Аполлинария немного занималась литературой, и в сентябре 1861 г. во "Времени" появился её рассказ "Покуда". Этот слабый и мало оригинальный очерк не отличался никакими художественными достоинствами; но редактор журнала Достоевский имел особые основания содействовать дебюту и дальнейшему сотрудничеству своей молодой знакомой ("До свадьбы" - второй рассказ Сусловой - был напечатан в 3-й книжке "Времени" за 1863 год). Аполлинария, как женщина произвела на Достоевского сильное впечатление. Достоевский почувствовал очарование её красоты и молодости. Он был на 20 лет старше её, и его всегда тянуло к очень молодым женщинам. Во всех его романах - героини очень юные и любят их пожилые мужчины.
Аполлинария была очень хороша собою, в каждом её движении сквозила та неуловимая, раздражительная сила, которую американцы называют "призывом пола", а французы "обещанием счастья". В этом случае с молодой девушкой плотское притяжение было основой интереса Достоевского к Аполлинарии. Молодость 22-х летней Аполлинарии сразу возбудила в нем желание - неизменно нараставшее и перешедшее в телесную страсть. Однако вскоре эротическая сторона их отношений была подкреплена и осложнена эмоциями другого порядка.
Аполлинария была девушкой из народа, в ней проявлялась мужицкая стойкость и закал, её происхождение делало её типичной, русской, и это очень притягивало Достоевского, с его националистическими и народническими мечтаниями, которые именно в эти годы все более и более развивались в нем. До сих пор ему приходилось по преимуществу встречать женщин из дворянской или чиновной среды.
Аполлинария была представительницей нового поколения: в её словах и поведении Достоевского привлекала, а порою и ужасала психология молодежи, выросшей, когда он прозябал в Сибири. Встречаясь с сестрами Сусловыми и их друзьями, он вошел в соприкосновение с теми нигилистически настроенными юношами и девушками, которых он не мог принять идеологически; он отвергал и опровергал их воззрения иконокластов и атеистов, он полемизировал с ними в романах и статьях, но он не мог оторваться от них, и было что-то болезненное в том, как они завладевали его воображением. Здесь опять-таки проявилась его эмоциональная раздвоенность: он любил тех, кого должен был ненавидеть, и всего ближе ему были те самые революционеры, которых он разоблачал и бичевал. Они привлекали его внутренним огнем, горевшим в их речах, бессознательным идеализмом, сквозившим в их якобы цинических словах и нравах. В них дышал задор и пыл сильных, ищущих и растущих натур. Это он особенно угадывал в Аполлинарии. В Аполлинарии был сильно развит тот самый максимализм - во взглядах, чувствах, требованиях к окружающим, - который Достоевский так хорошо понимал, постоянно изображал в своих героях и считал исконной чертой русского характера. В Аполлинарии сочетались воля и идеализм. Она могла идти до конца в том, что считала правильным, пренебрегая условностями и удобствами, - и в то же время в ней жила наивная мечта о совершенстве, наблюдались порывы страстной, почти экзальтированной натуры.
Внешне она была медлительна, сдержанна, жесты её были скупы, почти ленивы, она часто казалась апатичной, томной, - но внутри все у неё волновалось и кипело. Она была независима, умна и бесконечно горда и самолюбива. На почве гордости и самостоятельности и разыгрался конфликт, в конце концов, разрушивший её любовь к Достоевскому.
Достоевский был её первым мужчиной. Он был также и её первой сильной привязанностью. Она потом рассказывала заграницей мало знавшим её людям, что до 23-х лет никого не любила, и что её первая любовь была отдана сорокалетнему человеку: на внешность и возраст она внимания не обращала. Аполлинария, как все окружение Достоевского, не видела ничего дурного в свободе тела, и если она оставалась девушкой до знакомства с Достоевским, то причиной этому были не моральные запреты, а отсутствие того, кого она могла бы полюбить. А раз она полюбила, никакого вопроса о физическом сближении для неё не существовало: оно в её глазах было нормально и естественно, и она отдалась, "не спрашивая, не рассчитывая". В начале 1863 года Достоевский и Аполлинария уже были любовниками. Достоевский, конечно, не строил себе иллюзий насчет своей чисто мужской привлекательности. Ему стоило поглядеть на себя в зеркало, чтобы придти к заключению: не своей внешностью мог он завоевать сердце молодой девушки, да ещё такой красавицы, какой в ту пору была А. Суслова. Вот как описывает Достоевского одна его современница:
"Это был очень бледный, землистой, болезненной бледностью, не молодой, очень усталый или больной человек, с мрачным измученным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от напряженно сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом лице со впалыми щеками и широким возвышенным лбом одухотворен был чувством и мыслью. И эти чувства и мысли просились наружу, но их не пускала железная воля этого тщедушного и плотного в то же время, с широкими плечами, тихого и угрюмого человека. Он был точно замкнут на ключ: никаких движений, ни одного жеста, только тонкие бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил. А общее впечатление с первого взгляда почему-то напоминало мне солдата из "разжалованных", каких мне не раз приходилось видеть в детстве, - вообще напоминало тюрьму и больницу".
Когда он оживлялся, он кусал усы, ощипывал жидкую русую бородку, и лицо его передергивалось.
Но Аполлинария не искала в нем красоты или физического обаяния. Ей нравились некоторые его особенности: у него были разные глаза, левый карий, а в правом зрачок так расширен, что радужины не было заметно. Эта двойственность глаз придавала его взгляду некоторую загадочность. У него были очень крепкие, хотя и небольшие руки: когда они с Аполлинарией занимались интимными отношениями, он сжимал её в объятиях до боли. Вообще он был очень силен физически, когда чувствовал себя хорошо, но после припадков падучей становился слабым, как ребенок.
Аполлинария видела в нем писателя, известность которого все увеличивалась, она угадывала огромный моральный и умственный размах его произведений, и вся её романтика "нигилистки" неудержимо влекла её к этому некрасивому и больному сорокалетнему мужчине.
Аполлинария как женщина была страстной и горячей натурой, как сегодня говорят очень сексапильной. В ней было соединение темперамента с холодностью, полового любопытства с физической брезгливостью. В жестах любви её возмущала подчиненность самки самцу. Она и в постели не могла забыться, отдаться до конца, а главное, признать и принять силу и власть мужчины.
Она пошла к Достоевскому по природной тяге и умственному выбору, но именно в половой области ждало её разочарование.
Достоевский разбудил, но не удовлетворил её сексуально. Он раскрыл ей телесную любовь, посвятил в тайны близости между мужчиной и женщиной, - но именно в часы этой близости увидала она странные и, быть может, пугающие стороны его натуры, которые её отталкивали или оскорбляли. Они подходили друг к другу душевно, эмоционально, но не сексуально. Достоевский писатель, мыслитель был выше нее, и она им восхищалась и ставила на пьедестал. Но этот образ друга и наставника искажался от опыта интимности. Достоевский любовник то был сентиментален, слаб, то обращался с ней, как с вещью, и обижал своими половыми эксцессами. Его особенности она принимала за обычные требования сладострастия, и они зачастую внушали ей инстинктивное отвращение. И в то же время он так отделял физическое от всего остального, что пол становился чем-то второстепенным, а сладострастие - размеренным. Их половые отношения были лишены всякой романтики. Слишком многое огорчало и унижало молодую девушку в её первом мужчине: он подчинял их встречи писанию, делам, семье, всевозможным обстоятельствам своего трудного существования. Он говорил, что больше не живет с женой, но постоянно думал о Марье Димитриевне и принимал нелепые, преувеличенные меры предосторожности, чтобы не нарушить её покоя. Как это всегда бывает, Марья Димитриевна, без всякого основания ревновавшая его ко всем другим женщинам, и не подозревала, что он изменял ей с молодой студенткой, и Достоевскому удалось скрыть от неё свою связь.
Всячески заботясь о жене, Достоевский ничем не жертвовал для Аполлинарии. В жизни его ничто не изменилось, по крайней мере внешне: ежедневное расписание, привычки, занятия - все осталось по-прежнему. Аполлинарию это раздражало. К Марье Димитриевне она ревновала глухой и страстной ревностью - и не хотела принимать объяснений Достоевского, что он не может развестись с больной, умирающей женой. Она не могла согласиться на неравенство в положении: она отдала для этой любви все, он - ничего. Никакого размаха, никакого опьянения не чувствовала она в их свиданиях, регулярных и тайных, тщательно скрытых от чужого взора. И в регулярности и в тайне было что-то унизительное. "Наши отношения для тебя были приличны, написала она ему позже, - ты вел себя, как человек серьезный, занятой, который по-своему понимает свои обязанности и не забывает и наслаждаться, напротив, даже, может быть, необходимым считал наслаждаться на том основании, что какой-то великий доктор или философ уверял даже, что нужно пьяным напиться раз в месяц".
Эта методичность объятий, эта размеренность, почти пунктуальность в "грехе", в том стыдном и темном, к чему Аполлинария прикоснулась через Достоевского, и удивляла и угнетала её. И кроме того, физическая любовь пришла к ней не в виде избытка жизненной силы, не в радости освобожденной и здоровой плоти, не в образе крылатого и смеющегося Эроса, а в судорогах сладострастия, распаленного болезнью и мрачным воображением, в гримасах и стонах полубезумного израненного Диониса. Вместо разумной простоты, о которой все толковали вокруг, или тех идеалов духовности, о которых ей, шестидесятнице и эмансипированной женщине, не полагалось и заикаться, хотя она "несла их в сердце своем", она столкнулась с запретной и страшной стихией пола. Опять-таки: несмотря на все рассуждения о свободе и праве на устройство жизни, как хочется, несмотря на презрение к условностям и проповедь полового "реализма", девушки, да и юноши 60-х годов были настроены скорее пуритански - и уйти от этого внутреннего пуританизма было нелегко, особенно когда учителем искусства любви был такой человек, как Достоевский: он пробудил в ней женщину и возмутил её глубины, но сделал это так, что она и поддавалась чувственности, и страшилась её, и видела во власти пола новые цепи, которые мужчина хотел на неё надеть. Достоевский вначале, несомненно, подчинил её себе, - и физически, как это бывает со взрослым мужчиной, овладевающим неопытной, ещё не любив шей девушкой, и морально, как старший, умный, знающий.
Достоевский с Аполлинарией попробовал действовать, как господин, - и тут натолкнулся на резкое сопротивление, потому что она сама была по духу своему и силе воли из породы господ, а не рабынь. В этом причина всех дальнейших столкновений, а особенно того сложного чувства, которое потом овладело Аполлинарией и так походило на ненависть и желание мести. Она рассказывала, как три года спустя Достоевский заметил:
"если ты выйдешь замуж, то на третий же день возненавидишь и бросишь мужа".
Для Достоевского было весьма соблазнительным подчинить себе именно такую женщину, как Аполлинария, это было поинтереснее, чем владеть безгласной рабыней, а отпор лишь усиливал наслаждение. Но в той напряженной борьбе, в какую превратились их отношения, гордость Аполлинарии постоянно страдала: положение, в котором она очутилась, казалось ей оскорбительным. Основное противоречие было между любовью, как она её понимала и желала, и проявлениями этой любви, от которых она и краснела, и возмущалась. Все было некрасиво и нехорошо - встречи в меблированных комнатах, вся эта "незаконная связь" с теми внешними подробностями, от которых на другой день становилось больно и стыдно. Ее также оскорбляло, что он не допускал её к себе в "лабораторию духа", мало делился литературными планами, что он относился к ней, как к обыкновенной любовнице, что он воспользовался её свободой и мучил её, хотел властвовать. Иногда раздражало её его "косноязычие" или долгое молчание. Некоторые его выходки поражали её неожиданностью и бесцельностью. Он хорошо знал эти свои недостатки:
"Я смешон и гадок, - писал он ещё в молодости, - и вечно посему страдаю от несправедливого заключения обо мне. Иногда, когда сердце плавает в любви, не добьешься от меня ласкового слова".
Насколько любовь Аполлинарии шла по ухабам, показывает черновик её письма от 1863 года:
"Ты сердишься, просишь не писать, что я краснею за свою любовь к тебе. Мало того, что не буду писать, могу (даже) уверить тебя, что никогда не писала и не думала писать, (ибо) за любовь свою никогда не краснела: она была красива, даже грандиозна. Я могла тебе писать, что краснела за наши прежние отношения. Но в этом не должно быть для тебя нового, ибо я этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их до моего отъезда заграницу".
Смысл её строк совершенно ясен: своих чувств ей нечего было стыдиться, потому что она считала их высокими, красивыми, даже грандиозными, но она не могла принять его отношения к ней, как к любовнице.
В Аполлинарии была та же скрытность, что и в нем самом. До конца объясниться было для них невозможно.
Любовные отношения между Достоевским и Аполлинарией выросли в настоящую страсть. Весною 1863 Достоевский уже был так увлечен Аполлинарией, что не мог дня провести без нее. Она вошла в его существование, она стала ему дорога и физически, и эмоционально, и душевно. А дома его ждали чахоточная жена, уединение кабинета и никакой радости или отвлечения. Аполлинария была радостью, волнением, смыслом этих дней и ночей. Он жил теперь двойным существованием, в двух друг на друга непохожих мирах.
Любовь Достоевского к Аполлинарии не была секретом для его братьев: он и говорил, и писал им о ней, и встречался с сестрами Сусловыми на квартире у брата Михаила. Последний покровительствовал связи брата: он не любил Марьи Димитриевны и всегда считал брак с ней ошибкой. В Аполлинарии он видел будущую жену брата.
Весною 1863 года, когда в болезни Марьи Димитриевны произошел опасный поворот к худшему и её пришлось перевезти во Владимир, Достоевский и Аполлинария решили поехать летом заграницу. В Европе, по крайней мере, можно было освободиться от унижений тайной связи и пожить вдвоем на свободе, не таясь.
Но 25 мая 1863 года журнал Достоевского "Время" был закрыт по распоряжению властей, увидавших опасную крамолу в одной из славянофильских статей на текущие темы, и на главного редактора пали все томительные хлопоты и переговоры по этому делу. Аполлинария уехала одна, он должен был последовать за ней, но не мог выбраться до августа. Ее отъезд походил на бегство. Она предчувствовала или надеялась, что в Париже, куда уносил её поезд, начнется новый период её жизни.
Все лето Достоевский рвался заграницу, но дела его были настолько плохи, что ему никак нельзя было отлучиться из Петербурга.
Денег не было, и Достоевский снова влез в долги, брал авансы под несуществующие произведения и подписывал самые невыгодные обязательства. Разлука с Аполлинарией только разжигала его страсть. Он мечтал о встрече с ней, о совместной поездке в Италию. Аполлинария все звала его во Францию и говорила, что горячо любит его. И только в начале августа замолчала, он три недели не имел от неё писем, и это заставило его ускорить отъезд.
Когда он, наконец, мог выехать из Петербурга, у него было очень мало денег. И, как всегда, уступая другой своей неодолимой страсти игрока, он решил остановиться по дороге в Париж в Висбадене, чтобы попытать счастья у зеленого стола. В столкновении двух страстей, любовной и игорной, последняя берет верх, хотя бы на самый короткий срок.
От 21 до 24 августа в Висбадене Достоевский играет в рулетку. На этот раз ему не только удается выиграть крупную сумму, но, потеряв затем половину её, остановиться и во время покинуть Висбаден. У него на руках оказывается свыше пяти тысяч франков.
Часть он предназначает жене, на остальные собирается путешествовать с любимой девушкой. Полный радужных надежд, он приезжает в Париж и посылает Аполлинарии записку срочной почтой, но ему не терпится повидать её, и, не дожидаясь ответа, он едет в пансион на левом берегу Сены, где она живет.
Аполлинария сидела у окна в своей комнате, и вдруг увидала на улице Достоевского: быстрыми шагами он направлялся к её дому. Через несколько минут горничная сообщила ей, что гость ждет её в салоне. Она медленно сошла вниз. Вот как она описывает это свидание:
"Здравствуй, - сказала я ему дрожащим голосом. Он спрашивал меня, что со мной, и ещё более усиливал мое волнение, вместе с которым развивалось и беспокойство.
- Я думала, что ты не приедешь, - сказала я, - потому что написала тебе письмо.
- Какое письмо?
- Чтоб ты не приехал…
- Отчего?
- Оттого, что поздно.
- Он опустил голову. - Поля, - сказал он после короткого молчания, - я должен все знать. Пойдем куда-нибудь и скажи мне, или я умру.
Я предложила ехать с ним к нему.
Всю дорогу мы молчали. Он только по временам кричал кучеру отчаянным и нетерпеливым голосом "вит, вит", причем тот иногда оборачивался и смотрел с недоумением. Я старалась не смотреть на Федора Михайловича. Он тоже не смотрел на меня, но всю дорогу держал мою руку и по временам пожимал её и делал какие-то судорожные движения. "Успокойся, ведь я с тобой", - сказала я.
Когда мы вошли в его комнату, он упал к моим ногам и, сжимая мои колени, говорил: "Я потерял тебя, я это знал". Успокоившись, он начал спрашивать меня, что это за человек: может быть, он красавец, молод, говорун. Я долго не хотела ему отвечать.
- Ты отдалась ему совершенно?
- Не спрашивай, это нехорошо, - сказала я.
- Поля, я не знаю, что хорошо, что дурно. Кто он, русский, француз?
Я сказала ему, что очень люблю этого человека.
- Ты счастлива?
- Нет.
- Как же это? Любишь и несчастлива. Как, возможно ли это?
- Он меня не любит.
- Не любит! - вскричал он, схватившись за голову в отчаянии. - Но ты не любишь его, как раба, скажи мне это, мне нужно это знать. Неправда ли, ты пойдешь с ним на край света?
- Нет, я уеду в деревню, - сказала я, заливаясь слезами".
И тут она рассказала ему о том, что произошло.