- Вот как! - неопределенно буркнул Василий, осматривая чушки. - А кто это дядя Антон?
- В нашем доме живет, через дорогу. Все его студентом зовут. Хороший дядя, но уж больно худой, всегда кашляет и рот тряпочкой затыкает.
Василий долго возился с чушкой, строгая ее своим перочинным ножом. К вечеру удалось сделать один револьвер, а на другой день ребята, получив подарки, собрались уходить, но Василий задержал их:
- Сведите-ка меня к дяде Антону.
- Идемте, мы вам покажем, где он живет.
Они повели Василия через дорогу, вошли в узкий дворик и показали на ветхую лестницу, завалившуюся на один бок.
- Идите наверх, а потом все прямо и прямо до конца.
В коридоре кромешная тьма. Василий ощупью добрался до дверей, наткнувшись прямо на ручку. Постучал. Дверь отворилась. На пороге показался в старой студенческой куртке с медными пуговицами, но без наплечников, обросший бородой и усами высокий человек, глядя поверх пенсне.
- Чем могу служить? - поинтересовался студент, оглядывая незнакомого солдата с головы до ног. - Вы, очевидно, ошиблись адресом?
- Мне нужен Антон… - Василий запнулся, не зная отчества и фамилии, но его выручил сам студент.
- Иванович Нагорный, - добавил он.
- Так точно, - отчеканил Василий и по привычке отдал честь.
- Милости прошу!
Нагорный закрыл за Василием дверь, пододвинул ему табуретку, а сам сел на железную кровать, на которой, кроме набитого сеном тюфяка, ничего не было.
- Нуте-с, - сказал Нагорный, рассматривая кресты и медали на Васильевой шинели, - я вас слушаю.
Василий смущенно переводил взгляд с голых стен на жильца комнаты, мялся и не знал, с чего начать.
- Говорите, сударь, - поторопил его Нагорный.
Василий набрался смелости, почесал мизинцем маленькие усики, которые он оставил после бритья, вздохнул:
- Хочу учиться!
- Похвально!
- В тысяча девятисотом году кончил церковноприходскую школу. И все! А человеку нужно образование. Вот я и пришел к вам за помощью.
Нагорный улыбнулся, сложил руки лодочкой и стал согревать их своим дыханием.
- Кто же это вас, позвольте узнать, направил ко мне?
- Ребята с вашего двора. На прошлой неделе я из лазарета вышел, почти полгода в нем провалялся, а теперь поселился у одной женщины, она через дорогу живет. Третьего дня ребята просили меня смастерить им деревянные револьверы. От скуки я и согласился. Разговорился с ними, а они рассказали, что дядя Антон их грамоте обучил. Дай, думаю, зайду, попрошу образованного человека…
- На фронт когда возвращаетесь? - перебил Нагорный.
- Не способен больше воевать. Белый билет выдали.
Свыше трех часов просидел Василий у Нагорного, рассказывая о своей жизни. Нагорный внимательно слушал, задавал иногда вопросы и пришел к заключению, что солдат заслуживает того, чтобы с ним заниматься.
- Нуте-с! - произнес он свое привычное словцо. - Завтра же начнем занятия, а учебники я вам дам.
Прощаясь, Василий снова отдал честь и сконфуженно закончил:
- Антон Иванович, я скоро пойду работать на завод и с первой же получки вам заплачу.
- Сочтемся, Василий Константинович, - оборвал Нагорный и крепко пожал ему руку.
- Ты что надумал? - строго пристала Клавдия, узнав от Василия, что он ходил к Нагорному и тот обещал заниматься с ним и подготовить за восемь классов гимназии. - Студент под надзором полиции, политический…
Василий спокойно пожал плечами:
- Мало ли что политический?! Человек живет в холоде, нужде, никому вреда не делает, мне помочь хочет.
- Не нужна его помощь, - раздраженно пояснила Клавдия, как будто имела на Василия права.
До войны муж ее повздорил с Нагорным. Случилось это в день святителя Николая-чудотворца. Собралась Клавдия с мужем в церковь. Вышли на улицу, повстречали Нагорного. Студент из вежливости первый снял шляпу. "Здрасьте, говорит, Никодим Николаевич! Здрасьте, Клавдия Капитоновна!" Никодим Николаевич раздраженно спросил: "Неужели в такой день, Антон Иванович, так пресно здороваются?" А Нагорный ответил: "Вы что, особенный человек?" Слово за слово, и повздорили. С тех пор перестали раскланиваться, а люди меж собой говорили, что Никодим Николаевич написал приставу их части донос на Антона Ивановича. Ночью к Нагорному нагрянула полиция с обыском, но ничего не нашла. Когда началась война, Никодима Николаевича мобилизовали и послали на фронт. Перед уходом он попрощался со всеми соседями, только к Нагорному не зашел, - видно, стыдно было человеку в глаза посмотреть, а Клавдия по сей день проходит мимо него, словно не замечает.
Василий знал эту историю со слов Нагорного. Его сердило поведение Клавдии, и он запальчиво сказал:
- Нагорного хаять нечего. Не люб он тебе - не возись с ним, а заниматься не брошу.
Поднявшись с табуретки, он широко зашагал по кухне. Клавдия впервые видела Василия в таком возбужденном состоянии, а отступать не хотела.
- О тебе пекусь.
- Это уже лишнее. Пристава я не боюсь, - намекнул он, - а Нагорного на твоего Никодима не променял бы.
- Мужа не трожь, - вскипела Клавдия, - он, может, давно в сырой земле лежит.
- Царствие ему небесное, а человек он был нехороший.
- Ты почем знаешь, что плохой? Нагорный небось накляузничал?
Василия подмывало сказать резкость, надеть шинель, выйти из дому и больше не возвращаться, но он благоразумно сдержал себя.
- Садись, поговорим напоследок, - предложил он.
- Уходить собираешься?
В голосе ее Василий почувствовал тревогу.
- Сперва поговорим, а потом решу.
Клавдия села у теплой плиты, скрестив руки на груди. Василий пододвинул свою табуретку, примостился рядом. Скосив глаза на Клавдию, он молча смотрел на нее, будто видел в первый раз. Без косынки и халата она выглядела моложе своих лет. Лицо у нее было волевое, энергичное, и хотя под глазами легли морщинки, но в эти минуты она ему нравилась.
- Что ты знаешь, Клаша, обо мне? - спросил наконец Василий и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Унтер-офицер с георгиевскими крестами, не пьет, в карты не играет, человек с виду тихий, смирный. - И неожиданно повысил голос. - А я вовсе не смирный. Мне тебя бояться нечего, все расскажу. Человек я вольный: захочу - возьму котомку, котелок и пойду, как сказал генерал на комиссии, на все четыре стороны. И не увидишь меня больше. Низко кланяюсь тебе за хлеб и обед, но продавать свою совесть не собираюсь. Ты вот говоришь, что Нагорный политический, под надзором полиции и прочее такое. Ладно, однако он по тюрьмам не шатался, а Васенька, - при этом он несколько раз ткнул себя кулаком в грудь, - почти три года отсидел в Москве в Бутырках. В одиночке. Думаешь, украл? Зарезал? Упаси боже! Я рабочих на заводе к забастовке призывал. Невмоготу нам стало жить, вот так, - и провел ребром ладони по горлу, - меня за это судили да на три года в тюрьму упрятали. Что же, я после этого спасибо скажу приставу и царю нашему батюшке? Эх, Клаша, Клаша, тяжело живется рабочему брату, тяжело мужику, тяжело солдату. На наших костях богатства копят.
Клавдия слушала Василия, широко раскрыв глаза. Будь на месте Василия Нагорный или кто другой, она убежала бы, заткнув уши, и готова была бы кричать, что его надо арестовать за крамольные речи. Но тут же одумалась: может, он правду говорит? Ведь Никодим внушил ей, что Нагорный плохой человек, - он боялся всех: городового, пристава, любого чиновника.
- Мне учиться хочется, в люди выйти, а ты не позволяешь, - продолжал он. - Что же мне, на твоей шее сидеть и тебя объедать? Ты чего Нагорного боишься? Кому он зло причинил: мне или твоему Никодиму? А что Нагорный в бога не верит, так и я такой. Наш полковой священник перед боем крестом нас осенял, а сам - в кусты. Звал убивать людей именем бога. А у германцев и австрийцев свой священник велел им убивать нас тоже во имя бога. Ты, Клашенька, подумай обо всем хорошенько, разберись, что к чему, а тогда и решай. А теперь помоги мне надеть шинель, и я пойду.
Клавдия обомлела. Она знала, что Василий при всей кажущейся мягкости характера не отступится от своего решения. "Нет, - сделала она вывод, - я его не отдам". Стремительно поднявшись с табуретки, она подошла к нему сзади и обняла за плечи.
- Прости меня, неразумную. Я ведь не хотела обидеть тебя. Хочешь учиться - учись. Только не уходи, боязно теперь одной оставаться. Хоть не муж ты мне и не полюбовник, а привыкла к тебе. - Она гладила его своими большими крепкими руками и повторяла ласковые слова. - Нельзя тебе уходить, ты еще не окреп.
- Останусь, - примирился Василий.
Перед сном Клавдия, перевязывая ему раны, сказала:
- У Антона Ивановича холодно, позови его к нам, здесь и учитесь.
За месяц Василий много успел. Учитель был доволен его настойчивостью и желанием все узнать. Василий учился и читал с утра до вечера, радуясь, что так удачно сложилась жизнь в Казани. Теперь Нагорный с Василием подружились. Постепенно от учебников Нагорный переходил к жизни, а главным вопросом жизни была назревающая революция.
- Я сам понимаю, Антон Иванович, что революция придет. Я ведь хорошо помню девятое января в пятом году. Сколько жить буду, не забуду, как заиграл рожок, потом раздались выстрелы и все бросились бежать. Мне тогда только шестнадцать было, а до смерти буду помнить женщину, которая бежала с дитем на руках, прижимая его к груди. Завернула она в переулок, посмотрела на дите, а оно мертвое…
Василий закрыл лицо руками, как бы опасаясь снова увидеть страшную картину Кровавого воскресенья.
- Теперь ты сам понимаешь, Василий Константинович, куда тебе податься, - одобрительно сказал Нагорный и потрепал свою нечесаную бороду.
Василий оторвал руки от лица, посмотрел большими синими глазами на Нагорного, ожидая, что он еще скажет, но тот молчал. Тогда он встал и зашагал от окна до дверей. Нагорный, наклонившись над учебником, исподлобья следил за ним.
- Завтра пойду наниматься на завод.
- На какой?
- Еще не знаю.
- Пойди на завод Остермана, - подсказал Нагорный. - Там найдешь старшего мастера Анисима Кривочуба, он тебе во всем поможет. А пока возьми вот эту книгу, почитай!
Василий открыл книгу на первой странице, пробежал глазами и сказал:
- Я роман Чернышевского уже читал.
- Нравится?
- Да!
- Помнишь, как складывается жизнь у героев? У Рахметова она проходит в неустанной борьбе. Борьба за идею воспитала в нем твердый характер и независимость взгляда. Лопухов с детства добывал средства для существования. Кирсанов с двенадцати лет помогал отцу переписывать бумаги, учеником четвертого класса он давал уже уроки. Оба они грудью, без связей и знакомств пролагали себе дорогу. Вот и ты должен поставить перед собой цель: быть неустрашимым, твердым, подчинить свою личную жизнь интересам великого дела рабочего класса.
На другой день Василий пришел в контору завода. В тот час в конторе сидел сам хозяин, Михаил Евгеньевич Остерман, который обычно хвалился тем, что он, как и городской голова с полицеймейстером, был членом правления Первого казанского добровольного пожарного общества. До войны у Остермана была механическая мастерская, но предприимчивый немец с помощью городского головы получил подряд на изготовление и поставку военному ведомству гранат. Мастерская превратилась в оборонный завод.
Михаил Евгеньевич, чистенький и гладко выбритый, с фулярным галстуком под белым накрахмаленным воротником, напоминал больше адвоката, чем заводчика. Увидев вошедшего незнакомца с знаками солдатской доблести на шинели, он доброжелательно посмотрел на него:
- Что скажешь, солдатик?
- Хочу на работу наняться.
- А что ты умеешь делать?
- До войны работал в Питере на франко-русском заводе Берда, потом в Мытищах на вагоностроительном. Я слесарь-механик. По ранению уволен из армии с белым билетом.
- Как же ты попал в Казань?
- Лечился в лазарете, что на Арском поле.
- Документы у тебя с собой?
Василий достал из кармана белый билет и протянул хозяину. Тот внимательно прочитал, предложил конторщику:
- Зачислите его слесарем-механиком и направьте к Кривочубу.
Анисим Кривочуб выглядел тщедушным и узкогрудым. Ходил он согнувшись, словно за плечами у него висел тяжелый мешок. В старом пальтишке раструбом книзу, с отстегнутым хлястиком на спине, он был похож на огородное чучело. На тонких губах лежала печать недовольства.
Кривочуб поставил Василия за станок и строго предупредил:
- Будешь плохо работать - уволю. Спуску никому не даю.
Василий призадумался: "Сразу видать - хозяйский холуй. Как с таким поговорить по душам? Не ошибся ли Нагорный?"
К концу дня Кривочуб подошел к Василию:
- Где работал раньше?
- В Питере, потом в Мытищах под Москвой.
- В ночлежке ночуешь?
- Зачем? Я на Татарской улице живу, против Нагорного.
- Ты студента знаешь? - пристально взглянул на него мастер.
- Знаю! Он меня учит по программе гимназии. Про тебя говорил.
- Поменьше болтай, твое дело - работать.
Домой Василий возвращался в приподнятом настроении, словно нашел то, чего так долго искал.
- Только не трать понапрасну много сил, - предупредила его Клавдия, - береги здоровье.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В тусклой комнатенке старшего мастера Анисима Кривочуба до того неприветливо, что уж хуже нельзя. Что спросишь с бездетного вдовца? День-деньской на заводе, вечером один, а уж если случится уйти, то никто толком не скажет куда: кто говорит в кабак, кто - к какой-то сторожихе-татарке. Человек он малоприметливый, никто им не интересуется.
Как ни строг на работе Анисим, а все же позвал Василия в гости. Понравился ему георгиевский кавалер с раскидистыми плечами. "На них хоть железину гни", - подумал он. Где ему знать, что спина у солдата покалечена.
Давно стемнело за худым оконцем, давно остыл чай, а Василий, не тая, все рассказывал мастеру так, как рассказывал Нагорному.
…В лучах багряного солнца золотится пыль, поднятая возвращающимся стадом с выгона. Деревня на горе ничем не приметна - одна липа да две осины у прогона за околицей, а дома́ - один хуже другого. Жалко выглядят дряхлые двухоконные избушки, вросшие в землю. Летом в жару духотища, а зимой за ночь все тепло выдует.
С незапамятных времен деревню звали Ба́рщинкой; по рассказам, будто вокруг росла болячешная трава, и в народе говорили: "Был бы борщевник, и без хлеба сыты будем". Другие уверяли: "Ходили мужики на барщину всей деревней, потому так и прозвали". У двух-трех богатеев дома тесом покрыты, оконные рамы резные, на крыше конек с двумя конскими головами.
Ехал однажды помещик из Ярославля в Рыбинск. Замучила жажда, охота напиться, а до города верст двадцать.
- В Ба́рщинке, барин, речка Ключи, из земли родниковая вода бьет, - посоветовал кучер.
В деревне остановились. Глядит помещик - на бревне сидит мужики. Подозвал к себе. Барин не то чудаковатый был, не то лишнего хватил в Ярославле, но из всех мужиков выбрал взглядом одного головастого и говорит ему:
- Ни дать ни взять Блюхер!
- Чего, батюшка барин? - удивился испуганный мужик.
- Блюхер, говорю. Ну, подойди ближе!
Мужик робко шагнул, перекрестился от страха.
- Форменный Блюхер! - не унимается барин и заливается смехом. - Тот был голован, и ты голован.
- Меня Левонтием Кузнецовым зовут, - набравшись смелости, сказал мужик. - У нас в Барщинке все Кузнецовы да Медведевы. Есть еще Прибатурин да Румянцев. Вот я, к примеру, Кузнецов, а эти, - мужик обернулся и кивнул в сторону, где стояли остальные, - Медведевы.
- Дуралей! - процедил сквозь зубы помещик. - Я говорю, фельдмаршал Блюхер имел такую же голову, как ты, а тебе невдомек. - И, рассердившись на мужика за недогадливость, позабыл про родниковую воду, про томившую его жажду и сердито крикнул кучеру: - Пшел!
С тех пор Леонтия Феклистовича стали все в деревне называть Блюхером. И сына Павла так прозвали, и внука Константина, и правнука Василия. Прошло много лет, а чужая, немецкая фамилия навсегда пристала к ярославским мужикам Кузнецовым.
Константин Блюхер пошел с двадцати лет маяком по селам и городам Ярославщины. Так звали тех, кто бродил по базарам, скупал холсты, нитки и перепродавал купцам. Купцы были известные и именитые: Затрапезновы, Протасовы, Морозовы, Сорокины, Опарины. Земля в Ярославской губернии испокон веку была скудная, хлеб ели покупной, выгонов мужики не имели, покосы арендовали на помещичьих землях. И народ шел на отхожий промысел: кто в Ригу, кто в Москву, а больше всего в Питер. Шли половыми в трактиры, приказчиками в лавки, каменщиками, а то и бурлаками. Ярославцев предпочитали другим - сметливые, ловкие, вежливые в обращении. Питерские купцы нанимали их без разбору.
Сколько их уходило в города и по несколько лет не возвращалось домой! Бывало, что и новой семьей на стороне обзаведется, а баба в деревне ждет не дождется и рожает ребят. Не всем везло, были и такие, что возвращались убогими и нищими.
- Отца моего знали во многих селах, - рассказывал Василий Кривочубу. - Голос у него выделялся в толпе, и имя было хорошее: честный, неподкупный, никого не обсчитывал. Пришел однажды домой злой от неудачи, два дня молчал, а потом заговорил: "Где ни приводилось быть, видел одно - народ бежит. Отчего бы это? А мне все понятно. Земля щедра, да не своя, а на своей полосе не прокормишься. Значит, нам на отхожий промысел идти". - "Не лучше ли в артель податься?" - посоветовала моя мать. "Денег надобно худо-бедно двадцать пять рублев внести, - пояснил отец. - Где их взять? Вот в Горевке куют винты, в Нечаевке - нарезки, в Павлицове - втулки, в Буйниках отпиливают шарниры, а в Княгинине мастерят раксы к рессорам. Скупщики железо покупают, раздают слесарям да кузнецам. Я на такое дело не пойду". - "А про Васятку думаешь?" - обратно спросила мать. Отец сдавил обеими руками голову, словно хотел ее раздавить, и ответил: "Порушил бы я крестьянство, ей-ей, да куда с семьей пойду?" Без меня еще трое было, - пояснил солдат, - две девочки, Шура да Лиза, и братишка Павка. "В городе, - говорит отец, - и без нас зимогоров хоть отбавляй. Может, пойти на суда́ с топором? В Мологском уезде мужики так решают: "Суда́ нас больше кормят, чем земля".
За год из Ярославской губернии уходили на отхожий промысел шестьдесят тысяч человек. Даниловский уезд поставлял печников и каменщиков, Мологский - пильщиков и плотников, Ростовский - огородников, Пошехонский - портных, а Угличский - трактирщиков.
Тяжела была жизнь питерщиков - так называли уходивших на промысел. Поэт Суриков выразил горести и печали своих земляков. Возвращается питерщик домой и думает про себя:
Все убито во мне суетой и нуждой,
Все закидано грязью столицы;
В книге жизни моей нет теперь ни одной
Освежающей душу страницы…
- Кончил я церковноприходскую школу, дальше бы пошел учиться, да где уж, - вздохнул Василий, - самого себя надо было кормить.
- Сколько же тебе лет в ту пору было? - спросил Кривочуб.