– Как-то вечером Пол зашел ко мне домой, чтобы взглянуть на мой самоучитель игры на гитаре, в котором я ровно ничего не понимал. Гитара все еще валялась в шкафу. Мы освоили по самоучителю пару аккордов и умудрились выучить песню "Don’t You Rock Me Daddy" - обошлись двумя аккордами. Мы с Полом играли для себя, не участвовали в группах, слушали друг друга и перенимали у ребят все, что те умели делать лучше нас.
Джордж с Полом стали проводить вместе все свободное время, не расставаясь и на каникулах. Это началось задолго до того, как Пол познакомился с Джоном и группой "Кворримен".
Пол уже играл с "Кворримен", прежде чем к ним присоединился Джордж; это было, наверное, не раньше 1958 года, точной даты никто, конечно, не помнит. Но Джордж далеко не сразу стал постоянным участником группы. Он все-таки был еще очень молод, хотя играл на гитаре все лучше и лучше, и поэтому его часто приглашали на вечера.
– Впервые я увидел группу "Кворримен", когда они выступали в "Уилсон-холл" в Гарстоне. Пол играл с ними и сказал, что мне можно прийти послушать. Я бы все равно пошел, чтобы убить время и заодно посмотреть, не смогу ли я присоединиться к какойнибудь группе.
Пол познакомил меня с Джоном. В другой группе выступал в тот же вечер один гитарист, Эдди Клэйтон. Потрясающий. Джон сказал, что если я играю так, как он, то пожалуйста, милости просим. Я исполнил им "Raunchy", и Джон разрешил мне играть с ними. "Raunchy" был моим коронным номером. Например, мы ехали куда-нибудь на втором этаже автобуса, и Джон кричал: "Джордж, давай "Raunchy"!"
– Но Джордж никогда не был доволен собой, - говорит миссис Харрисон. - Он все время рассказывал мне, что другие играют в сто раз лучше, чем он. А я ему говорила, что и у него получится так, если будет вкалывать.
Джон вспоминает, что не сразу пригласил Джорджа в группу только из-за того, что тот был слишком мал. - Это уж чересчур. Джордж был совсем маленьким. Я и слышать о нем не хотел сначала. Пацан и пацан. Однажды он пригласил меня в кино, но я сделал вид, что занят. Я не принимал его всерьез, пока не узнал поближе.
Мими всегда отмечала, что у Джорджа такой типичный ливерпульский говорок. "Тебя ведь всегда тянет к вульгарным типам, не правда ли, Джон?" - говорила она.
– Мы пригласили Джорджа участвовать в нашей группе, потому что он владел гитарой гораздо лучше нас всех. Мы многому у него научились. И каждый раз, узнавая новую гармонию, сочиняли песню, построенную на ней. Мы прогуливали школу и просиживали у Джорджа до вечера. На вид он был гораздо младше Пола, а Пол со своим детским личиком выглядел лет на десять.
Джордж говорит, что специально не отходил от Джона, постоянно вертелся около него. В это время Джон собирался поступать в Художественный колледж, хотя, несмотря на все усилия Мими, по-прежнему напускал на себя нарочито агрессивный вид эдакого работяги.
– Джон произвел на меня сильное впечатление, - говорит Джордж, - более сильное, чем Пол. Я влюбился в его джинсы, фиолетовые рубашки и баки. Вообще все ребята из Художественного колледжа мне понравились. Джон ехидничал, язвил, все время подкалывал, но я не обращал внимания или платил ему тем же, и это срабатывало.
– Во встрече с Полом, - говорит Джон, - не было ничего особенного. Никакого обожания, ничего такого. Мы просто подошли друг другу. Так оно и пошло. И все получалось. Теперь же нас стало трое, мы думали обо всем одинаково.
В группе "Кворримен" появлялись и другие участники, они приходили и уходили - одни не могли выдержать характер Джона, другим становилось скучно. Троица из "Кворримен" нуждалась в партнерах, потому что три гитары даже в те времена - это было слишком мало для того, чтобы составить группу. Им до зарезу нужен был ударник, но даже самые неспособные, а уж сколько их перебывало, не оставались с ними.
Постепенно группа "Кворримен" выходила за рамки скиффла. Стиральные доски и жестянки из-под чая - это уже выглядело несерьезно. Все они предпочитали рок-н-ролл, преклонялись перед Элвисом и подделывались именно под его стиль. Слушая радио, старались подобрать точно такие же аккорды, корпели над этим дома часами.
Джон - глава группы - добывал приглашения от разного рода менеджеров, которые неплохо наживались на всеобщем помешательстве, царившем вокруг рок-н-ролла. Однако получать регулярные приглашения было совсем нелегко. Групп развелось великое множество, и большинство из них играли куда лучше, чем "Кворримен".
Зато теперь к их услугам были два дома: один - Джорджа, куда можно было приходить когда угодно, и другой - Пола, предпочтительно в отсутствие отца. Они получили возможность заниматься, писать музыку, рисовать или валять дурака. Мими, естественно, не могла допустить, чтобы порог ее дома переступили какие-то "тедди".
– Иногда Пол подъезжал на велосипеде к нашим дверям, - рассказывает Мими. - Он прислонял велосипед к забору, смотрел на меня своими телячьими глазами и спрашивал: "Здравствуйте, Мими! Можно мне зайти?" "Ни в коем случае", - отвечала я.
Джорджем Мими тоже отнюдь не увлеклась. - Джон все уши мне прожужжал со своим Джорджем, какой это славный мальчик, как он мне понравится. Чего только он не делал, чтобы Джордж произвел на меня хорошее впечатление. "Он для тебя последнюю рубашку снимет", - говорил Джон. Наконец я сказала, чтобы он привел его к нам. Он явился с мальчишкой, подстриженным ежиком и одетым в розовую рубашку. Ну знаете ли! Может быть, я несколько старомодна, но школьник не должен так одеваться! Пока Джону не исполнилось шестнадцати, он ходил только в форме.
Так что в основном ребята занимались у Джорджа на Аптон-Грин. Однажды Харрисоны пришли домой и обнаружили на Джордже такие узкие джинсы, каких еще не видывали.
– Харолд онемел, - вспоминает миссис Харрисон. - Когда он увидел эти джинсы, он просто полез на стену. Джордж сказал, что джинсы ему подарил Джон. Потом он вскочил и стал выкидывать разные коленца. "Как же я буду танцевать без узких джинсов?" - спросил он, продолжая выделывать балетные па. В конце концов мы расхохотались. Джордж никогда не грубил нам, но всегда мог обвести нас вокруг пальца.
Миссис Харрисон была на кухне, когда Джордж впервые привел в дом Джона Леннона. "Это Джон!" - крикнул Джордж. "Здравствуйте, миссис Харрисон", - сказал Джон и подошел пожать мне руку. Не понимаю, что потом произошло, но Джон почему-то упал и, падая, свалился на меня, и мы оба оказались при этом на диване. В это время вошел отец. Посмотрели бы вы на его лицо, когда он увидел верхом на мне Джона! "Что здесь происходит, черт подери?!" "О’кей, папа!- сказал Джордж. - Все в порядке. Это Джон".
– Джон всегда был немного сумасшедший. И никогда не унывал, точно так же, как и я.
7. В художественном колледже
Джон приступил к занятиям в Художественном колледже осенью 1957 года. Он появился там в немыслимо тесных джинсах и длиннейшей черной куртке. Бдительность Мими он обманывал таким образом: поверх джинсов Джон нацеплял обыкновенные старые брюки, а на автобусной остановке, оказавшись на безопасном расстоянии от дома, скидывал их и оставался в джинсах.
– В Художественном колледже все принимали меня поначалу за "тедди". Со временем я стал одеваться несколько скромнее, но все равно под "тедди", ходил в дудочках и в черном. Артур Баллард, один из лекторов, сказал, что мне следовало бы несколько изменить внешний вид и не носить такие вызывающе узкие джинсы. Артур Баллард был добрым, и если меня не выгнали, то только благодаря его заступничеству. На самом деле я был не "тедди", а рокер. "Тедди" я только притворялся. Доведись мне встретить настоящего Тедди, с цепями и с его шайкой, я бы со страха наделал в штаны. Я стал очень самоуверенным и постепенно вообще перестал обращать внимание на Мими. Пропадал целыми днями. Носил что хотел. Вечно приставал к Полу, чтобы и он плюнул на своего отца и надевал, что ему нравится. Я никогда не любил работать. Рисовать, делать иллюстрации - это все-таки интереснее. Но моей специальностью оказались шрифты. Я что-то там такое пропустил, и они засунули меня в этот поток. Весь класс состоял из вонючих аккуратистов. Мне так же хотелось заниматься шрифтами, как прыгать с парашютом. Ясно, что все экзамены я завалил. Я не уходил оттуда только потому, что работать было еще хуже; уж лучше просиживать штаны в колледже, чем каждый день вкалывать на работе. Однако мне всегда казалось, что я выкарабкаюсь. Были моменты сомнений, но я чувствовал, что все это до поры до времени. Что-то должно произойти. Когда Мими выбрасывала мои рисунки или стихи, я говорил: "Ты пожалеешь об этом, когда я стану знаменитым". И я в это верил. На самом деле я не знал точно, кем хочу стать, но в финале я видел себя не иначе как эдаким чудаковатым миллионером. Я фантазировал, как женюсь на миллионерше и сбудутся мои заветные желания. Во что бы то ни стало сделаться миллионером! Если не получится честным путем, значит - бесчестным. Я был готов к этому - ведь ясно, что никто не собирался отвалить миллион за мои картины. Но мне не хватило смелости стать преступником. Я был слишком большим трусом для этого. Я бы никогда ни на что не осмелился. Вообще-то мы с одним парнем собирались обокрасть магазин, хотели сделать это продуманно, а не хватать с прилавка что попало; ночью мы наблюдали за магазином, изучали обстановку, но так и не решились ограбить его.
Джулия, с которой Джон проводил все больше и больше времени, по-прежнему одобряла его образ жизни. Она фактически вытеснила Мими. Он доверял ей. Джулия говорила с ним на одном языке, любила и ненавидела те же вещи и тех же людей, что и Джон.
– В тот уик-энд я как раз был в доме Джулии и Дергунчика, - говорит Джон. - В дверях показался легавый и сказал, что произошла автомобильная катастрофа. Все шло точно как в кино. Спрашивал меня, являюсь ли я ее сыном и все прочее. А потом он выложил нам, зачем пришел, и мы оцепенели. Это было самое страшное, что случилось со мной за всю мою жизнь. За какие-то несколько лет мы с Джулией так сблизились… Мы понимали друг друга. Она была самая лучшая на свете. Я думал: черт, черт, черт! Все к чертовой матери! дольше я ни перед кем не отвечаю. Дергунчику было еще хуже, чем мне. Потом он спросил: "Кто же теперь будет смотреть за детьми?" И я возненавидел его. Проклятый эгоист. Мы приехали на такси в больницу "Сефтон Дженерал", она лежала там мертвая. Я не хотел на нее смотреть. Всю дорогу я истерически бормотал что-то водителю такси, нес какую-то чушь, и он в ответ время от времени кивал мне. Я отказался смотреть на нее. А Дергунчик пошел. Вернулся сам не свой.
Джулия умерла 15 июля 1958 года. Катастрофа произошла рядом с домом Мими.
– Я всегда провожала ее до автобусной остановки, - рассказывала Мими. - Но в этот вечер она ушла рано, примерно без двадцати десять. Одна. И буквально через минуту раздался дикий скрежет. Я выскочила из дома, она была уже мертва. Машина сбила ее прямо у моего крыльца. В семье никто точно не знает места, где это произошло, - я никому не говорю. Они проходят мимо него каждый божий день, им было бы слишком больно это сознавать. Для меня Джулия не умерла. Я никогда не была ни на ее могиле, ни на могиле матери. Они обе живы для меня. Я так любила их. У Джулии была красивая душа.
– Смерть Джулии наверняка была страшной трагедией для Джона, - говорит Пит Шоттон. - Но он ни разу этого не показал. Как вовремя порки - учителя секли его, а Джон хранил полную невозмутимость. Никогда не проявлял свои чувства открыто.
Все друзья Джона тотчас узнали о катастрофе. Его приятель Найджел Уалли последним говорил с Джулией. Он встретил ее, когда она вышла из дома Мими и хотела перейти улицу к автобусной остановке.
– Джон никогда не заговаривал о Джулии, ни с кем не делился, - продолжает Пит. - Но он вымещал свои чувства на девушках. Помню, как одна из них кричала ему: "Не смей срывать на мне свою злость, я не виновата, что твоя мать умерла".
Мать Джорджа, миссис Харрисон, помнит, как тяжело Джон переживал смерть Джулии. Ребята продолжали заниматься в их гостеприимном доме, где всегда находили поддержку.
– Вечером я дала им фасоль и тосты. Это было за несколько месяцев до смерти матери Джона, - он только начинал сближаться с ней. Я услышала, как он сказал Полу: "Просто не понимаю, как ты можешь сидеть здесь как ни в чем не бывало, когда у тебя умерла мать. Если бы со мной случилось такое, я бы с ума сошел". Когда умерла мать Джона, он не сошел с ума. Но совершенно перестал бывать у нас. Я погнала к нему Джорджа, чтобы тот заставил его снова начать заниматься и не давал ему сидеть дома и предаваться отчаянию. Вместе они много чего испытали и всегда помогали друг другу, даже в те далекие ранние годы. Джордж безумно боялся, что теперь умру я. Он не спускал с меня глаз. Я сказала ему, чтобы он не дурил. Я вовсе не собираюсь умирать.
Смерть Джулии сблизила Джона с Полом. У них было теперь общее горе. Но студенты Художественного колледжа говорят, что смерть матери ожесточила Джона, он совсем не считался ни с чьими чувствами, шутки его стали еще более безжалостными.
Телма Пиклз, одна из многочисленных знакомых девушек Джона, рассказывала, что большинство из них поражались ему, его отношению к жизни, говорили, что никогда не встречали больше таких людей, как Джон.
– У Джона всегда не было денег, - говорит Телма, - настоящий бродяга, вечно клянчил у всех взаймы, заставлял покупать ему жареную картошку, выпивку, выпрашивал курево. Наверное, и по сей день многим должен. Но он обладал такой магнетической силой, что всегда мог выпросить деньги. Был совершенно бешеный, говорил людям непереносимые вещи. Он мог проявить невероятную жестокость. Мог подойти на улице к каким-нибудь старикам и до смерти напугать их диким криком. Если он видел инвалида или урода, то отпускал громкие замечания вроде, например, таких: "Некоторые пойдут на что угодно, лишь бы не загреметь в армию". Он любил рисовать страшные картины. Мне, правда, они казались потрясающими. Например, женщин, склонившихся над детьми и любующихся ими. Дети же были уродцами со страшными лицами. Это было очень жестоко. В день, когда умер папа римский, он нарисовал на него несколько совершенно чудовищных карикатур. Вот папа, схватившись за ворота, стоит у колонн при входе в рай, он пытается туда проникнуть, а под карикатурой подпись: "Но это же я, папа римский".
Джон никого не уважал, - продолжает Телма, - но его всегда окружали поклонники. Одна девушка была безумно влюблена в него, все время плакала. У него были комплексы. Он стеснялся своих очков и ни за что не хотел их носить. Даже в кино. Однажды мы пошли на фильм с Элвисом, он и тогда не надел очки. В этом фильме показывали неприличную рекламу нейлоновых чулок, Джон ничего не разглядел, и мне пришлось потом все ему пересказывать. Я никогда не относилась серьезно к его музыке. Он сообщал, что написал новую мелодию, и это было для меня истинным чудом - просто оттого, что кто-то может сочинять. Но оценить, насколько его музыка хороша, я не могла. То, что люди способны сочинять мелодии, - это и есть самое невероятное. Я понимала, что он может стать знаменитым, но понятия не имела как. Он был ни на кого не похож, отличался абсолютным своеобразием. Кем он должен стать, чтобы прославиться? Может быть, комическим актером?
Джон в основном подтверждает рассказ Телмы. Но его собственные воспоминания совершенно сухи и лаконичны, ни ностальгии, ни юмора в них не сыщешь. Так было, и все тут. "Так как у меня в колледже денег не было, я должен был или одалживать, или воровать", - говорит он. Мими рассказывает, что выдавала ему на карманные расходы 30 шиллингов в неделю, и не может понять, на что он их тратил.
– Я все время тянул монеты из таких собачонок, как Телма. Конечно, у меня был жестокий юмор. Это началось еще в школе. Однажды мы возвращались из школы и успели пропустить несколько стаканчиков. В Ливерпуле полным-полно каких-то уродов. Например, эти лилипуты, которые продают газеты. Вообще-то я никогда не обращал на них никакого внимания, но в тот день они чудились мне повсюду. И это так нас смешило, что мы просто не могли остановиться - все хохотали и хохотали. Наверное, таким образом мы скрывали свои чувства. Я бы никогда не причинил боль калеке. Просто такие у нас были шутки, такие привычки.
В колледже Джон познакомился еще с двумя студентами. Стюарт Сатклиф учился на одном курсе с Джоном, но в отличие от него подавал большие надежды как художник. Очень изящный, худощавый, артистичный, нервный, со взглядами ярого индивидуалиста. Они с Джоном быстро стали друзьями. Стюарт восхищался манерой Джона одеваться, вести себя, атмосферой, которую Джон создавал: настоящая сильная личность, подавлявшая свое окружение. В свою очередь Джон отдавал должное знаниям и художественной интуиции Стюарта.
Стюарт не умел играть ни на одном инструменте и мало что знал о поп-музыке, но был совершенно потрясен, услышав, как Джон и его группа играют во время обеденных перерывов в Художественном колледже. Он всегда говорил, что они играют великолепно, еще в ту пору, когда их манера не производила ни на кого ни малейшего впечатления. Пожалуй, Джордж и Пол немножко ревновали к Стюарту и его влиянию на Джона, хотя Джон никому не показывал, насколько восхищается Стюартом. Джон непрерывно нападал на Стюарта и всячески пытался задеть его. Пол не отставал от Джона и тоже поддевал Стюарта, хотя искусство живо интересовало его и, подобно Джону, он почерпнул у Стюарта множество новых идей - и чувство современности.
В Художественном колледже Джон сблизился и с Синтией Пауэлл, ставшей впоследствии его женой.
– Синтия была такой тихоней, - говорит Телма, - полная противоположность нам. Она жила на другой стороне реки, в респектабельном районе. Ходила в элегантных костюмах, была очень хорошенькая, но рядом с Джоном ее невозможно было представить, она ему явно не подходила. Джон же без конца повторял, какая она замечательная. Я ничего не могла понять. Я бросила колледж на год, а когда вернулась, узнала, что они вместе. Я надеялась, что он теперь немного успокоится, придет в себя, но получилось совершенно наоборот.
Синтия Пауэлл была сверстницей Джона и, так же как и он, занималась изучением шрифтов, но в течение первого года они не замечали друг друга и вращались в разных кругах: она - застенчивая, утонченная девушка с той стороны реки, а он - шумный ливерпульский "тедди-бой".
– Я была в ужасе от него. В первый раз я обратила на него внимание во время лекции, позади него сидела Хелен Авдерсон и гладила его по волосам. Во мне что-то запротестовало. Сначала я почувствовала раздражение. Но потом поняла, что это ревность. Впрочем, я с ним совершенно не общалась, если не считать, что он крал у меня линейки и кисти. Джон выглядел тогда отвратительно. Он ходил в длинном твидовом пальто, которое перешло к нему после смерти дяди Джорджа, с набриолиненными, зачесанными назад волосами. Он нисколько не нравился мне. Весь какой-то неряшливый. Но у меня и возможности не было познакомиться с ним. Я не входила в его окружение. Была благовоспитанной девочкой - во всяком случае, я так считала.
– Маменькина дочка, - говорит о ней Джон. - Воображала. Мы все смеялись, издевались над ней. Завидев ее, мы с Джеффом Мохамедом кричали: "Тихо! Не выражайтесь! Синтия идет".