В сентябре девятьсот пятого года до Петербурга докатилось эхо московской забастовки. Начали ее печатники, их поддержали железнодорожники, а за ними потянулись все рабочие. Движение поездов прекратилось. К бастующим присоединились инженеры, врачи, учителя, адвокаты, студенты. В октябре вся страна забурлила гигантским потоком, грозя прорвать плотины самодержавия. Царь издал манифест, обещая всем свободу слова, совести и собраний и даже Государственную думу с народными депутатами. Но народ терял веру в того, кто безжалостно приказал расстреливать рабочих девятого января. Распевали и песенку:
Царь испугался, издал манифест:
мертвым свобода, живых - под арест.
В городах возникали советы рабочих депутатов. Сильнее других городов бурлила Москва. Толковали, что скоро перестанут печь хлеб, начнется голод, что рабочие грозят разрушить машины в Рублеве и в Мытищах и тогда Москва останется без воды. Почтово-телеграфные служащие потребовали уволить управляющего министерством внутренних дел Дурново и вынесли постановление, в котором указали: "Министр-провокатор не должен иметь влияние на управление свободой России". Дурново в ответ предупредил, что служащие будут уволены, если не возобновят работу. Москвичи не испугались. Забастовали банщики, мыться стало негде. В Химках неизвестные сожгли дачу Стадницкого, а в Кучине - дачу Шаховского.
В большом зале консерватории на митинге выступил рабочий, одетый в косоворотку и высокие сапоги. Он говорил язвительно и смело:
- Буржуазия ликует. Извольте видеть, манифест им конституцию дал! Я вам скажу прямо: это не конституция, а проституция. Вы вот сходитесь, речи говорите, а все ни к чему. Действовать надо! Пора пугнуть жирных господ!
На второй день декабря в Спасских казармах у Сухаревой башни взбунтовался 2-й Ростовский гренадерский полк. Солдаты овладели цейхгаузом, устранили офицеров и посадили их под арест.
Шестого декабря, в Николин день, на Красной площади происходило молебствие партии союза русского народа. Во время пения "Боже, царя храни" часть присутствующих запела "Вы жертвою пали" и "Марсельезу". Началось побоище.
На другой день забастовала вся Москва и началось вооруженное восстание.
Новый, девятьсот шестой год Воронины не справляли. Дела в лавке ухудшились, хозяин ходил мрачный. Николай Николаевич продолжал заниматься с Настей, но теперь часто пропускал уроки, не приходил вовсе. В погожий майский день он явился возбужденный и, пройдя мимо прилавка, за которым стоял Василий, пренебрежительным тоном сказал:
- Вот видишь, Васька, твоя не взяла! В этом году рабочий не станет министром.
Василий презрительно посмотрел на студента и двусмысленно ответил, запомнив латинскую поговорку:
- Ex nihilo nihil! Был ты, Николка, дерьмом и обратно им остался.
"Поди узнай, о ком он сказал: о царе или обо мне? Зубастый парень", - подумал студент и тут же поднялся по лестнице в квартиру, а уходя с урока, громко рассмеялся и сказал:
- Не понимаешь, как себя вести. Приходи сегодня вечером на Расстанную пять, квартира четыре, спросишь Ковалева.
Студент по-обычному засвистел и вышел на улицу, оставив Василия в полном смятении. "Куда это он меня зовет и зачем? - подумал он. - Ловушка или двуличный человек?"
Вечером Василий нашел дом, который ему назвал Николай Николаевич. Он постоял в нерешительности перед четвертой квартирой и наконец позвонил. Ему открыл сам студент и, схватив за руку, без слов увлек в небольшую комнатенку. Василий боязливо осмотрелся. В углу стояла железная кровать, посередине неказистый стол и два стула, у окна этажерка с книгами.
- Садись!
Василий послушно сел, держа картуз в руках.
- Знаешь, зачем звал? - спросил Николай Николаевич.
- Нет.
- Ты давеча кого дерьмом обозвал: меня или царя?
- Как хотите понимайте, но я вас не боюсь, - решительно заявил Василий. - А мериться силой не советую, - и положил на стол жилистый кулак.
- Молодец, Васька! - развязно, как показалось Василию, сказал студент. - Меня называй как хочешь, а царя так не следует. Он не дерьмо, а кровопийца, которого надо вздернуть на дыбу. Палач Николка!
Василий недоверчиво смотрел на студента, не зная, го ли он говорит, что думает. "Сейчас я его проверю", - тут же решил он и с заинтересованным видом спросил:
- Скажите, пожалуйста, где теперь отец Гапон?
- Почему это тебя интересует?
"Увиливает, - подумал Василий, - не хочет сказать".
- Он ведь человек духовного звания, не то что мы с вами. Хотел рабочих из собачьей жизни вывести, а что получилось?
- Гапон провокатор и такой же подлец, как царь. Он уже нашел себе успокоение, - объяснил студент.
- Это как же понимать, Николай Николаевич? Говорите вы не латынью, а все-таки не ясно. Я был девятого января прошлого года на площади. За что стреляли в рабочих?
- Ты не Воронин, все понимаешь сам.
- Воронин тоже понимает, но по-своему. Опять же, Настасья Фадеевна понимает, и тоже по-своему.
Николай Николаевич пристально смотрел на Василия, чувствуя удивительно логичный ход мыслей у этого молодого парня. "Не надо его больше испытывать, - решил он, - выложу все начистоту".
- Настасья Фадеевна понятливая, умная барышня, - начал студент, - я на нее напраслину возвел, но ненавижу ее лютой ненавистью, как ненавижу и отца ее, мать, все купеческое семя. Все они готовы перегрызть нам глотку. А насчет Гапона я тебе скажу. Попа спас эсер Рутенберг, а потом он с ним рассчитался.
- Я и его знаю, - перебил Василий.
- Откуда? - поразился студент.
- Слушал его речь к рабочим у Нарвской заставы девятого января, он уговаривал их не ходить к царю с петицией.
- Так вот, Рутенберг помог ему бежать за границу. Осенью прошлого года, когда начались забастовки, Гапон вернулся в Россию и сразу вступил в переговоры с главным министром Витте. О чем они там говорили, нам ясно, потому что Гапон стал выступать против тех, кого призывал к забастовкам и восстанию, против революционеров. Полиция поручила ему добиться от Рутенберга выдать боевую организацию Центрального комитета партии социалистов-революционеров, то есть эсеров. Рутенберг, не будь дурак, сообщил об этом своему Центральному комитету, и тот разрешил убить Гапона в такой обстановке, в которой будет неопровержимо доказана его провокаторская роль.
Василий с интересом слушал рассказ Николая Николаевича.
- Двадцать восьмого марта, - продолжал студент, - Рутенберг заманил Гапона для переговоров на дачу в Озерках под Питером, а в боковой комнате спрятал несколько рабочих-гапоновцев и трех эсеров. Начались переговоры. Рабочие все слышали. Когда переговоры кончились, они вошли в комнату. Гапон, понятно, смутился, забился, как зверек, в угол. Подробностей я не знаю, но доподлинно известно, что его тут же повесили и только недавно полиция обнаружила его труп. Собаке - собачья смерть!
Николай Николаевич поднялся, подошел к окну, стоя спиной к Василию. Потом он обернулся и тихо спросил:
- Фадей Фадеевич часто в лавке бывает?
- Мало, я один хозяйничаю.
- Хочешь мне помочь?
- Смотря в каком деле, - ответил уклончиво Василий. - Если воровать, то на меня не рассчитывайте.
- У тебя в голове много дури, - безобидно сказал студент. - Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Жандармы и полиция сейчас бесчинствуют. Сюда ты больше не приходи и адрес этот позабудь. А вот я к тебе частенько буду захаживать, приносить листовки и газеты, а ты их прячь в воронинском драпе и сукне. Мой товар с виду простой, а действует как бомба. Дело это опасное, сам понимаешь. Согласен?
Василий встал. Теперь студент в его глазах сразу вырос, словно колонна на Дворцовой площади. Ему даже стало душно от подступившей к сердцу радости, он готов был броситься студенту в объятия, но сдержал себя и деловито ответил:
- На этот счет можете быть уверены. Ни одна живая душа не найдет, да и кто станет искать у купца в лавке?
- Вот мы и поняли друг друга! - весело похлопал Николай Николаевич по спине Василия.
На другой день студент вошел в лавку, и Василий как ни в чем не бывало приветливо встретил его:
- Милости просим, Николай Николаевич!
- Благодарю! - ответил студент и, бросив на него заговорщицкий взгляд, поднялся по лесенке в квартиру. На следующий день студент опять пришел и, убедившись, что в лавке никого, кроме Василия, нет, положил на стол перевязанную бечевкой пачку и быстро произнес:
- В тайник!
Василий тотчас извлек из-под прилавка рулон драпа, ловко развернул его, не задев пломбы, вложил пачку, снова свернул и бросил рулон открыто на полку.
Студент одобрительно подмигнул и поднялся в квартиру. Василий остался один. Вся эта маленькая история вызвала в нем прилив гордости, - шутка ли сказать! - отныне он приобщился к тем людям, за которыми гонятся, как ищейки, агенты жандармской полиции.
За неделю студент притащил пять пачек, и все они с помощью Василия нашли себе место в рулонах драпа, посконного и велюрного сукна.
А потом Николай Николаевич исчез и больше не приходил. Настя ждала его день, другой, третий, а он словно в воду канул. Ждал его и Василий. Ведь между ним и студентом было договорено, что они начнут заниматься по программе гимназии. "Что бы это могло быть? - размышлял Василий. - Не заболел ли? Идти к нему нельзя, он ведь просил забыть адрес на Расстанной. Неужели Николая Николаевича схватили жандармы и упрятали в Петропавловскую крепость?"
Не раз Василия подмывало развернуть хотя бы один из отмеченных им рулонов, извлечь газету или листовку и почитать, но он решительно отгонял эту мысль, считая, что свершит святотатство. Рассудительность тем не менее одержала верх. "Я как собака на сене, - думал он, - сам не читаю, другим не даю. А уж если сторожу, то надо знать, что за сокровище". Закрыв субботним вечером наружную дверь ранее обычного, Василий прислушался к шорохам в хозяйской квартире и, найдя момент подходящим, вытащил одну пачку на прилавок. Едва он развязал бечевочку и развернул оберточную бумагу, как увидел на круглоспуске ноги хозяина, бесшумно спускавшегося в лавку. Малейшая растерянность могла выдать Василия с головой. Обмануть Воронина было не под силу даже прожженному приказчику, не то что молодому и застенчивому Василию. Уложить быстро пачку обратно в рулон было безрассудно - Фадей Фадеевич заметил бы. Оставить на прилавке в надежде, что он не обратит внимания, - рискованно.
"Как быть? Что сделать?" - эти вопросы сверлили мозг Василия, заставив забыть все остальное. И вдруг мелькнула мысль. Оставив пачку на прилавке, он поспешил к круглоспуску и, взбежав на несколько ступенек, очутился перед хозяином.
- Фадей Фадеич, - стараясь не выдать своего волнения, сказал шепотом Василий, - полиция стучится, а я лавку закрыл. Чего ей, окаянной, надо? За взяткой пришли? Не давать! Идите наверх, закройте на кухне дверь на засов.
Другого приказчика Воронин бесцеремонно отшвырнул бы в сторону и сам открыл бы лавку, но Василия он послушал и, с трудом повернув на лесенке свою грузную фигуру, поднялся наверх.
Через несколько минут пачка была спрятана, а сам Василий, войдя в квартиру, сказал хозяину с наигранной веселостью:
- Ушли хабарники! Им волю дай - весь товар унесут.
Прошло лето, миновала осень, а Николай Николаевич так и не появлялся.
- Ты студента не встречал? - спросил как-то Фадей Фадеевич у Василия.
- Не иначе как тяжело заболел, - ответил Василий, намереваясь отвести подозрение от Николая Николаевича. - Кабы знал, где квартирует, - сходил бы к нему.
- Ладно, - махнул рукой хозяин, - нет его, и не надо.
Василия этот ответ не устраивал. Он давно примирился с мыслью, что Николая Николаевича ему не увидеть, но держать без движения нелегальную литературу было опасно.
В пасмурный, но еще бесснежный ноябрьский день в лавку вошла молодая женщина и спросила лучшего драпа. Василий показал ей отрез, и она, щупая, долго мяла драп тонкими пальцами, потом разглаживала и на вытянутой руке смотрела на него, оценивая качество. Убедившись, что в лавке никого, кроме приказчика, нет, она наклонилась над прилавком и тихо спросила:
- Ковалева не ждете?
У Василия замерло сердце. Он никак не ожидал, что незнакомая покупательница напомнит ему имя того, кого он так долго и томительно ждал, потеряв всякую надежду на встречу. Женщина продолжала рассматривать драп как ни в чем не бывало. Когда первое волнение у Василия прошло, он тоже тихо спросил:
- Вы его знаете?
Женщина снова оглянулась, и Василий понял ее безмолвный вопрос.
- Нас никто не слышит. Где он?
- Сидит! - ответила она. - К вам у меня поручение. Вы - Василий?
- Да, да! - торопливо произнес он. - Как же это случилось?
- Николай просит вернуть те пачки, которые вы спрятали в рулонах. У меня с собою сумка. - Заметив на его лице недоверие, она добавила: - Вы приходили ко мне на Расстанную пять?
Василий покачал головой, и по этому кивку женщина убедилась, что недоверие у него рассеялось. Он быстро достал рулон, развернул его и дал женщине пачку, которую она мгновенно спрятала в сумку. Потом она выпрямилась и с независимым видом произнесла:
- Я приду завтра в это же время, - быть может, у вас найдется для меня лучший товар.
После ее ухода Василий сел за конторку и погрузился в раздумье. Николая Николаевича нет, кто знает, увидятся ли они вновь. Мечты о занятиях лопнули как мыльный пузырь. Хотелось убежать из ненавистной лавки. И неожиданно мелькнула мысль: не может ли эта женщина заменить Ковалева? На душе сразу стало легче, посветлело. Он возвратился к прилавку, убрал драп, к которому она приценивалась. Ему казалось, что каждую минуту она вернется за остальными пачками, и тогда он с ней поговорит, и она, бесспорно, поможет ему.
С февраля нового года Василий стал заниматься с Анной Николаевной. Фамилия у нее была немецкая - Шуберт. Худая, невысокая, с большими карими глазами, с гладко причесанной головой и небольшим пучком на затылке, она напоминала гувернантку. У Анны Николаевны был всегда растерянный вид, как у пассажира, который по ошибке вошел не в тот поезд, но позже Василий убедился, что она хорошо играет свою роль. Успехам Василия она радовалась и во время занятий держалась с ним так строго, что он никогда не посмел бы сам заговорить о Ковалеве. Изредка она, сидя за тем же неказистым столом, который Василий увидел при первом посещении, шепотом говорила: "От Николая есть весточка. Он все еще здесь и доволен тем, что я с вами занимаюсь".
Фадей Фадеевич знал, что Василий с кем-то занимается, и не препятствовал. Наоборот, он даже как-то сказал:
- Позови его, пусть с Настенькой закончит ученье.
- Он на дом не ходит, - нашелся Василий, - а Настасье Фадеевне негоже к мужчине с визитом.
- Это я сам понимаю.
Василий не хотел, чтобы Воронин или кто другой из его семьи встречались с Анной Николаевной. Не хотела этого она сама. Если приходила в лавку, то не иначе как под черной вуалью и заговаривала с Василием с глазу на глаз, когда ни посетителей, ни самого хозяина не было. Она продолжала приносить и уносить пачки, держась в магазине всегда как покупательница, и всякий раз рассматривала один и тот же отрез драпа.
Летом как-то после занятий она с грустью сказала:
- Всё! - И после долгой паузы добавила: - Николая выслали в Сибирь.
Василий почувствовал, что Анне Николаевне стоит большого труда не заплакать, и понял, что Николай для нее не только товарищ по работе. Она же поделилась своим горем именно с Василием, потому что он охотно в свое время помогал Николаю, а теперь ей и все он делает так умно, что комар носа не подточит. Не каждый согласится на такой риск.
- Что же будет дальше? - спросил он.
Анна Николаевна посмотрела на него добрым взглядом:
- Осенью я уеду из Питера. Вам придется заниматься одному. Когда вернусь - дам о себе знать.
Настя не только ревниво относилась к тому, что Василий вечерами занимается, но и злилась. Она готова была сцепиться со своими сестрами, с маменькой, лишь бы выместить на ком-нибудь свою злость. Василий взял себе за правило не разговаривать с ней в лавке даже тогда, когда покупателей не было. Он становился за конторку, доставал счета и делал вид, что не замечает Насти.
Однажды она высмотрела, куда он уходит, - и более часа простояла в ожидании на углу. Когда Василий вышел из дома, в котором жила Анна Николаевна, Настя подошла к нему и с хитростью, в которой прозвучала и угроза, заметила:
- Твой студент-то, оказывается, в юбке. Так вот ты какой!
Василий разгадал хитрость Насти и тут же предложил:
- Сходим к нему! Но только твоему папеньке я все расскажу.
- Да я пошутила, - отступила Настя. - Уговори его приходить к нам.
- Как же уговорить безногого человека? - соврал он.
- Так бы и сказал.
Осенью Анна Николаевна попрощалась с Василием и уехала в Томскую губернию к Николаю.
- Уж вы передайте ему от меня низкий поклон и скажите, что если время позволит, то я и латынь одолею. Еще прошу передать, что служить у Воронина больше не намерен и пойду на фабрику.
- Это правильный путь, - одобрила Анна Николаевна. - Николай вас только похвалит.
Шуберт уехала. Занятия прекратились, зато торговля в лавке оживилась, а Василий мрачнел из месяца в месяц. С Сеней он почти не встречался, тот забросил книги и при встрече с Василием хвастался, что через пять-шесть лет беспременно откроет свой лабаз на Боровой. Василий презирал Сеню, как и всех приказчиков.
Как-то однажды Василий обратился к хозяину:
- Фадей Фадеич, дозвольте на часок отлучиться. Хочу повидать земляка.
- Иди, бога ради!
Василий давно наметил завод, на котором хотел работать: франко-русский чугунолитейный, механический и меднопрокатный завод Берда. В конторе его приняли без особого восторга, но обещали дать работу. Осенью 1909 года Василий, попрощавшись с Лушей и семьей Воронина, взвалил на плечи давно приобретенный сундучок и ушел к многосемейному слесарю завода Акимову, приютившись у него на квартире в углу. Перед уходом Луша поцеловала его, прослезилась и взяла с него слово приходить к ней каждое воскресенье. Воронин хмурился, долго молчал, но не выдержал:
- Не буду таить, выложу всю правду. Вовеки не найти мне такого приказчика. Да и какой ты приказчик! Я давно тебе отдал всю лавку с товаром в полное доверие. Ты здесь вроде управляющего. - Он остановился и подумал: - Когда бы ни надумал вернуться - приму.
Настя порывалась что-то сказать, но не рисковала в присутствии родителей, а побежать на улицу за Василием ей было неудобно - вот уже полгода, как за ней ухаживал с серьезными намерениями Геннадий Ардальонович.
Выйдя из лавки, Василий обернулся, посмотрел без сожаления на дом, в котором проработал девять лет, и зашагал по направлению к Обводному каналу.
Завод Берда в Питере считался крупным - на нем работало полторы тысячи рабочих. Жили бедно. Слесарь Акимов, у которого Василий нашел приют, еле сводил концы с концами. С первых же дней Василий понравился Акимову своей рассудительностью и приветливостью.