И в Вёшках все лютуют. И вот - ночной стук, лай и брань у куреня брата Марии Петровны. На него давно "точат зуб". В его "Деле" значится: "Громославский является сыном станичного атамана, до и после революции был служителем религиозного культа; в 1916 г. был псаломщиком, а с 1920 по 1929 год - дьяконом. В 1930 г. был осужден по ст. 59, п. Ю УК, но в 1932 году освобожден по кассации…". Теперь и он "враг народа". Каково было утром узнать о нагрянувшей беде.
Однако какое самообладание у Шолохова. Сел за письмо в Лондон - старому приятелю, партийцу с дореволюционным стажем, теперь представителю советского торгового флота в Англии Николаю Петровичу Романову. Отгоняя мрачные думы, а может, подбадривая себя, пишет: "На минуту представил, как ты ловил бы на комара… Хотя для тебя размеры рыбы, идущей на комара и личинку, не новость: когда-то ухитрялись же вы весь улов помещать в бутылке от рябиновки…" Приглашая его на рыбалку и охоту, припомнил строку из Пушкина: "Запивать стерлядь и куропаток будем не каким-либо презренным джином или виски, а тем самым "соком кипучим, искрометным", который некогда воспел дегустатор Александр Сергеевич". И вдруг посерьезнел: "Некогда писать за общественными нагрузками". Знал бы приятель, какие политические сражения замаскированы словами об "общественных нагрузках".
Шолохов доверял свою боль только самым близким. Даже в письме Левицкой 15 ноября тщательно маскирует свои переживания: "Молчание мое, и то, что я не зашел, когда был в Москве, и то, что не пишу "Тих. Дон" вот уже 8 месяцев, - все это объясняется другим. Но об этом "другом" писать долго и скучно. Об этом надо говорить… Писательское ремесло очень жестоко оборачивается против меня…"
И вдруг неожиданное продолжение: "…Пишут со всех концов страны и, знаете, дорогая Евгения Григорьевна, так много человеческого горя на меня взвалили, что я начал гнуться. Слишком много на одного человека. Если к этому добавить всякие личные и пр. горести, то и вовсе невтерпеж. Черт его знает, старею, видно… А не хотелось бы!"
Мрачный тон, мрачные намеки. Впрочем, нетрудно догадаться о причинах: горе, с которым люди обращаются к писателю, - это черные зарницы от продолжающегося истребления тех, кого именовали "врагами народа".
Знали бы те, кто слал письма в Вёшенскую, что Шолохову самому нужна была помощь - не зря написал: "Начал гнуться". Напряженная работа над финалом "Тихого Дона", мятущийся Мелехов - ни за что не быть ему большевиком! Теперь же новые страдания идут к нему со всех концов страны, а Сталин не торопится отвечать на его последнее письмо о продолжающихся репрессиях… Голгофа!
Ждет, ждет Шолохов ответ Сталина. Недоброе молчание в ЦК сопровождается недобрым замалчиванием имени и творчества Шолохова в "Правде".
Апрель. Здесь идет статья Лежнева "На новом этапе" - к пятой годовщине постановления ЦК о перестройке литературно-художественных организаций. Надо же: шолоховед "позабыл" хотя бы упомянуть Шолохова.
Май. Иван Дзержинский со статьей о своей работе над оперой "Тихий Дон" - и ничего о Шолохове. В этой же газете печатаются приветствия писателей по случаю дня печати - Ал. Толстой, Стальский, Юдин, Ставский, Лахути, Стецкий… Шолохов, давний автор и даже былой спецкорреспондент, не приглашен.
Накануне дня рождения Шолохов читает целый подвал с заголовком "Троцкистская агентура в литературе". Редактор "Литературной газеты" здесь обвиняется в том, что "систематически травил Панферова…". Не припомнят ли и ему, Шолохову, схватки с автором "Брусков"? Еще строки о "врагах", будто в назидание и ему, автору "Тихого Дона": "Интерпретировали историю гражданской войны. Ухитрялись ни слова не сказать о роли Сталина…" Но ведь и в его романе своя "интерпретация" и ни строки "о роли Сталина". Шолохов продолжает читать - авербаховцы названы "контрреволюционной группой", упомянут и Макарьев. Авербах когда-то пытался ему дать рекомендацию в партию, Макарьев - его земляк и давний знакомец (это ныне можно именовать как "преступную связь").
Все это, разумеется, читает и Шкирятов.
Что же Шолохов? Снова идет наперекор. Вступается за роман Василия Кудашева. Роман был отвергнут журналом "Октябрь": "Искажает эпоху". Шолохова эта оценка не смутила. Он просит заступничества у Ставского. Победа! Не в журнале, но роман друга все-таки появился отдельным изданием.
Дополнение. Пушкин в письме… Шолохов ценил поэзию, и не только Пушкина и Лермонтова. Вставил, к примеру, в "Тихий Дон" строки Александра Блока, в военный роман - строфу из Пушкина и строку из Маяковского. Декламировал при случае Дениса Давыдова, Есенина, Тютчева, Фета, Бунина, любил грузина Бараташвили. С удовольствием познакомился с необычной поэзией белоэмигранта Дон Аминадо (настоящее имя А. П. Шполянский). Привечал некоторых своих современников. Владимира Фирсова осчастливил даже вступительным словом к сборнику. И свободно плавал в океане народной поэзии - сколько ее, песенной, в "Тихом Доне"!
У Пушкина особо выделял стихотворение "Поэт" ("Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон…"). У Фета - "Сонет" ("Когда во хмелю преступлений / Толпа развратная буйна…"). У Дон Аминадо - "Послесловие" с такими строками: "Жили. Были. Ели. Пили. / Воду в ступе толокли. / Вкруг да около ходили, / Мимо главного прошли".
В 1938-м нашел время и послал в Алма-Ату поздравительную телеграмму знаменитому тогда акыну-сказителю Джамбулу. Видимо, отплатил вниманием за две строки из одной его акынской песни-кюе: "Тихого Дона родные сыны, вы и Джамбулу родные сыны…"
О "тов. Шолохове": поражение
Вёшенская оказалась едва не на особом положении: Матвей Федорович Шкирятов, - товарищ из Москвы - приехал разбирать жалобу Шолохова. Вместе с ним явился Цесарский в чине начальника IV Главного управления НКВД СССР, но с актрисой Цесарской, как узнал Шолохов, не имеет никакого родства. У районных энкавэдистов переполох. В райкоме суетня. Надо откладывать все дела и работать на проверяльщиков: беседы, справки, сопровождение. Гости не вельможны: съездили в Ростов, посетили тюрьму, устроили очные ставки…
Шолохов надеется на справедливость. Быть ли ей? Он верит Шкирятову.
Закончена командировка. Проверяльщики уехали. Через несколько дней был готов отчет - ответственнейший документ: "Товарищу Сталину, товарищу Ежову. О результатах проверки письма тов. Шолохова на имя товарища Сталина". Как бросается в глаза: "тов. Шолохов" - "товарищ Сталин". Еще одна любопытная примета: Шкирятов и Цесарский поставили свои подписи 23 мая - в канун дня рождения писателя.
Авторы отчета, аккуратисты-педанты, письмо Шолохова и свое отношение к нему разложили по пунктам. Дважды они крупно посвоевольничали - из огромнейшего письма и даже из тех восьми пунктов, "подсказанных" Поскребышевым и Ежовым, избрали для проверки всего три; обошли шолоховские обличения Ростовского обкома, да и вообще не "заметили" никаких обобщений.
Шкирятов и Цесарский убеждают Сталина, что при проверке тщательно блюли справедливость: производили очные ставки - и даже приглашали Шолохова. Но утаили то, как проходили эти самые ставки. Подконвойному "врагу народа" приказывали садиться за один стол с тем, кто вел следствие и уже выбил из него "нужные" показания, а тут: "Говорите правду!" Но кто в тюрьме и в присутствии своих палачей отважится на правду? Начальственные гости завтра уедут в Москву, а эти-то останутся. Не потому ли случилось даже такое: один из тех, кто на первой встрече с москвичами подтвердил свои прежние правдивые показания, а на второй очной ставке - отказался. Есть в отчете и признание, что не со всеми поговорили: "Нижеперечисленных лиц, указанных т. Шолоховым, нам опросить не удалось. Часть из них осуждена по первой категории (расстрел. - В. О.) или находятся в лагерях…"
Шкирятов и Цесарский не рискнули поддержать Шолохова. Он писал Сталину о 185 земляках: "невинные сидят". Проверяльщики убеждают Сталина не верить Шолохову: "Большинство из них кулаки, участники вёшенского контрреволюционного восстания в 1919 г. и реэмигранты (из них 18 чел. арестованы как участники право-троцкистской организации)". Еще несогласие с писателем: "Для проверки той части заявления т. Шолохова, где говорится, что органы НКВД Ростовской области применяют к арестованным физические меры воздействия, мы специально допросили арестованных Лимарева, Тютькина, Дударева, Кузнецова, Мельникова, Точилкина, Гребенникова и Громославского. Ни один из допрошенных нами не показал, чтобы над ними в какой-либо форме применялось физическое насилие…" Поскребышев при чтении отчета аккуратненько подчеркнул эти строчки.
И дальше снова коварный прием: фамилию Громославского использовали, а о его родстве с Шолоховым ни слова. Зато какой сгусток выписок из следственного дела: "Обвиняется в том, что вел среди рабочих совхоза "Красный колос" антисоветскую агитацию, распространял клевету на партию и ее руководителей. Громославский виновным себя не признает, но уличается 6-ю свидетельскими показаниями и 4-мя очными ставками… Свидетель Букарев показывает, что в его присутствии Громославский по поводу приговора над участниками право-троцкистского блока говорил, что сейчас гибнет много ни в чем не повинных людей. Свидетель Сердюков приводит факт, когда Громославский выступал с открытой враждебной клеветой на т. Сталина…"
Уверяют Сталина, что вокруг Шолохова не "плетется" никакой "черной паутины": "Не подтверждается и заявление т. Шолохова о том, что со стороны районного отделения НКВД против него была создана травля…" И все-таки что-то признают: "Тютькин (бывший работник РОНКВД. - В. О.) нам заявил, что он действительно говорил, что на т. Шолохова подбирается в райотделении НКВД материал… При очной ставке т. Тимченко (нач. РОНКВД. - В. О.) все это отрицал…" И вывод: "Кто из них прав - бывший начальник райотделения НКВД т. Тимченко или арестованный Тютькин - сказать трудно!" Вот как - даже восклицательный для Сталина знак.
Итак, Шкирятов и Цесарский не поддержали обличений Шолохова.
Итак, Сталин узнал, что "имели место" не более чем "отдельные ошибки". Но разве он, вождь, отменил свое изречение: "Лес рубят - щепки летят!"?
В итоге перед вождем выбор: Шолохов требовал наказать палачей, потому и писал: "Почему не привлекают к ответственности тех, кто упрятал в тюрьму Лугового, Логачева, Красюкова, и тех, кто вымогал у них показания в своих вражеских целях? Неужто все это так и останется и врагам будет дана возможность и дальше так же орудовать?" Проверяльщики убеждают вождя в другом: "Мы считаем, что делать это нецелесообразно".
Какое же решение принято? Если письменное решение и было, то оно не обнаружено. Ясно одно, коли не случилось ареста Шолохова, значит, Сталин его простил: спишем, мол, послание на впечатлительность писательской души.
Узнал ли Шолохов о том, что Шкирятов обвинил его в обмане? Лучше бы не узнавал. Если бы узнал, то каждая ночь вылеживалась бы в ознобе.
Узнали ли ростовские и вёшенские власти об отчете проверяющих? Неизвестно. Но думаю, так или иначе узнали и, наверное, порадовались, что никаких особых мер не последовало.
…Не из этих ли дней отзвук в военном романе "Они сражались за родину": "Неужели в войну с фашистами влезем, а до этого в своем доме порядка не наведем?"
Дополнение. Шолохов не зря упомянул в письме Сталину о том, что продолжаются его обвинения в плагиате - на этот раз от энкавэдистов. Тот в ответ промолчал. И общественность помалкивала.
Зато на Западе публично опровергали наговоры. Шолохову осторожно рассказали, что в Париже за него заступился один земляк, ныне белый эмигрант некто Дмитрий Воротынский. В эмигрантской газете "Станица" он напечатал: "Мне бы хотелось разъяснить "мнимую легенду"… Во время нашего великого исхода из России на Дону было два крупных казачьих писателя: Ф. Д. Крюков и Р. П. Кумов… С Ф. Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой, я был посвящен в планы его замыслов, и если некоторые приписывают ему "потерю" начала "Тихого Дона", то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил… Что касается Р. П. Кумова, которого тоже впутывают в эту легенду, то и Кумов такого романа писать не собирался".
Конструктор "катюши" и нарком Берия
Шолохов узнал, что арестован зять Евгении Григорьевны - Иван Терентьевич Клейменов. Славная биография: коммунист с 1919 года, участник Гражданской войны, один из самых первых в стране организаторов работ по ракетной технике, начальник секретного Реактивного института. Замечу, что его заместителем был гений русской космонавтики Сергей Павлович Королев (он тоже будет арестован). Вокруг шпиономания, а в анкете Клейменова - "нехорошая" строка: два года работал в торгпредстве в Германии. При обыске у него нашли подарок от Шолохова - охотничью винтовку с оптическим прицелом. Не смалодушничал Клейменов - на допросах ничего про писателя не сказал, будто не было частых встреч, охоты, застолий или того, что, пребывая в Германии, Шолохов остановился не в отеле, а у Клейменовых.
В письме со списком подозреваемых, которое Ежов передал Сталину, значилось пока еще не самое страшное: "Всех этих лиц проверяем для ареста". Вождь начертал: "Не проверять, а арестовывать нужно".
Время такое, что утром не знаешь, кто постучит в дверь ночью. Клейменов совсем незадолго до росчерка сталинского пера сам писал Сталину: "Рапорт № 1. Успешно закончены полигонные (государственные) испытания разработанных НИИ-3 ракетно-осколочных 82-мм снарядов и орудийной установки…" Это будущие "катюши".
Никто - ни сослуживцы, ни руководители наркомата - не решился заступиться за Клейменова. Шолохов решился. В какой уже раз он пренебрегает уроком от Сталина: не заступаться за врагов. В архиве хранится шолоховское письмо в Комитет партийного контроля: "В 1938 году я ходил к Берия по делу Клейменова. Будучи твердо уверенным, что арест Клейменова - ошибка, я просил Берия о тщательном и беспристрастном разборе дела моего арестованного друга…"
Лаврентий Берия еще не нарком - пока только заместитель, да рукастый: вся власть в НКВД быстро оказалась у него в руках, не обойти. Общаться с ним опасно - недолго и на себя накликать пагубу. Его пенсне зловеще высверкивает при каждом кивке и повороте лобастой головы.
В ту пору особенно-то не рисковали не только защищать арестованных, но и просто поддерживать знакомство с их семьями. О чужой голове биться - свою на кон ставить.
Левицкая осталась в одиночестве, всеми забытая и брошенная. Вспомнилось ли ей совсем недавнее письмо из Вёшенской о том горе, что шло к Шолохову в посланиях со всех концов страны? Теперь ей тоже пришлось писать ему о своих невзгодах: зять арестован, дочь Маргарита арестована. Шолохов ответил, хотя не мог не знать, что письма в семьи арестованных просматриваются: "Дорогая Евгения Григорьевна! Письмо Ваше - большая радость и для нас с М. П. Теперь остается узнать про Ивана Терентьевича, да чтобы и он был жив и здоров, тогда совсем будет здорово. Очень хорошо и отрадно, что Маргарита держится молодцом…"
Напрасны надежды. Скор суд и жесток приговор Клейменовым: ему - расстрел, жене - лагерь. На Левицкой отныне всех пугающее пятно. Только Шолоховых оно не отпугнуло - написали ей 23 ноября: "Ни о какой перемене в отношениях не может быть и речи. Все мы по-прежнему Вас любим…"
Сколько же выпало Шолохову горестных забот весной и летом 1938-го! Но всем, кроме Марии Петровны и еще, пожалуй, Левицкой и Лугового, кажется, что живет этот необычный вёшенец как ни в чем не бывало. Вот пишет - как раз-то в ожидании ответа от Сталина - приятелю, работнику торгпредства в Лондоне: "Спасибо за табак. Выкурил его за 2 недели, а потом снова перешел на махорку "головтютюна". Привези табаку и трубку кривую, охотничью (с кривой удобнее ходить)". Дружба дружбой, а табачок врозь - щепетилен: "…если в апреле сумею перевести тебе англ. деньги".
В это же время дает согласие на встречу с одним переводчиком. Это Петр Охрименко, нынче мало кому известный знакомец Льва Толстого, Ленина и даже американца Эдисона; он мечтает перевести шолоховские сочинения на английский.
И еще принимает участие в подготовке тематического - о казачестве - выпуска популярного журнала "СССР на стройке". И стойко сносит злоумышленные слухи и сплетни о себе, что стал любовником жены самого Ежова - Евгении Соломоновны Хаютиной. И наставляет начинающего прозаика: "В "Новом мире" за этот год найдите рассказы Диковского. Присмотритесь, как он строит сюжет и дает описание. Надо бы Вам почитать кое-кого из западных писателей, например Хемингуэя, О. Генри. Все они превосходные мастера рассказа, и очень невредно поучиться у них". И пишет актрисе Цесарской: "Читала ли Эриха Ремарка "На западном фронте без перемен"? Видел картину по этому роману. Сильней ее еще не создано в кинематографии". И в одной из статей признается: "Полюбил книги Лагерлеф, Стриндберга, Гамсуна, а посредством их - и Скандинавию". Одновременно перечитывает Чехова.
Казнь ожиданием
В начале года Шолохов писал с отчаянием, что почти начал гнуться. И все же, как видим, держался. К концу лета враги писателя активизировались, решив свести затянувшиеся счеты (кроили, кроили - шить начали); явно воспользовались выводами Шкирятова и Цесарского в отчете.
В своих воспоминаниях Луговой рассказал о пришедшем к нему осенью 1938-го письме: "Я, гр. хутора Колундаевка Вёшенского района, арестован органами РОНКВД. При допросе на меня наставляли наган и требовали подписать показания о контрреволюционной деятельности писателя Шолохова…"
Пришлось ему выслушать и Ивана Семеновича Погорелова, он недавно появился в районе. Инженер из Новочеркасска, участник Гражданской войны, орденоносец. Изливал душу он с полной откровенностью: "Мне предложили поехать в Вёшенскую, устроиться на работу, войти в доверие к Шолохову, стараться быть у него на квартире, на вечерах, а затем дать показания, что Шолохов - руководитель повстанческих групп на Дону. Что Шолохов, дескать, и меня, обиженного партией и советской властью, завербовал в свою организацию. Что Шолохов, организуя вечеринки, собирает на них руководителей повстанцев и проводит с ними контрреволюционные совещания… Я все обдумал и решил твердо: что бы со мной ни было, я на такой путь не пойду. Поэтому и пришел к тебе".
Что дальше? Как-то Шолохов взялся мне рассказывать:
"Предупредили меня, что ночью приедут арестовывать, из Ростова уже выехала бригада. Наши станичные чекисты, как сказали мне, тоже предупреждены - их у окон и у ворот поставят. Этот смелый человек (Погорелов. - В. О.), партиец с двадцать шестого года, рассказал Луговому, что начальник НКВД вызвал его и сказал: "Получено указание арестовать Шолохова. Вопрос, мол, согласован с обкомом". Луговой ко мне поспешил. Решили мы с ним - что делать? Бежать! В Москву. Куда же еще? Только Сталин и мог спасти. Или, кто знает, что там со мной задумали… И бежал. На полуторке. Но поехал не в Миллерово, а к ближайшей станции в другой области…