Зато Шолохов в будущем романе начнет с того, что поручит секретарю райкома высказаться о Давыдове укоризненно: "Вот такие приезжают, без знания местных условий". Может, Шолохов знал, что на X партсъезде говорил Ленин: "Практика, разумеется, показала, какую огромнейшую роль могут играть всевозможные опыты и начинания в области коллективного ведения земледельческого хозяйства. Но практика показала, что эти опыты, как таковые, сыграли и отрицательную роль, когда люди, полные самых добрых намерений, шли в деревню устраивать коммуны, коллективы, не умея хозяйничать… Опыт этих коллективных хозяйств только показывает пример, как не надо хозяйничать: окрестные крестьяне смеются или злобствуют".
Вот и появится в романе сцена - правдивая, - когда Давыдов на собрании агитирует за колхоз, а ему из зала в ответ:
"- Я середняк-хлебороб, и я так скажу, граждане, что оно, конечно, слов нет, дело хорошее колхоз, но тут надо дюже подумать! Так нельзя, что тяп-ляп, и вот тебе кляп, на - ешь, готово. Товарищ уполномоченный от партии говорил, что, дескать, просто сложитесь силами, и то выгода будет. Так, мол, даже товарищ Ленин говорил. Товарищ уполномоченный в сельском хозяйстве мало понимает".
Писатель за коллективизацию. Но он не пойдет в предстоящем произведении на апологетику того, как она осуществлялась на деле.
Дорога в Европу
Вождь все держит под контролем. Вот Горький обращается к Сталину с письмом, чтобы поспособствовал приезду к нему в Италию столь нужных ему гостей: "Если писатели Артем Веселый и Шолохов будут ходатайствовать о поездке за границу - разрешите им это…"
Сталин разрешил.
Группа пополнилась Василием Кудашевым и зимой 1930-го отправилась в путь. Но не было удачи, доехали только до Берлина. Дальше путь закрыт - итальянцы не дают визу. Писатели ждут.
Впервые станичник оказался в Европе. С недавних пор поездки за границу для советского человека стали редкостью, а для пишущей братии - тем более. Того и гляди, наберутся чужеземной политической ереси.
Декабрь. Здесь, в Германии, Шолохов уже начинал познавать мировую известность. Когда посетил с Веселым советское посольство, там ему рассказали, что, оказывается, несколько газет печатают его "Тихий Дон" с продолжением. И статьи начали появляться с броскими заголовками, в которых фигурируют его имя и роман. Ему пересказывают то, что о нем напечатала буржуазная "Берлинер тагеблатт": "О русском народе и его судьбах "Тихий Дон" сообщает больше, чем многие ученые трактаты". Газета коммунистов Магдебурга тоже пишет об этом: ""Тихий Дон" так захватывающе повествует про раскрепощение русского крестьянства в ходе революции, что неожиданно становится учебником и учителем…" Подивился: газета немецких писателей перепечатала в переводе статью Серафимовича о романе. И тут же помещен его снимок. Еще статья: "Величием своего замысла, многогранностью жизни, проникновенностью воплощения этот роман напоминает "Войну и мир" Льва Толстого". Шолохов узнал и такое мнение (похожее на то, которое он уже выслушивал от своих, от рапповцев): "Отсутствие ненависти к тем, кто находится по ту сторону баррикад (к белым)…"
Гостю рассказали и о том, что готовятся к выпуску его книги в переводе на немецкий в двух коммунистических издательствах - в Берлине и Вене. В одной из аннотаций автора представляли читателю так: "Три года назад впервые в русской литературе прозвучало имя этого молодого казака, который теперь считается одним из талантливейших писателей… Живописует нам казаков Дона - потомков Степана Разина, Булавина, Пугачева…"
Шолохову прочитали в только-только вышедшем журнале "Ди литератур": "Тираж "Тихого Дона" превысил тираж "На Западном фронте без перемен" Ремарка". Это не могло не пощекотать профессионального честолюбия.
Повезло - здесь, в Берлине, находились дочь и зять Левицкой. Зять, Иван Клейменов, выдающийся конструктор-оборонщик. Ему поручено поработать в торговом представительстве СССР, что давало возможность приобщаться к западной технической культуре.
Иван Клейменов улучил мгновение и сфотографировал станичника. Истинно благополучный европейский буржуа: мягкая - модная тогда - шляпа, красивое пальто, белая рубашка, трубка…
Тогда трудно было представить, что в 1938-м Клейменова ожидает арест и тут же неправый суд.
Супруги Клейменовы уж как были рады угодить лучшему другу семьи. Маргарите Константиновне, жене Клейменова, запомнилось:
"Мы проводили много времени вместе: гуляли по Берлину, ходили в кино. Германия переживала трагические дни. К власти рвались фашисты. В кинотеатре, где показывали фильм по антивоенному роману Ремарка "На Западном фронте без перемен", мы стали свидетелями бесчинства фашистов. Они пытались сорвать сеанс: пускали под ноги мышей, устроили побоище. Кинотеатр оцепили полицейские. Нас оттеснили от входа…"
Фашистское "оттеснение" Шолохова от немецкого народа придет через два года, в 1933-м: канцлер Гитлер подмял президента Гинденбурга, и оба подписали Закон "Об охране немецкой расы". К нему приложение - в "Разделе 4" было объявлено: "Подлежат запрещению и сожжению книги знаменитых русских авторов…" Четвертым после Ленина, Сталина и Горького значился в списке на казнь огнем Шолохов.
Пока ждали визы, делегацию "покатали" по стране. Впечатлений было хоть отбавляй, кое-что из них Шолохов изложил в письме Эмме Цесарской, как помним, Аксинье из давнего уже фильма:
"Много тут всего, страшное изобилие, задыхаются в перепроизводстве, а… скучно. И хочется домой. Работать хочу, Эмма. Девушки тут красивые. Большинство молодежи - чудесный народ! Здоровый, сильный, складный! Эти дни мы мотались как черти. Много видели. Неизмеримо больше не видели. Пока еще нет итальянских виз, поедем по Германии. В Гамбург, Лейпциг, в Рурскую область и, видимо, на несколько дней в деревню. Берлин… половодье огней, шум, в глазах пестрядь от движенья…" Добавил очень по-советски: "Убивают нас предрождественские приготовления, все эти елочки, пакетики, все то, что для нас утратило всякий смысл довольно-таки давно".
В одном городке Шолохов был приглашен в Фестзал - попросили рассказать о себе и не только, он давай импровизировать - получилась лекция "Об организации пролетарского книжного дела в России".
Успел отправить Цесарской еще одно письмо. В нем выделялось совсем нетуристское желание: "Мне особенно хочется посмотреть немецких "единоличников"".
Трудно понять мир писательских чувствований, которые у Шолохова всегда в неких, до поры до времени необъяснимых, связках. Так, 12 декабря 1930 года впервые появилось в немецкой прессе заявление - займусь, дескать, новым романом, в котором расскажу о "русских единоличниках". Правда, название своего будущего сочинения не огласил и не стал, по обыкновению своих собратьев по перу, обозначать тему и сюжет.
Видимо, не случаен был его внезапный порыв - домой, домой. Не до продолжения вояжа. Это кажется странным для человека - молодого, - у которого появилась редчайшая возможность побыть за границей. Обозначил это свое будоражащее желание в письме той же Цесарской: "Бывает, что не хотят ехать в Союз, а тут вдруг хотят, и очень. Словом, "совсем наоборот". Я упорно стою на своем. Завтра дело выяснится с обратными польскими визами".
В делегации произошел раскол. Шолохов, как его ни уговаривали Клейменовы, настаивал: возвращаться! Верный друг Кудашев примкнул к нему, а Артем Веселый - за продолжение поездки. С тем и расстались.
Что же тянет домой? Ответ в письме Цесарской: "В Москве задержусь. А потом в район сплошной коллективизации. Страшно хочется посмотреть, как там и что. Дико и немыслимо жить здесь после того, как половину сознательной жизни прожил в условиях Дона советского. Так крепка эта пуповина, соединяющая меня с ним, что оборвать ее - не оборвешь".
Через два дня из-под пера Шолохова появляется еще весточка Цесарской: "Вернулся из Гамбурга. Сырым утром вошли в порт. В "Свободной гавани" серая туча мачт парусников, огромные пароходы, туман и соленый запах моря. На борту ближнего заокеанского парохода стоит негр-матрос, смотрит на пристань, на город в мутной мгле. Откуда-нибудь из-под тропиков приплыл он с бананами и каучуком… Не хочу больше ездить по Европам - остобрыдло".
Ему тяжко держать в памяти то, что происходит на Дону, а в письме такое признание: "Сегодня получил твое письмо, какие-нибудь пять часов назад, и вот сейчас оно так выглядит, будто я его через фронты пронес… От твоего письма, знаешь ли, будто на меня милым ветром обдонским пахнуло. А знаешь ты, как пахнет ветер в степи в июле? Чуть, чуть слышен горьковатый и сладостный привкус сухой полыни в мощном запахе разнотравья. Хорошо и тягостно вспоминать в прокуренной комнате о тебе, и о степном ветре, и о дорогах, исхоженных и изъезженных за мою недолгую жизнь…"
Сообщает исполнительнице роли Аксиньи: "Да, в шведском переводе "Дона" издатель даже перевернул обложку, так ты ему полюбилась. С первой страницы ты смотришь на мир, положив на коромысло руки, а парень с гармошкой - сзади на развороте". Речь об очередном заграничном издании, где по замыслу художника книги на обложке кадр из фильма "Тихий Дон".
Только-только вернулся в Вёшки - в самом конце декабря, а тут в ростовской прессе вместо интервью по случаю возвращения писателя из дальних стран раздался боевой клич с объявлением войны. Некто Янчевский, историк, разразился в журнале "На подъеме" статьей, от которой все опешили - даже партию не пожалел: "Роман Шолохова числится в списке произведений пролетарской литературы, который зачитан XVI съезду партии. И тем не менее я пришел к заключению, что "Тихий Дон" - произведение чуждое и враждебное пролетариату…"
Дополнение. Еще год назад, в 1929-м, и РАПП, и "Правда" дружно выступили против обвинений писателя в плагиате. Горький в Сорренто это заметил: "Читал в "Красной газете" опровержение слухов о Шолохове". Потом Горький почувствовал, что пресса почему-то остыла к защите писательской чести Шолохова.
Слухи же - обжигающие - продолжались. Был даже такой: якобы ходит по редакциям какая-то старушка и заявляет об авторстве своего сына. Миф не подтвердился - старушка так нигде и не появилась. После этого подыскали нового кандидата в авторы. Писатель Анатолий Каменский, когда выехал в Берлин, посвятил тамошнюю эмигрантскую общину в "шолоховские" сюжеты: "Москва была потрясена историей, связанной с "Тихим Доном", романом молодого Шолохова. В литературных кругах внезапно "обнаружили", что автором этого сенсационного романа был неизвестный белый офицер с Кавказа, расстрелянный Чрезвычайной комиссией (ЧК). Говорили, что Шолохов, служивший в ЧК, случайно завладел бумагами убитого, среди которых была и рукопись романа. Государственное издательство якобы получило письмо от пожилой женщины из провинции, в котором она заявляла, что роман принадлежит ее сыну, которого она не видела уже много лет и считала погибшим. Государственное издательство, желая порадовать писателя, попросило женщину приехать в Москву и устроило ей встречу с Шолоховым, которая, впрочем, кончилась ничем, так как старушка не признала в Шолохове своего сына…" К концу своей речи подытожил: "Творческая энергия писателей, лишенных возможности писать и печататься, часто находит выход в создании самых невероятных историй и распространении диких и нездоровых слухов в связи с любым сколь-либо значительным событием в литературе".
Новая версия: будто бы рукопись умирающего от тифа при отступлении белых писателя Федора Крюкова прибрал к рукам будущий тесть Шолохова и одарил ею зятя. И еще вереница всяких нелепиц бродила по свету: от какой-то женщины пошла весть, что это ее брат автор романа, дескать, писал в Гражданскую, рукопись при аресте оказалась у следователя ГПУ. Назывались также в качестве автора "Тихого Дона" есаул Иван Родионов, штабс-капитан Иванов из Вёшек, какой-то есаул Кухтин, донской литератор Р. П. Кумов, некий Арсеньев, что был расстрелян красными, тесть Шолохова - Громославский и даже Мария Петровна…
"Не обессудьте за "нытье""
Сталин нашел время и возможности стать единовластным вершителем судеб молодой советской литературы.
"Не обессудьте за "нытье"" - такую фразу вывел Шолохов в одном из писем, где описывал свои мытарства с "Тихим Доном".
Выделил слово "нытье" - взнуздал его в кавычки, будто намекал, что это слово становится для всех пишущих "профессиональным". Так, Сталин в этом же году сообщал Горькому о своем желании "…сократить количество ноющих, хныкающих, сомневающихся и т. п. путем организованного идейного (и всякого) воздействия".
Отныне и надолго утвердилось "воздействие" на тех, кто не согласен с политикой, которую ведет Сталин. Заставили замолчать, хотя и по-разному, Бориса Пильняка, Евгения Замятина, Анну Ахматову, многих других. Лишился поста нарком просвещения Луначарский, а ведь это он дал в числе самых первых высокую оценку "Тихому Дону". Навис карающий меч над крестьянскими поэтами есенинского гнездовья - Н. Клюевым, П. Орешиным, С. Клычковым, П. Васильевым, В. Наседкиным. Им всем выпадет судьба погибнуть… Шолохов не мог всего этого не замечать.
Тяжелое настроение писателя усугублялось и тем, что семья осталась совсем без денег. Издательство не спешило исполнять свои обязательства - высылать гонорар. Влез в долги. Надо бы съездить в Москву, да не на что. Занудливый фининспектор то и дело с напоминаниями.
И все-таки паника не для Шолохова. Живет так, как привык жить. Пишет летом 1930-го Цесарской: "Все эти дни мотался чертовски. Сейчас еду опять в ряд районов…" Правда, добавил: "Какая уж там лирика, ежели так погано живется!"
Возможно, Сталин полагал, что по праву руководит литературой. В молодости он сам писал стихи и даже печатал их в газете грузинского классика Чавчавадзе. Умен. Отлично понимает, что в борьбе с инакомыслящими самые верные помощники - это рапповцы. Они неистово непримиримы к любым идейным колебаниям. Не случайно вождь в этом году признается: "Что касается моих отношений к РАППу, они остаются такими же близкими и дружескими, какими были до сего времени".
Политика кнута и пряника - так можно определить отношение Сталина к писателям до 1937 года. Дальше быть другому.
Шолохов как только встретился воочию с вождем, так сразу разглядел: "Ходит, улыбается, а глаз, как у тигра". Я это от писателя лично слышал.
"Приходилось бывать в разных переплетах, но за нынешними днями это забывается" - так писал Шолохов в автобиографии. Для истории хорошо, что давний друг писателя Петр Луговой не забыл одного его "переплета". В своих воспоминаниях ему запомнилось, как Шолохов проходил процедуру приема в кандидаты компартии. Один районный начальник обвинял его в том, что пишет он про казаков-контрреволюционеров, и советовал ехать в промышленные районы изучать жизнь рабочих и писать о них. Аукнулись пожелания Серафимовича.
Шолохов однако же и без понуканий жадно впитывает все, что касается коллективизации и индустриализации. Читает и решения последнего XVI партийного съезда. В них обещано крестьянству всего-то за два года 25 тысяч тракторов и другой техники, потому строятся гиганты сельскохозяйственного машиностроения в Харькове, Челябинске, Запорожье, Саратове… При этом на съезде не забыли и о писателях, покритиковав и "правых уклонистов", и "левых загибщиков".
Припугнул Сталин и старого партийца Демьяна Бедного - написал ему: "Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК…"
Пришел черед и Шолохова: одернули - остановили очередную часть "Тихого Дона". Жесток удар. Быть или не быть роману? У кого искать защиту? У Горького. Но Горький - вспомним - уже предупрежден письмом Сталина, как надо относиться к тем, кто мыслит не по-сталински.
Шолохов, разумеется, читал "свой" рапповский журнал "На литературном посту". В январском номере была опубликована редакционная статья с указаниями для тех, кто пишет о коллективизации: "Крестьянский писатель периода социалистического наступления должен удовлетворять неизмеримо более высоким политическим и идеологическим требованиям, чем это было ранее. Крестьянский писатель должен отражать в художественных образах процессы перестройки бедняцко-середняцких масс…"
"Писатель должен отражать…" В 1930-м Сталин создал при ЦК "постоянное совещание" по работе в деревне. В его состав вошли Калинин, Крупская, Шверник, еще восемь деятелей партии. В будущей "Поднятой целине" ни слова не будет сказано ни об этом штабе коллективизации, ни о деятельности Сталина в этом штабе, ни о его членах. Вот какой заточки шолоховское перо - буквально обходительное.
Для романа иное накапливается. Шолохов не будет живописать вождя ни в качестве лучшего друга советских писателей, ни даже - организатора "сталинской коллективизации". О Сталине будет говориться в романе на немногих страницах, не более чем на девяти-десяти, и никогда развернуто: ни в сценах, ни в портрете, к тому же и без цитат - если не считать, что казаки обсуждают сталинскую статью "Головокружение от успехов", и то весьма немногословно.
Не будет восхвалений вождя - один раз только прозвучат они в устах прокуроровых, когда станут исключать из партии Нагульнова, единственного в романе героя, безоговорочно преданного идеям Сталина. Осудительную речь произнесет не секретарь райкома, а прокурор. И Шолохов впишет в его речь то, что никто другой никогда не осмелится: "И каковы корни этих поступков? Тут надо прямо сказать, что это - не головокружение от успехов, как гениально выразился наш вождь, товарищ Сталин. Нагульнов же пытался, по словам некоторых колхозников, установить такую дисциплину, какой не было даже при Николае Кровавом!" Ну прокурор, ну Шолохов!
Так и пойдет к читателю роман с этой мыслью, что истоки драмы коллективизации не в "головокружении", как писал Сталин, а в сравнении колхозных порядков с прежними.
Особо отмечу, что прокуророва речь будет единственным местом в романе, где Сталина повеличали вождем и гением.
Сталин появится в "Поднятой целине" уже во второй главе. Шолохов задумал сцену особого звучания - как камертон для дальнейшего повествования: встреча местного секретаря райкома и посланного к ним партией "двадцатипятитысячника" Давыдова. Как же обозначат свое отношение к коллективизации эти два персонажа: партиец из казаков и матрос-балтиец, потом рабочий-путиловец, твердокаменный сталинист?
Давыдов выслушивает инструкцию секретаря: "Езжай и на базе осторожного ущемления кулачества создавай колхоз… Действуй там осторожно. Середняка ни-ни!.. Секретарь ячейки и председатель сельсовета политически малограмотны, могут иметь промахи".
Но посланец ЦК не хочет принимать такой установки: "Ты что-то мне говорил насчет осторожности с кулаком. Это как понимать?"
Секретарь райкома урезонивает его: "Нет, товарищ, так не годится. Этак можно подорвать всякое доверие к нашим мероприятиям. А что скажет тогда середняк? Он скажет: "Вот она, какая, Советская власть! Туда-сюда мужиком крутит". Ленин нас учил серьезно учитывать настроение крестьянства, а ты говоришь…"
Писатель рискнул выстроить довольно наглядное для читателя противостояние: Давыдов и Сталин, с одной стороны, секретарь райкома и Ленин - с другой.
"Давыдов побагровел:
- Сталин, как видно, ошибся, по-твоему, а?"