Секретарю бы поостеречься с ответом, однако, по воле Шолохова, ответил прямо: "При чем тут Сталин?" Не убоялся. И дальше произносит явно антисталинское: "А ты предлагаешь? Административную меру для каждого кулака без разбора… На этом деле можно в момент свернуть голову. Вот такие приезжают, без знания местных условий".
Давыдов тогда спрашивает о кулаках: "Почему нельзя совсем его - к ногтю?" Будто про вошь, когда ее прищелкивают по-солдатски на ногте. Секретарь снова произносит отважные слова: "Тебе угодно по-своему истолковывать всякое слово вождя. Но за район отвечают бюро райкома, я персонально. Потрудись там, куда мы тебя посылаем, проводить нашу линию…"
Давыдов продолжает "давить". Его завершающий довод категоричен: "Я буду проводить линию партии, а тебе, товарищ, рубану напрямик, по-рабочему: твоя линия ошибочная, политически неправильная, факт!"
Секретарь райкома отстаивает свою позицию прямо, хотя и крамольно: "Я отвечаю за свою. А это "по-рабочему" - старо, как…" Вот так - последнее слово осталось за ним, и с многозначительным многоточием. А ведь могли автору "пришить" игнорирование постановления Политбюро ЦК "О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации" за подписью Сталина! Но Шолохов постановление не упоминает. Не взялся тиражировать его ни для просвещения своих читателей, ни в качестве пособия для Давыдовых-Нагульновых, ни для устрашения секретарей райкомов и Разметновых.
Глава IV - Шолохов поручает Давыдову обнародовать приговор: "Товарищ Сталин сказал: "Уволить кулака из жизни! Отдать его имущество колхозам…""
Глава XXX - Давыдов уговаривает колхозников не выходить из колхоза. Выходцы требуют своего - возвратить землю и скотину. У председателя колхоза, понятно, своя забота - он не может на это согласиться. Они ему угрожают: "Ходатаев отправим в самую Москву, к Сталину!" Или прямо спрашивают: "Что же вы нас жизни решаете?"
Эх, Давыдов, Давыдов… Не брать бы ему по "наказу" Шолохова ответственность за установки Сталина. Но автор заставляет его ответить. Как? Отказом! "А вы хотите, чтобы вам лучшую землю отдали? Не будет этого, факт!" Продолжил с еще большей определенностью: "Советская власть все преимущества оказывает колхозам, а не тому, кто идет против колхоза". Закончил так: "Катитесь отсюда к чертовой матери!" Жаль выходцев. Давыдов отрубил надежду на справедливость: теперь только одно - катиться…
Каково Сталину будет читать эту сцену, ведь правителю всегда хочется слыть благодетелем? Шолохов почему-то не пожелал использовать в романе такой вполне романный факт - в 1930 году Сталин отправил на Дон, как выразился в своем письме, "в распоряжение колхоза "Пламя революции" на 300 рублей облигаций". Уж так и просится под перо эта история, будь оно подхалимское: ведь толчеи без пены не бывает. А разве не могло перекочевать в толщу романа все то, чем газеты каждый день "кадили" во славу вождя?
Груб Давыдов с выходцами. Но не больше, чем Сталин. Сталин же сказал: "Уходят из колхозов прежде всего элементы чуждые, прямо враждебные нашему делу. Ясно, что чем скорее будут вышиблены такие элементы, тем лучше…"
Один - "катитесь". Другой - "вышиблены"…
Глава XXVIII. Партсобрание обсуждает статью "Головокружение от успехов" - Нагульнов отбивается от обвинений в этих самых "головокружениях": "А вот, кабы товарищ Сталин приехал в Гремячий Лог, я бы ему так и сказал: "Дорогой наш Осип Виссарионович, ты, значится, супротив того, чтобы нашим середнякам острастку задавать? Ты их прижеливаешь и норовишь с нежностями уговаривать?""
Партийцы к этой речи с именем вождя отнеслись без всякого почтения, непугливо перо Шолохова: "Кончай, Макар… Вот когда выберут тебя секретарем ЦК, тогда ты будешь опрометь головы в атаку кидаться, а зараз - ты рядовой". Как звучит - "опрометь головы"!
Нагульнов исповедовал троцкистские взгляды. На собрании отмежевался: "От Троцкого я отпихиваюсь! Мне с ним зараз зазорно на одном уровне стоять!" Так троцкист Нагульнов встал в ряды сталинцев. Что-то не припомню, чтобы кто-то - кроме Шолохова - осмелился при жизни Сталина на такую палитру политических красок.
Выделю главу XIII. Цензоры вычеркнули из нее Сталина после 1956 года, когда компасом политической жизни стал антисталинский доклад нового верховного партначальника - Хрущева. Это имя всюду вымарывали - где надо и не надо, начиная с государственного гимна.
В сцене же - немногословной - рассказывается, как хуторяне на общем собрании ищут для своего колхоза достойное название. И назвали-таки именем Сталина.
В сцене нет нажима-пережима, то есть из-под шолоховского пера не вышло "стенограммы" единодушных народных восторгов по этому поводу. Не случайна помета: "в долгом споре". По замыслу писателя, не все, выходит, согласны были называться сталинцами.
Вот секретарь райкома, еще знакомясь с Давыдовым, предлагает назвать колхоз "Краснопутиловский", с ним не согласны. На собрании кто-то выкрикивает: "Красный казак!" Разметнов уговаривает назваться именем Сталина. Но Давыдов против. Боится опозорить великое имя. И ведь прав: колхоз хозяйствует не лучшим образом - то срывы на пахоте и сенокосе, то он едва не рассыпается, то бабий бунт, то перегибы…
Еще штрихи. Разметнов предложил встать в честь Сталина и снять шапки. Шолохов живописен в проявлении сарказма: "Засветлели обнаженные лысины, обнажились спутанные разномастные головы". Или другая сцена: председатель сельсовета так увлекся агитацией за название, что нарвался на укорот Давыдова, да еще и без всякого к вождю почтения: "Ты по существу, Разметнов". Тот смущенно: "Не по существу? Тогда я, конечно, извиняюсь…" Но снова его повело. И опять Давыдов - "досадливо": "Вот ты опять в воспоминания ударяешься…" Разметнов, чтобы оправдать себя, произнес: "Как вспомнишь войну - сердце засвербит чесоткой…" Каков Шолохов: "чесоткой…" - никакого пафоса. Кто из зала поддержал предложение Разметнова? Дед Щукарь. Впрочем, голосование прошло единодушно.
Дополнение. В "Поднятой целине" Шолохов пренебрег поводами лишний раз помянуть Сталина.
Глава V. Здесь идет рассказ о Разметнове в Гражданскую войну: "С одной из ворошиловских частей он двинул на Морозовскую - Царицын…" Однако уже три года с легкой руки наркома Клима Ворошилова любое упоминание обороны Царицына не обходилось без имени вождя: И. В. Сталин - главный герой обороны. Но Ворошилов в романе есть - Сталина нет!
Глава XIX. Майданников вспоминает, как был делегатом Всероссийского съезда Советов. Что же ему запомнилось? Мавзолей Ленина… Сдернул он тогда с головы буденновку. Вдохновенен ночной монолог. Но ни слова о Сталине. Однако же Сталин руководил тогда работой съезда. Не соблазнился на хвалу вождю ни казак, ни писатель.
Глава XXII. В ней снова упомянута оборона Царицына. И здесь говорится о Ворошилове и ни слова не сказано о члене Реввоенсовета Сталине.
Шолохов и "оппортунист" Фрумкин
Как же нелегко пишется новый роман о коллективизации. Если не создавать идеологическую агитку, то, казалось бы, вся политическая атмосфера способна лишить творческого кислорода сам замысел правдивого произведения.
Вот втайне от народа в Кремле идут споры - обеспечит ли колхозная система свободный труд свободных людей. Эти споры развязал Моисей Фрумкин, старый партиец (когда-то ему писал даже Ленин), ныне - заместитель наркома финансов. Он направил Сталину письмо под грифом "Секретно", пытаясь открыть глаза на действительность партийному "ареопагу": "В деревне стоит подавленность, которая не может не отразиться на развитии хозяйства…" Советовал "крестьянина втягивать в действительное (а не лже) общественное хозяйство…". Предупреждал: следует "установить революционную законность. Объявление кулака вне закона привело к беззаконию отношений ко всему крестьянству…". Досталось в письме и Молотову за указание: "Надо ударить по кулаку так, чтобы перед нами вытянулся середняк!" Осмелился утверждать, что аграрная политика партии - это "деградация сельского хозяйства". Рискнул даже написать: "…такую власть следовало бы прогнать…"
Шолохов узнал не только о беспокойстве Фрумкина, но и о том, как ответно возмутился Сталин. Тут же припомнил свое письмо с обличением преступлений на Дону в разгар коллективизации (то письмо, которое Левицкая передала Сталину). Сопоставил и затревожился, что и высказал в очередном послании Левицкой: "…с письмом примерно такого же содержания обратился в ЦК известный в то время в партии человек. Оппортунист Фрумкин. Сталин ответил на это письмо… где… признал факты нарушения законности в деревне. Перечитал я несколько раз этот ответ и подумал: "Вот, кажется, влип я тоже в историю"".
Чем кончилась для Фрумкина эта история? Сталин хотя и "признал факты", но пригрозил ему и его сторонникам исключением из партии и арестом. (Фрумкин погибнет в лагере в 1938-м.)
Чем кончилась она для Шолохова? Тем, что не убоялся "влипнуть в историю" и отобразил в "Поднятой целине" подлинное отношение крестьян к скоропалительно-принудительному созданию колхозов. Писатель проницательно разглядел, что не было у колхозника особого интереса работать; "отсутствие хозяйственного стимула", как выразился Фрумкин. И пойдут в романе горькие признания. Майданников обескуражен: "Видал вон: трое работают, а десять под плетнем на приципках сидят, цигарки крутят…" Об этом же говорит Ахваткин: "Не хотят работать, злодырничают. Никакой управы на них не найду. Пашут абы как. Гон пройдут, сядут курить, и не спихнешь их". Не случайны ответные - "репрессивные" - заявления Давыдова: "Все в наших руках, все обтяпаем, факт! Введем систему штрафов, обяжем бригадиров следить под личную ответственность…"
Шолохов и на большее рискнул - предупредил, что если колхозы будут создавать по принуждению, то может произойти самое страшное - крестьянский бунт. В романе появится сцена: враг советской власти Половцев беседует с хуторянином, который собирается вступать в колхоз. "Крепостным возле земли будешь", - предостерегает Половцев. По всем законам партагитпропа автор должен был дать этим словам отпор. Но ни он, ни тот, кто, по его замыслу, слушает врага, не осуждает реплику Половцева. Вместо осуждения - уточнение:
"- А ежели я так не желаю?
- У тебя и спрашивать не будут.
- Это как же так?
- Да все так же.
- Ловко!
- Ну, еще бы! Теперь я у тебя спрошу: дальше можно так жить?
- Некуда дальше…" (Кн. 1, гл. III).
Роман писался тогда, когда уже появилась сталинская статья "Головокружение от успехов". Она была задумана, чтобы остудить горячие головы тех партийцев, которые допускали перегибы под влиянием директив из Центра. Сталин предчувствовал взрыв крестьянского возмущения и, возможно, хотел явить себя благодетелем, который восстанавливает справедливость. По крайней мере, многие постарались утвердить его в такой роли.
Шолохов не станет этого делать в романе, он найдет иные краски: "После появления в районной газете статьи Сталина райком прислал гремячинской ячейке обширную директиву, невнятно и невразумительно толковавшую о ликвидации последствий перегибов. По всему чувствовалось, что в районе господствовала полная растерянность, никто из районного начальства в колхозах не показывался, на запросы с мест ни райком партии, ни райполеводсоюз не отвечали".
"Невнятно… невразумительно… растерянность…" Но Шолохов не остановится на этом. С неменьшей политической отвагой выпишет в "Поднятой целине" то, как поведет себя Давыдов - самоуправно! - и после статьи Сталина. Казаки довольны защитой вождя - надеются, что никаких перегибов больше не будет. Те из них, кто собрался выходить из колхоза, потребовали вернуть свою скотину. Но последовал запрет. И тут даже Нагульнов возмутился: "Почему выходцам не приказано было возвращать скот? Это же есть принудительная коллективизация! Она самая! Вышли люди из колхоза, а им ни скота, ни инструмента не дают. Ясное дело: жить ему не при чем, деваться некуда, он опять и лезет в колхоз. Пищит, а лезет" (Кн. 1, гл. XXXVII).
Выходит, за Шолоховым начало обличения той партийно-государственной системы, которую спустя полвека, в перестройку, - осмелев! - начали именовать командно-бюрократической.
Глава четвертая
1931: ДВА НАЗВАНИЯ ОДНОГО РОМАНА
У верховной власти сейчас главное - революция в народном хозяйстве: коллективизация! Сталин произносит речь на совещании хозяйственников оптимистическую: "Мы организовали колхозы и дали крестьянам возможность жить по-человечески".
Примет ли Шолохов это утверждение на веру?
Безответное письмо Сталину
Не принял Шолохов безудержного оптимизма. Он за коллективизацию, но видит, что бездушные исполнители директив из Центра губят Дон.
Он разглядел первые черные сполохи голода-голодомора и хочет предотвратить эту беду. Насмотрелся ужасов, когда в декабре и начале января - какие там праздники! - поездил по колхозным хуторам своей Верхнедонщины.
Разор полный! Злая зима добавляла беды: бураны, морозы, у многих вымороженные куреня, даже оконные стекла в наледях, а по углам припорошь инея… Когда заглядывал в куреня, хозяева даже и угостить ничем не могли. Печи стылые, подполы пустые. Казаки были озлоблены: чертякались и матерились. Казачки плакали, а детишки поднимали на Шолохова тусклые от голодухи глазенки. Люди начинали пухнуть.
И впереди - никакого просвета. О севе можно и не мечтать - нет семян. И не заготовили на зиму сена и иного корма для быков и лошадей. Гибнет тягловая сила для весенней пахоты. Значит, не быть никакому урожаю и на следующий год.
Шолохов приехал в колхоз "Красный маяк". Ему в райцентре сказали - колхоз "примерный". Вышел из конюшни подавленным, конюхи признались, что из 63 лошадей пало 12. Прошелся по стойлам - только четыре лошади смогли бы быть запряженными, остальные - с выпирающими ребрами - уже и стоять не могли. Жутко смотреть на лошадь, которая обречена. Не для Дона это.
Такое наблюдал везде, где бы ни побывал.
Проезжая мимо "Райзаготскота" в Миллерово - сюда из колхозов и от единоличников сгоняли живность по налогам и для продажи в государственную собственность, - увидел то, что могло причудиться только в самом жутком сне. Гнали в гуртах и быков, и коров, стельных тоже - по обочинам валялись "скинутые" подохшие телята и коровы с распоротыми бычьими рогами боками. Скот брел давно некормленным и не поенным.
Кто поможет избавиться от страшной беды? Начальство в Ростове? Решился писать Сталину. Письмо ушло в столицу 16 января 1931-го.
Начинал смело - набатно, без всякой дипломатии: "Тов. Сталин! В колхозах целого ряда районов Северо-Кавказского края создалось столь угрожающее положение, что я считаю необходимым обратиться прямо к Вам…" Дальше четыре страницы густо написанного текста, взыскующего изменить отношение к крестьянам: "Так хозяйствовать нельзя! Районная печать скромно безмолвствует, парторганизации не принимают никаких мер к улучшению дела… Это явление не единичное и им поражено подавляющее большинство колхозов. Колхозники морально подавлены… Говоришь с колхозником и не видишь глаз его, опущенных в землю…"
Выделил в особый абзац: "Таким "хозяйствованием" единоличнику не докажешь преимущества колхозов…"
Не мог остановить возмущений: "Телят растят вместе с детишками в хате, от детишек отрывают молоко теленку, и наоборот… По слободам ходят чудовищно разжиревшие собаки, по шляхам валяются трупы лошадей. А ведь зима не дошла и до половины. Вам понятно, конечно, какое воздействие на психику колхозника производит вид дохнущего по дорогам скота…"
Есть и такое обращение: "Горько, т. Сталин! Сердце кровью обливается, когда видишь все это своими глазами…"
Закончил письмо и требовательно, и с полной ответственностью за свою роль заступника: "Пошлите комиссию в б. Донецкий округ и Вы убедитесь в достоверности того, что я Вам сообщаю".
Ответа не последовало. Шолохов переживает, но не сдается. Осталось одно - расчехлить журналистское перо. Он берется за очерк "По правобережью Дона" для "Правды".
Очерк пишется не просто от переполнявших душу огорчений. Это попытка отменить то, что нагрянуло на колхозников от власти. Для 26-летнего Шолохова этот очерк - итог общений с Горьким и влиятельным сотрудником "Правды" Карлом Радеком.
Для начала он сообщил в июне Горькому о своей стычке с этим самым Радеком, который облучает читателей оптимистичными утверждениями о замечательной колхозной жизни. Шолохову важно отстоять правду. Горяч - пишет Горькому: "Я представлю доказательства - в публицистике!" Уточнил: "Сейчас езжу по Севкавказкраю (это результат спора с Радеком)". С Радеком нет никакого мира, как и ничего общего: "Радек обвинял меня в политической неграмотности, в незнании русского мужика и вообще деревни".
Ну и нрав у Шолохова. Схлестнулся с тем, кто нынче влиятелен в партийных верхах. Начинал Радек свою деятельность как представитель международного социал-демократического движения в Германии - готовил там революцию. Эмигрировал в СССР, где ему доверили пост заведующего отделом ЦК - стал одним из тех, кто формировал тактику и стратегию международного коммунистического движения. Но в 1927 году он был уличен в троцкизме, исключен из партии и отправлен в ссылку. Однако год назад, в 1930-м, покаялся: признал вину и отрекся от Троцкого. Окончательно "врагом народа" - расстрельным - станет через несколько лет.
Очерк Шолохова по всем пунктам - критический. Конечно, ни редакция, ни сам автор не могли себе позволить таких несдержанных обобщений, которые Шолохов допустил в письме Сталину, здесь они поубавлены и приглушены. И все-таки - обличения. У проницательного читателя могли возникнуть подозрения - уж не полемика ли это с вождем?
Вождь провозглашает: "Жить по-человечески". Творец же вносит в очерк протестующий монолог казака-колхозника: "Как казак - так либо бригадир, либо десятник. Они, кобели, воткнут за уши карандаши и ходят начальниками, а бабы и плугари, и погонычи, и кашевары! Не желаем таких порядков! Советская власть не так диктует!"
Шолохов выстреливает одно обвинение за другим: "Неумение организовать труд по-настоящему… Какое уж там соревнование! Половина скотины лежит… Задание - и то не выполняем… Непредусмотрительность… Люди оглушенные и издерганные". Вот тебе и "жить по-человечески!". И еще, еще, еще. Вот реплика из сценки, когда колхозницы встречают заезжего партначальника: "У нас казаков нет! С нами спать некому, а ты приехал нас уговаривать сеять…" Это они говорят о том, что у них на хуторе мужиков почти не осталось после германской и Гражданской. Вот отрывок - ну, прямо для рассказов деда Щукаря: "Уполномоченный райкома из городских. Проезжает он поля, колхозники волочат. Он увидел, что бык на ходу мочится, и бежит по пахоте, шумит погонычу: "Стой, такой-сякой вредитель! Арестую! Ты зачем быка гоняешь, ежели он мочится?""
Для Шолохова этот очерк значим. Не случайно просит в письме Левицкую: "Напишите мне про очерк, завтра Вы его в "Правде" будете читать". Тревожится: как оценят его очерк, что скажут в Вёшках, как откликнутся в крайкоме партии, как прочтут в Кремле?..
День, когда он писал письмо Левицкой, был особым, 24 мая писателю исполнилось 26 лет.