Он, Сечени, будет умолять императора передать верховную власть новому наместнику Иштвану, сменившему недавно Иосифа. Великодушный, исключительно порядочный, подающий большие надежды эрцгерцог устроит решительно всех. Он и сам тяготится двусмысленной ролью наместника, а королевские прерогативы позволят ему расправить крылья. Венгерская нация, не посягая на вековые связи с династией, с восторгом примет молодого властителя. Ведь даже Кошут, со всеми его диктаторскими претензиями, не замахивается на корону. Эрцгерцог Иштван удовлетворит и его. Так будет сохранен драгоценный мир.
В два часа пополудни показались шпили и купола имперской столицы. Трепыхались на ветру разноцветные вымпелы, с Пратера, как обычно, долетали мажорные такты. Судя по всему, Вена готовила посланцам венгерского сейма достойный прием. Заполнившие палубу парламентарии заметно повеселели. Появилась надежда, что трудная миссия увенчается успехом. Такой уж ветер нынче гулял над Европой, что короли уступали требованиям народов.
Венские власти сердечно приветствовали прибывших. Под гром маршей депутатов разместили в открытых экипажах, и разукрашенный лентами кортеж торжественно покатил по Охотничьей аллее. Веселое солнышко безмятежно светило над крепостными башнями. Мягкие тени голых еще каштанов, платанов и лип мелькали под дружными копытами лошадей, высекавших летучие искры.
Несмотря на сияющий день, все фонари, вновь застекленные по случаю триумфального въезда, были зажжены. На балконах и карнизах домов горели масляные лампионы. Бурши в корпорантских шапочках приветственно размахивали коптящими факелами.
- Виват Кошут! - встречали головную карету радостные возгласы на каждом углу.
Вчерашнего предателя и смутьяна, чье имя в Австрии стало символом анархии и злой воли, принимали как спасителя отечества, как овеянного славой суверенного государя.
Сладостное дыхание дунайской волны кружило головы, ветер свободы воспламенял сердца, творя чудеса на потрясенных подмостках Европы.
Венгерская молодежь, салютуя клинками, гордо вступила на праздничные улицы, украшенные матерчатыми розетками, флагами, горшками цветущей герани. Трехцветные темляки и перевязи вызывали одобрительный гул. Венцы приветствовали чужую независимость.
Опираясь на украшенную самоцветами саблю, Лайош Кошут принял, словно делал это каждодневно, парад австрийской национальной гвардии. Одобрительно козырнув рапортовавшему офицеру, обошел строй рокочущих барабанов. Забыв походные ритмы, они выбивали жизнерадостную бесшабашную дробь.
В Хофбург венгерская депутация вошла при оружии и знаменах.
Меховые шапки с национальными кокардами и обшитые золотым позументом ментики привлекали всеобщее, отнюдь не враждебное любопытство. Национальная гвардия с трудом расчищала дорогу среди напирающей оживленной толпы. Но вот, наконец, и последняя арка. Офицеры, застывшие во главе эскадронов драгун, вскинули пальцы к треуголкам.
Гвардейский оркестр грянул марш Ракоци. Построенные в каре войска, затаив дыхание, внимали гимну мадьярской вольницы. Лишь на плацу перед самым дворцом угрожающе дымились фитили в руках орудийной прислуги. Жерла, в которые, надо думать, не закатили ядер, черными пустыми глазницами глядели в лица незваных гостей, вступавших в святая святых австрийской империи.
Предшествуемые действительными и почетными кавалерами Золотого ключа, венгры поднялись по ковровой лестнице в бельэтаж, прямо в тронную залу.
Кайзер, пребывавший в сумеречном периоде, пугливо съежился и закрыл глаза. Однако ободренный нашептыванием Коловрата и Фикельмона, нашел в себе силы прочитать по бумажке несколько приветственных венгерских слов.
- Ур-ра! - вырвав сабли из ножен, преисполнились воодушевления народные представители.
Церемониймейстер, танцующим шагом приблизившись к Сечени, дал понять, что петиция будет всемилостивейше рассмотрена, а высочайшая аудиенция на сем исчерпывается.
- Мои соотечественники хотели бы увидеться с кронпринцем, - твердо заявил Кошут, подозревая, что дни императора сочтены.
После длительных перешептываний и консультаций венгров попросили все же покинуть тронную залу и спуститься на плац.
38
Бывают совпадения, безусловно, случайные, но тем не менее примечательные. Минувший год, недобро помянутый Меттернихом, принесший совершеннолетие Петефи, ознаменовался рождением Союза коммунистов. Крылатый лозунг Маркса "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" предопределил весь ход дальнейшей истории человечества.
Поэт недаром называл себя сыном эпохи, он ощущал свою сопричастность с ней каждодневно и всесторонне. Конвульсии мира, его родовые схватки и боль отзывались глубоким органным эхом, пробуждая сложные, зачастую едва осознанные цепи ассоциаций, вещие метафорические ряды. "И я участвую в сражении, я командир, а мой отряд - мои стихи: в них что ни рифма и что ни слово, то - солдат".
Очередная дискуссия в "Пильваксе" затянулась до позднего вечера. Обсуждали, как лучше провести на Ракошском поле праздник в честь республиканской Франции, в честь революционного Парижа. После ожесточенных споров решили пригласить всех: горожан, приехавших на ярмарку окрестных селян, студентов и господ из "Оппозиционного круга", хоть они и топтались на месте, увязнув в бесконечной говорильне.
- Вчера ночью, пока моя жена готовила себе народный убор к празднику, я написал стихи, друзья, - объявил Петефи, когда наступил его черед высказаться. - Я прочту вам "Национальную песню".
В прокуренной, до отказа набитой кофейне стало потише. Молодые поэты в карбонарийских плащах еще яростней задымили трубками и в знак одобрения вонзили фокоши в деревянные табуретки.
По обычаю удивительных мартовских дней, поэт взобрался на столик и жестом призвал к вниманию:
Встань, мадьяр! Зовет отчизна!
Выбирай, пока не поздно:
Примириться с рабской долей
Или быть на вольной воле?
Сквозь пелену дыма мигали масляные огни. То разгораясь, то уплывая во мглу, кружились, словно загадочные планеты. Беззвездная пустота разверзлась за черными окнами, где, как в зеркалах, отражалось трепещущее пламя. И жутко, и упоительно было лететь в неизвестность.
Топот ног, удары топориков, одобрительные возгласы заглушили заключительные слова.
- Это будет нашим гимном, - воскликнул двадцатидвухлетний польский эмигрант Воронецкий. - Нашей "Марсельезой"!
- Нужно действовать! - крикнул еще более юный Пал Вашвари, горячий поклонник Робеспьера, кумир студенчества и рабочих окраин. - Мы должны пойти дальше своих отцов. Пусть Франция будет для нас примером!
- Он совершенно прав! - внушительно изрек Йокаи. - Настало наше время. Все, кроме нас, молодых, словно уши ватой позатыкали, словно шоры надели. Не видят, не слышат, что происходит кругом. Собрание "Оппозиционного круга" так ничем и не кончилось… - Услышав, как хлопнула дверь, Мор оглянулся, пытаясь разглядеть, что происходит на другом конце залы, но все расплывалось в чаду.
- Послушайте меня, господа, только послушайте! - На середину пробился растрепанный молодой человек. Его шатало от волнения. - Дайте мне слово…
- Тополянски, Адам Тополянски, - узнавали его завсегдатаи. - Пусть говорит.
- Прошу, друг. - Мор Йокаи показал на биллиардный стол и предупредительно подставил плечо.
- Господа! - Тополянски прижал руку к сердцу и, словно не веря себе, зажмурился. - Я послан к вам пожоньской молодежью! Только что прибыл пароходом. - Он задохнулся, хватая горячий задымленный воздух, и едва не упал, но его поддержали. - Вчера, господа, началась революция в Вене! Меттерних свергнут, народ вооружается и строит баррикады!
- Встань, мадьяр! - грянул радостный вопль. - Даже Вена, лояльная Вена… - И все потонуло в шумной разноголосице и звоне топоров.
- А мы? Мы все еще колеблемся?!
- Так что там придумал "Круг", расскажи Йокаи?
- Предъявили требования к императору из двенадцати пунктов… Будут просить…
- Юридическая волокита. - Петефи издевательски свистнул. - Знаем! Дай бог, чтоб кончилось в двадцатом веке. - Он вновь вскочил на стол и, перекрывая чудовищную неразбериху, выкрикнул с гневом: - Какое убожество - просить, если время диктует требовать! Пора идти к трону с саблей, а не с бумажкой. Властители ничего не отдадут добровольно, только силой добудем свое!
Сидевший поблизости шпик не успевал делать в кармане памятные пометки. Слишком жаркий выдался для него вечерок. "Арестовать бы их всех, - думал он с философической грустью. - И дело с концом, никаких тебе беспорядков… Даже не всех, только самых заядлых или хоть этого, одного".
- Завтра или никогда! - провозгласил Вашвари, подводя итоги. - Вал революции накатывается на Вену. Так пусть за ним побежит другой сокрушительный вал. Волна за волной. Человек слаб, лишь покуда он одинок. Людское море непобедимо.
- Почему не сейчас? - послышался чей-то голос. - Пока нас не переловили поодиночке?
- Слишком поздно, - ответил Петефи. - Людей уже не подымешь, не выведешь на улицу. Успеть бы оповестить всех, кого можно. Значит, завтра все встречаемся здесь… - Он, как, наверное, и остальные, еще не знал, как будет выглядеть это завтра, не ощущал, не видел его. - А теперь разойдемся, друзья.
Домой Петефи возвращался вдвоем с Йокаи. Оба жили теперь вместе в меблированной трехкомнатной квартире на улице Дохань. Одну комнату занимали молодожены, другую - Мор, а гостиная была общей.
Они шли по ночным опустевшим улицам, тронутым лунным отсветом, жирно лоснившимся на мостовых. Отчетливо и сухо отсчитывала шаги трость. Ломались длинные тени на стенах спящих домов. Ветер гнал к югу пепельные волоконца разрозненных облаков. Поскрипывали на цепях цеховые знаки: жестяные ножницы, кружки, исполинские калачи.
- Люди живут, как на острове, - сокрушался Йокаи, обескураженный немочью "Оппозиционного круга". - Сегодня, например, в ратуше проверяли какую-то отчетность по поводу земельных участков… Тамашу Ленхарду выдан патент на устройство колбасной. В такие дни!
- Кушать хочется и в революцию, - саркастически усмехнулся Петефи. - О близорукие! Мне жаль этих голосистых витий, героев однодневной политики. Их блестящие деяния и не менее блестящие речи - не что иное, как письмена на песке, которые будут сметены первым же порывом приближающегося вихря. Нет, не таким актерам суждено разыграть на мировой сцене грандиозную драму. Они только декораторы и статисты, задергивающие занавес, таскающие на себе реквизит.
То затухал, то разгорался лунный тревожный свет. Запущенный в небо диск летел в волнах тумана. С методичностью метронома отдавалось постукиванье трости в ушах.
Внутренне обмирая, Петефи внезапно, словно молния промелькнула, осознал, что и сам он, подобно остальным, только и делал все эти дни, что слепо ждал, уповая на некий высший знак. Но ведь не будет такого знака, не будет. Надо действовать самим, ничего более не дожидаясь. И завтра же! Вашвари тысячу раз прав. Послезавтра уже будет поздно…
"Я призван! - пробудился настойчивый голос. - Призван дать первый толчок. Завтра, завтра я всех позову за собой. Если ж нас расстреляют? Ну что ж! Кто смеет желать лучшей смерти? Может быть, я и был рожден только ради этого мига. И вся моя жизнь ничто по сравнению с ним?"
- Завтра, - сказал он Мору как о чем-то давно между ними решенном. - Пусть Вашвари поднимает своих мастеровых.
- Конечно же завтра! - с готовностью и облегчением, словно сбросив какую-то тяжесть с души, подчинился Йокаи. - Но с чего мы начнем?
"Вот и он сразу понял, что призван именно я, - подумал Петефи, - и остальные так же пойдут за мной, если сам я не дрогну, не усомнюсь в себе ни на йоту". И, заряжаясь непонятной, из неведомых родников бьющей уверенностью, увлеченно заговорил:
- Логически первым шагом революции, главнейшей ее обязанностью является освобождение печати… Этим мы и займемся. В остальном положимся на бога и на тех, кто продолжит начатое нами святое дело… Важен первый шаг, - поэт перешел на жаркий доверительный шепот. - Все равно какой. Или почти все равно. Пусть люди увидят, что кто-то избран, что кому-то дано. Понимаешь?
- Как Жанна д’Арк!
- Как Жанна д’Арк. Нельзя упустить свое время. А там покатится…
Мама, гостившая по случаю ярмарки в Пеште, и Юлия еще не ложились, поджидая поэта за чашечкой кофе. Петефи по напряженным лицам и поджатым губам сразу понял, что произошла очередная стычка. С безнадежной грустью подумал, что обе не ведают, что творят. Линия фронта проходила через его душу, и, чья бы сторона ни одолела, стать жертвой было предназначено только ему. Иначе и быть не могло. Он любил обеих и поэтому не мог оказать предпочтение никому. Они же, причем совершенно искренне, воспринимали подобную половинчатость как предательство. Не в силах разделиться надвое, он с головой зарывался в работу, инстинктивно спасаясь от боли и горечи.
Но сегодня он исчерпал себя целиком, чтобы молчать или хитроумно лавировать. Хотелось излить душу, поделиться переполнявшим, встретить теплый, понимающий взгляд.
- Завтра мы пойдем в Будайскую крепость, - сообщил он с открытой улыбкой, сделав вид, что не ощущает размолвки, и распахнул окно, и раздвинул надутые ветром шторы. - Решится, быть или не быть венгерской свободе.
Затаившийся город сонно бредил под сумрачным небом, которое все сильнее затягивали тучи, успевшие запеленать прибывающую луну. Не верилось, что через несколько часов все придет в движение и люди, бросив привычную работу, пойдут на выставленные штыки. Рискуя жизнью и достоянием. Отрешившись от повседневных забот. Ради чего? Так ли уж важно для них то, что другие называют свободой? Не заблуждается ли он, впадая в опасный самообман? Пойдут ли?
- Мальчик мой, - мать следила за ним с неусыпной тревогой. - А что, если немцы начнут стрелять? Ты не сердись, я не разбираюсь в ваших делах, но солдаты всегда стреляют. Побереги себя, сын.
"Как она исхудала, мама, как незаметно состарилась".
- Шандор не может отступить, - жестко отчеканила Юлия. - Неужели вы не понимаете? - Ломая спички, она раскурила погасшую сигару, но вдруг закашлялась и с отвращением выбросила окурок в окно.
Эпатируя литературную богему, расточавшую ей неумеренную хвалу, Юлия Петефи стриглась еще короче, чем раньше, и перешла с сигарет на сигары венского сорта "Империал", но курить так и не научилась.
- Шандор должен, понимаете, должен быть впереди, - наставляла она свекровь. - Если же начнется стрельба, он подаст пример храбрости. Ведь так, Шанико? Даже если придется пасть, то только от первой пули.
- Что ты! - схватилась за голову старая батрачка, с ужасом глядя на экзальтированную невестку. (Разве о такой жене мечтала она для сына?) - Ты только вдумайся, бессердечная, какие слова говоришь! Как у тебя язык поворачивается? - Она отвернулась, скрывая слезы.
- Мои муж не выкажет себя трусом, - в голосе Юлии ощутимо звучал металл. - Слава богу, у него еще есть самолюбие…
- Бессердечная, - повторила старая Мария. Ее спина содрогалась от беззвучного плача. - Он же сын мой, сын…
- А мне муж. - Юлия оскорбленно дернула плечиком и выбежала в гостиную, хлопнув дверью. Ее тоже душили рыдания.
Как смела эта совершенно чужая, темная женщина назвать ее бессердечной? Ее, отдавшую всю себя самоотверженному служению долгу. Слава богу, у нее есть чувство ответственности, наконец, интеллект, чтобы подняться над слепой любовью. Это очень легко быть просто женой, просто матерью, но требуется суровое мужество, чтобы стать подругой великого поэта. Что бы там ни болтала свекровь, она, Юлия, сумела возвыситься, преодолеть инстинкт самки. Если бы это было не так, за ней бы не охотились репортеры, чтобы узнать подробности жизни прославленного поэта, и портреты ее не стали бы помещать в журналах на самых видных местах. Разве может понять полуграмотная крестьянка, что слава - это прежде всего обязанность! Служение идеалу!
О смерти Юлия думала столь же легко, как прежде грезила о восторгах любви. Она рисовалась ей мгновенным возвышенным подвигом, за которым следует сверкающий шлейф благодарной молвы. Жуткую пустоту, щемящую необратимость ухода не дано было ни объять, ни предчувствовать. Самопожертвование, героизм, трусость… Пока это были только абстрактные, вычитанные в романах понятия. Восемнадцатилетняя женщина, которую закружила незнакомая яркая жизнь, еще не знала утрат, не рассталась с детским ощущением личной непричастности к извечной трагедии бытия.
Не для нее звонил пражский колокольчик. Не для нее плясала костлявая гостья в берлинской Мариенкирхе…
Рано утром начал накрапывать дождик.
- Само небо готовится крестить новорожденную свободу, - невесело пошутил поэт.
После бессонной ночи побаливала голова.
- Пошли, - поторопил он собравшихся спозаранку друзей.
- Сейчас, - нервно поигрывая тростью, Вашвари кивнул на Мора Йокаи и Дьюлу Буйовски, которые заканчивали воззвание.
- Идем. - Мор нетерпеливо выхватил едва дописанный лист.
- В добрый час, - Пал Вашвари резко поднялся и взмахнул тростью, задев случайно секретный запор. Острый клинок со свистом перелетел через стол. - Что это? - Он вздрогнул от неожиданности. - Штык?
- Смотрите, друзья, он указывает на Вену. - Мор поднял оружие и, вогнав его обратно, перебросил трость Петефи. - К счастью!
- Хорошая примета! - откликнулись остальные в один голос.
- Какой нынче день? Кажется, среда? - спросил Мор.
- Счастливый день, - заключил Петефи. - В среду я женился! Вперед!
"Пильвакс" встретил их восторженным ревом. Йокаи прочел воззвание, Петефи - "Национальную песню", которую многие знали уже наизусть.
- "Никогда не быть рабами, никогда!" - хором подхватили рефрен. - За дело!
- К ратуше, друзья! - позвал поэт. - Потом в Буду!
На улице уже вовсю хлестал ледяной ливень. По мостовым бежал пузырящийся поток. Водосточные трубы изливали молочные ручьи.
- Сначала к медикам. - Вашвари сорвал с головы шапочку с красным пером. - Они уже ждут.
Вместе со студентами медицинского факультета молодые литераторы составили уже внушительный отряд, к которому ежеминутно присоединялись то печатники, то портные или подмастерья с окраин.
Когда же прибавился почти в полном составе инженерный факультет, демонстрация стала расти как снежный ком. Оставили еще горячие булки пекари, погасили вагранки литейщики. С Ракошского поля, где дождь разогнал веселую ярмарку, стали прибывать толпы праздных зевак. Многие - кто проникаясь общим энтузиазмом, кто просто из любопытства - последовали за молодежью.
Из уст в уста передавались слова песни, воззвания, перечислялись двенадцать пунктов петиции, направленной императору. Улицы сделались тесными, и сами собой выстроились шеренги. Топот ног и шум дождя заглушали слова.
- Теперь за юристами, - крикнул Вашвари в самое ухо Петефи. - В семинарию.
Однако у входа в юридическую семинарию демонстрация встретила первую преграду.
Профессор в черной мантии и завитом парике, выпростав из широких рукавов растопыренные пальцы, преградил путь к лестнице.