Теперь "Битлз" стали основной группой "Кэверн", но их штаб не покидал дома Пита Беста - клуба "Касба". Миссис Бест занималась теперь еще и организацией танцевальных вечеров, но ее основные интересы, безусловно, сосредоточивались на "Касба". Миссис Бест утверждает, что одно время бытовало название группы "Пит Бест энд "Битлз". Пит отвечал за организацию их концертов, миссис Бест помогала ему.
"Касба" окончательно утвердилась в качестве основной базы "Битлз" с тех пор, как Нил Аспинал, друг Пита, по-прежнему живший в доме Бестов, купил за 80 фунтов старый автобус и начал возить в нем группу по всему Мерсисайду. За каждую поездку он получал с ребят по пять шиллингов.
– Вечерами мне тошно было от скуки. Я отвозил их куда-то, приезжал домой, занимался немного делами, а потом снова ехал за ними. Что за идиотизм? - подумал я однажды. В своей бухгалтерии я зарабатываю 2 фунта 10 шиллингов в неделю, а мог бы получать 3 фунта за три часа в "Кэверн". Поэтому в июле я послал свою службу ко всем чертям.
Нил стал их путевым администратором и остается им по сей день, хотя терпеть не может, когда его так называют. Его обязанности состояли в том, чтобы забирать Пита и всю технику из "Касба" и отвозить их на место концерта.
– Где бы они ни появлялись, всюду возникали беспорядки, - рассказывает Нил. - Стоило ребятам начать играть, как "тедди" разносили помещение. Однажды Джону даже палец сломали во время драки.
За "Битлз" следовали толпы поклонников; заработки, из которых они должны были теперь платить Нилу, доходили иной раз до 15 фунтов в неделю, но в остальном дело не двигалось. Единственным местом, где можно сделать себе имя, они считали Лондон.
Весь немалый тираж "Мерси бит", расхваливавшей "Битлз", мгновенно раскупался. Пит Бест лез из кожи вон, чтобы организовывать им все новые концерты, но именно из-за бесконечных разъездов они упустили много предложений. Впрочем, им будто и дела не было до всяких приглашений, они издевались над импресарио, проявлявшим к ним интерес, порвали отношения с Аланом Уильямсом, который устроил им первые гастроли в Гамбурге. Алан говорит, что во время второй поездки в Гамбург они перестали отчислять ему проценты со сборов. "Битлз" же утверждают, что ангажемент в клубе "Топ Тен" получили сами, независимо от него, и поэтому не считали нужным делить с ним гонорар. Они поссорились, но потом снова помирились.
– Я счел это черной неблагодарностью, - вспоминает Алан. - А теперь понимаю, что промахнулся. Конечно, надо было держаться за них, но я ведь никогда не был настоящим бизнесменом - занимался всем этим ради удовольствия. Антрепренеры проявляли к ним полное равнодушие. Чтобы привлечь внимание нормального менеджера, они недостаточно зарабатывали и, помимо всего прочего, совсем не были похожи на чистеньких, аккуратненьких, хорошо воспитанных ребят во вкусе любого импресарио.
Между дневными и вечерними выступлениями ребята шатались по Ливерпулю, сидели в барах, пили кофе, заходили в музыкальные магазины и бесплатно слушали там пластинки. Всегда с пустыми карманами. Дэнни Инглиш, владелец паба по соседству с "Кэверн" (его потом снесли), вспоминает, как они часами сидели над кружками темного пива. Дэнни сказал им однажды, что давно пора поднести стаканчик барменше.
– Они долго препирались между собой, а потом спросили, что она пьет. Я сказал - черное пиво. "Сколько оно стоит?" - спросили ребята. Потом снова долго спорили, пока наконец не сложились каждый по четыре с половиной пенса и купили ей стакан "Гиннесса".
Дэнни Инглиш попробовал подкатиться к одному из своих завсегдатаев, Джорджу Харрисону, тезке нашего Джорджа, чтобы тот помог им. Джордж Харрисон имел свою колонку в газете "Ливерпул эко" с незапамятных времен. Но у Дэнни ничего не вышло. Множество групп добивалось внимания Джорджа, и самыми нечесаными, неряшливыми, непрезентабельными среди них были "Битлз".
Жизнь шла по-старому. "Битлз" впали в уныние. Все родители, кроме миссис Харрисон и миссис Бэст, по-прежнему твердо стояли на своих позициях и требовали от сыновей, чтобы те бросили эту ерунду и нашли себе настоящую работу.
– Я понимала, - говорит Мими, - что Джона всегда будет притягивать богема. Но все равно хотела, чтобы он где-нибудь работал. Он проморгал Художественный колледж и в двадцать один год все еще играл на дурацких танцульках за 3 фунта. Какой мог быть в этом смысл?
В сентябре 1961 года в качестве подарка к совершеннолетию [в Великобритании совершеннолетним считается гражданин, достигший 21 года] Джон получил от своей тетки из Эдинбурга некоторую сумму денег. Он не раздумывая решил потратить их на поездку в Париж вместе с Полом. Разумеется, Джордж и Пит Бест очень обиделись, когда их бросили так беспардонно. "А нам все надоело, - вспоминает Джон. - Нас кое-куда приглашали, но мы плюнули на все и уехали".
В Париже Джон и Пол встретили Юргена Фолмера, одного из своих гамбургских друзей. Они просадили в парижских клубах все деньги, и Джон наконец тоже сменил прическу - стал начесывать волосы на лоб.
– У Юргена были брюки клеш, - говорит Джон. - Но мы решили, что для Ливерпуля это чересчур. Что мы, женщины, что ли? Ведь наша публика в основном состояла из парней. Мы играли рок, одетые в кожу. Правда, баллады Пола все больше и больше нравились девушкам.
О том, что Юрген в Париже, Джон узнал от Стю. Хотя Стю оставил группу, чтобы посвятить себя живописи, они с Джоном продолжали переписываться. Сначала письма состояли из анекдотов и забавных историй наподобие тех, которые Джон сочинял в детстве для своих маленьких книжек. "Дядюшка Норман только что прокатился по собственным усам"; "P.S.: Королева Мария Шотландская была черномазая".
Джон сообщал Стю все приятные новости, рассказывал, что в Ливерпуле наконец появился клуб любителей "Битлз". (У Рори Сторма уже был такой клуб.) Но потом в письмах зазвучало разочарование: "Все это полное дерьмо. Я чувствую: что-то должно произойти, но когда?"
Джон стал посылать Стю и некоторые из своих серьезных стихов, которые никогда не показывал Мими. Обычно они заканчивались непристойностями или смущенными признаниями. Когда делиться было нечем, Джон исписывал страницы своих писем Стю такими стихами:
Я помню время, когда
Все, кого я любил, ненавидели меня,
Потому что я ненавидел их.
Ну и что, ну и что,
Какого хрена…
Я помню время, когда
Был от горшка два вершка.
Когда только говно
Воняло, а все остальное
Было красивым и благоухало.
Я не могу ни о чем вспоминать
Без печали.
Так глубоко во мне
Сидит эта печаль.
Так глубоко, что ее слезы
Превращают меня в зрителя
Собственной глупости.
И так без конца я треплюсь.
Эй, э-гей, нет, нет, нет.
Стю отвечал ему из Гамбурга похожими стонами отчаяния, с той разницей, что его тоска была посерьезнее. Стю писал свои письма от имени Иисуса Христа. Джон, поначалу принимая все это за шутку, немедленно перевоплощался в Иоанна Крестителя.
Однажды, в конце 1961 года, прямо в Художественном колледже Стю потерял сознание. Его принесли домой.
– У него были страшные мигрени, - говорит Астрид, - но мы считали, что это от переутомления.
На другой день Стю снова отправился в колледж, а в феврале 1962 года обморок повторился. Он снова упал, его привезли к Астрид и положили в его комнате. Прошло немного времени. Стю писал Джону длинные, на тридцати страницах, письма, делал бесчисленные наброски маслом и целыми днями ходил и ходил по комнате из угла в угол. Голова раскалывалась от боли, иногда он не выдерживал и срывался - из-за этих срывов Астрид и ее матери становилось все труднее ухаживать за ним. Стю начал лечиться, но улучшения не наступало. "Однажды он вернулся от врача и сказал, что не желает ложиться в черный гроб, как у всех. Он видел сегодня из окна белый, - пусть у него будет такой".
Стю умер в апреле 1962 года от кровоизлияния в мозг. "Он прожил так много за такое короткое время, - говорит Клаус. - Каждую секунду своей жизни он наполнял делом. Он видел в десять раз больше, чем все остальную. Он обладал поразительным воображением. Смерть Стю - это настоящая трагедия. Ему предстояли большие свершения".
Стю, безусловно, был очень одаренным художником. Профессор Паолоцци не сомневался в его блестящем будущем. Еще ребенком Стю получал в Ливерпуле солидные награды. После смерти его картины много раз выставлялись в Ливерпуле и в Лондоне. Он оказал огромное влияние на Джона и остальных "Битлз", по существу определив их стиль, - прически, одежду, образ мыслей.
– Я очень уважал Стю, - признается Джон. - Только ему верил, знал, что только он скажет мне правду, как теперь я говорю Полу. Если Стю считал, что это хорошо, я верил ему.
И по сей день "Битлз" тоскуют по Стю. Трудно себе представить, что в 1962 году самый умный и способный из "Битлз" умер.
Смерть Стю подвела мрачный итог году бездействия и депрессии. Но то, чего так долго ждал Джон, было уже не за горами.
Чтобы быть точными, скажем, что это произошло в три часа пополудни 28 октября 1961 года. Молодой человек в черной кожаной куртке, по имени Раймонд Джонс, вошел в Ливерпульский магазин "НЕМС", где торговали пластинками, и попросил пластинку "My Bonnie" в исполнении группы "Битлз". Брайен Эпстайн, стоявший за прилавком, принес свои глубочайшие извинения. Он никогда не слышал ни о такой пластинке, ни о группе "Битлз".
15. Брайен Эпстайн
Дело семьи Эпстайн основал дедушка, Айзек Эпстайн, еврейский беженец из Польши, приехавший в Ливерпуль на рубеже веков. Он открыл мебельный магазин "Айзек Эпстайн и Сыновья", на Уолтон-роуд. Дело перешло по наследству к его старшему сыну Харри, отцу Брайена.
Многие в Ливерпуле считают, что торговый дом "НЕМС", впоследствии прославившийся на всю округу благодаря Брайену, возглавившему отдел пластинок, принадлежал Эпстайнам всегда. Но "НЕМС" существовал задолго до Эпстайнов. Джим Маккартни помнит, как ему купили здесь пианино во время первой мировой войны.
"НЕМС" стал собственностью Эпстайнов только с середины 30-х годов. Магазин "Айзек Эпстайн и Сыновья" стоял в конце квартала на Уолтон-роуд, и его хозяева жаждали расширить свое дело. Харри смекнул, что музыка, пластинки и прочие музыкальные дела легко вольются в торговлю мебелью, тем более что музыкальный магазин находился в двух шагах.
Харри породнился с Хайманами из Шеффилда, другой преуспевающей еврейской семьей, тоже торговавшей мебелью. Он женился на своей Куини в 1933 году; ей было восемнадцать, а ему двадцать девять.
Их старший сын, Брайен, родился 19 сентября 1934 года в частной родильной клинике на Родни-стрит-ливерпульской Харли-стрит [Название улицы в Лондоне, где живут и практикуют самые знаменитые и дорогие врачи]. Младший сын, Клайв, появился на свет спустя двадцать три месяца.
Наличие двух сыновей обеспечивало процветание фирмы Эпстайн на многие десятилетия вперед. Харри и Куини владели большим домом с пятью спальнями, расположенным в Чайлдуолл, одном из самых привлекательных жилых районов Ливерпуля. Эпстайны занимали особняк № 197 по Куин-драйв в течение тридцати лет, пока Клайв не женился и не ушел из дома. Теперь он принадлежит ливерпульскому настоятелю.
До начала войны Эпстайны жили на широкую ногу. Им прислуживали няня и горничная. Все воспоминания миссис Эпстайн о младенчестве Брайена сводятся к тому, что это был самый красивый ребенок на свете. Едва он научился ходить и разговаривать, как сразу обнаружился его пытливый ум. Он хотел знать все. Первое, что запомнил в жизни сам Брайен, - это чувство невероятного волнения, когда его повезли знакомиться с родственниками в Шеффилде. Он начал учиться, если это можно так назвать, в детском саду в Биченхорсте, в Ливерпуле, где забивал молоточком деревянные фигурки в соответствующие отверстия деревянной доски. В 1940 году, когда мальчику исполнилось шесть лет, Ливерпуль стали бомбить, и семью эвакуировали сначала в Престатин, в Северном Уэлсе, а потом в Сауспорт, где расселилась большая еврейская община. Брайена определили в сауспортский колледж, где начался длительный и безрадостный период его обучения.
"Я раздражал всех, был белой вороной, - так писал Брайен в своей автобиографии в 1964 году. - Меня преследовали, ко мне приставали, надо мной издевались и ученики, и учителя. Родители не раз приходили от меня в полное отчаяние".
В 1943 году Эпстайны вернулись в Ливерпуль, и Брайен поступил в ливерпульский колледж - частную платную школу. На следующий год десятилетнего Брайена оттуда исключили.
– Официальной причиной назвали невнимательность и низкий уровень общего развития. На самом деле на уроке математики меня поймали, когда я рисовал голых женщин. Мне приписывали и другие проступки. И наверняка у меня была куча недостатков.
Брайен вспоминает, как вернулся домой, сел рядом с отцом на диван и отец сказал: "Ума не приложу, что с тобой делать".
Его мама считает, что Брайен преувеличивал свои школьные неурядицы. Она согласна с тем, что, конечно, никакой радости школа ему не приносила и никаких успехов он там не добился, но миссис Эпстайн думает, что в равной мере вина за это лежит и на системе школьного образования.
– Только что кончилась война. В школу было трудно поступить. Нынешней свободой там и не пахло. Если ученик не нравился им, они вышвыривали его, и дело с концом.
Брайену кажется, что, помимо его безусловного неумения приспосабливаться, дело не обошлось и без антисемитизма. "Я помню, что меня обзывали "евреем", "жидом". Впрочем, это звучало не более оскорбительно, чем когда рыжеволосого паренька дразнили "рыжим".
После исключения из ливерпульского колледжа родители поместили Брайена в другую частную школу, но через несколько недель забрали его оттуда, легко разобравшись в псевдодостоинствах этой привилегированной школы, где любили воспользоваться услугами высокопоставленных родителей, уделяя минимальное внимание образованию, а максимальное - обиранию богатых пап и мам, отчаявшихся пристроить куда-нибудь своих детей.
В конце концов родители подыскали для Брайена довольно хорошую еврейскую подготовительную школу - "Биконс-филд". Здесь он увлекся верховой ездой и живописью - полюбил и то и другое и впервые в жизни получил поощрение.
В тринадцать лет он попытался сдать обязательные вступительные экзамены в старшие классы, необходимые для поступления в настоящую хорошую частную школу. Но с треском провалился, что, однако, не помешало родителям попытаться все же устроить его в одну из таких школ. Его поочередно не взяли "Регби", "Рептон" и "Клифтон". В конце концов Брайен поступил в школу в Вест-Кантри, куда принимали всех подряд, - главным здесь считались забота о здоровье и пребывание на свежем воздухе. Брайена заставляли играть в регби. Он был очень несчастен.
Но отец не сдавался и осенью 1948 года, в день четырнадцатилетия сына, сумел зачислить его в колледж "Рекин", пользующийся широкой известностью как солидное частное учебное заведение в Шропшире. Брайен без особого удовольствия думал о "Рекине", потому что начал кое-как привыкать к школе в Вест-Кантри. Он делал заметные успехи в живописи и наконец-то обзавелся друзьями. В своем дневнике он записал: "Я ненавижу "Рекин". Перехожу туда только потому, что так хотят родители. Мне дико жаль, за этот год я о многом думал, меня стали больше любить, это был колоссальный год в моей жизни".
Брайену удалось приспособиться к "Рекину", по крайней мере он научился с пользой проводить там время. Его увлечение живописью росло. Он стал первым учеником в классе по искусству и решил стать художником-дизайнером.
– Я написал отцу, что выбрал себе профессию дизайнера по одежде, но он воспротивился. Отец сказал, что молодому человеку не стоит заниматься такой ерундой.
Одновременно Брайен заинтересовался театром. Дома, в Ливерпуле, мать часто водила его на представления. "Сначала я брала его на развлекательные программы проде "Фол де Рол". Но потом, стремясь развить его интеллект, повела на Питера Гленвилла. Ходила с ним на концерты в Ливерпульскую филармонию".
Брайен сыграл главную роль в школьной постановке пьесы "Христофор Колумб".
– Мы с Харри поехали посмотреть, что это такое, и просидели, не вставая, весь спектакль, - рассказывает миссис Эпстайн. - После окончания пьесы к нам подошел директор и спросил, как мы нашли Брайена в качестве звезды сцены. Но он был настолько хорош, что мы едва узнали его!
В шестнадцать лет Брайен покинул "Рекин", не получив аттестата. Впрочем, никто и не надеялся, что он может успешно сдать экзамены. Отец все еще протестовал, он не желал, чтобы Брайен стал портным-дизайнером, но сын твердо решил оставить школу и начать работать. - Семь школ, одна другой поганее, - хватит, с меня довольно. Тем единственным, что я больше всего любил, мне не дали заниматься, и потому я был согласен на все. 10 сентября 1950 года худющий, розовощекий, кудрявый, полуобразованный мальчик, я приступил к своим обязанностям в семейном магазине в Уолтоне, в Ливерпуле.
Сначала Брайен продавал мебель и получал за это 5 фунтов в неделю. В первый же день он умудрился уговорить женщину, пришедшую покупать зеркало, прихватить еще и обеденный стол за 12 фунтов.
Он обнаружил, что из него получается прекрасный продавец и это занятие ему по душе. У Брайена стал просыпаться интерес к устройству и внешнему виду магазина. Отец, конечно, страшно обрадовался, что старший сын хочет пойти по его стопам и принять участие в деле. К собственному удивлению, Брайен сам стал получать удовольствие от отцовского бизнеса.
– У Брайена всегда был прекрасный вкус, - говорит его мать. - Он умел ценить красивую мебель.
Брайену не понравилось, как выглядят витрины их магазина. Он начал экспериментировать и искал смелые по тем временам решения: например, расставил на витрине стулья спинками вперед. Отец опасался, что сын торопится со своими начинаниями, в которых пока нет необходимости, но не жаловался, так как был счастлив, что его сын и наследник целиком погрузился в дело, назначенное ему судьбой. Чтобы Брайен поднабрался опыта, отец решил отправить его на полгода учеником в другую фирму, не имеющую к ним отношения.
Шесть месяцев Брайен провел в ливерпульском мебельном магазине "Таймс" на Лорд-стрит, за те же 5 фунтов в неделю. И здесь дела у него шли отлично. Когда Брайен покидал "Таймс", ему подарили паркеровскую ручку и карандаш. (Это была та самая ручка, которую несколько лет спустя он протянул Полу Маккартни, чтобы тот подписал свой первый контракт.)
Спустя шесть месяцев Брайен вернулся в Уолтон и взял на себя оформление всего магазина.
– Мне это страшно нравилось, особенно придумывать что-то новое. Но и самой торговлей я занимался с удовольствием, видя, как люди приходят в хорошее настроение и доверяют мне. Мне было приятно наблюдать за тем, как настороженность во взгляде покупателя тает и сменяется выражением радостного ожидания, оправдать которое предстоит именно мне.