
- А теперь кричать на людей научились? - смеясь, бросил я ему.
Он тоже улыбнулся и, четко отдавая честь, ответил:
- Так точно, товарищ старший лейтенант. - Затем, как бы оправдываясь, виновато добавил: - Приходится, товарищ комбат, иногда... Некоторые сами напрашиваются. - А сержант стоял перед ним навытяжку.
Вот о нем, о бойцах его отряда теперь рассказывал генерал, как он, выручая товарищей из беды, геройски погиб в неравном бою...
Батальон Лысенко дрался трое суток. Все эти три дня и три ночи орудийный гул, трескотня пулеметов, шум моторов, пожарище в Осташове возвещали окрестностям, что там, в Осташове, идет неравный и жестокий бой...
- Пленный немец, унтер-офицер, показал, - продолжал генерал, - что не видел пленных красноармейцев из Осташова. Батальон капитана Лысенко и рота лейтенанта Гарипова, - заключил генерал, - это первые подразделения в нашей дивизии, проявившие массовый героизм. Они на трое суток задержали противника на одном из важных для нашей дивизии направлений, изрядно потрепав не меньше танкового батальона и полка пехоты немцев. Вот почему я говорю, что мы многим и многим в нашем теперешнем положении обязаны этим героям.
Я рассказал генералу подробности боя в роще вблизи совхоза имени Советов, о том, как мы огнем четырех орудий обрушились на немецкую колонну с артиллерией, идущую по дороге от Сафатова. Генерал передал мне свой двухцветный карандаш и показал на карте Сафатово.
- Нанесите на мою карту, товарищ Момыш-улы, то, что вы рассказали, - приказал он.
Я склонился над картой и нанес положение нашего батальона в лесу, расставил орудия, потом на коричневой линии дороги нанес синим концом карандаша немецкую колонну - стрелки с тремя черточками - и написал черным карандашом дату и время боя.
- Да, да, - говорил генерал. - Значит, здесь проходили два батальона пехоты и дивизион артиллерии?
- Так точно, товарищ генерал, - ответил я.
- Хорошо, рассказывайте дальше... Вот вам, товарищ Момыш-улы, и второй собеседник, - сказал он, указывая на карту.
Ход нашей беседы изменился. Я рассказывал и отмечал на карте красным концом карандаша наших, синим - противника. Генерал слушал. Такой характер беседы освободил меня от прежней натянутости и робости...
- Вот здесь нас, товарищ генерал, выручила винтовка, - докладывал я, показывая на карте деревню Миловани, и рассказал о нашем переходе через шоссе, о разгромленной нашим залповым огнем колонне.
- Постойте, постойте, батенька, - перебил меня генерал. - А когда это было, в котором часу? - спросил он. Я ответил ему. - Мм-да... теперь мне ясно кое-что. Дайте мне карандаш... - И, отчеркивая карандашом извилистые линии на карте, не глядя на меня, он продолжал: - В это утро полк Капрова и артполк Курганова вели бои за Рюховское и Спас-Рюховское, - он указал на эти населенные пункты, расположенные на шоссе, ведущем к Волоколамску.
Теперь снова рассказывал генерал. Я слушал.