- Территория учебного заведения неприкосновенна, - патетически воскликнул он, наполняя вестибюль эхом. - Именем закона прошу вас, господа, разойтись…
Ему ответили издевательским хохотом. Лестничные марши уже содрогались под башмаками бегущих студентов. Ученый муж юркнул в боковой коридор, а ликующие юристы, разбрызгивая лужи, вырвались на улицу.
Мор Йокаи охрипшим голосом в который раз огласил воззвание, а Петефи, энергично жестикулируя, продекламировал стихи.
- Клянемся! - отвечала толпа. - Никогда! Никогда! - внимали, как откровению, новые и новые люди.
- Ребенку труднее сделать первый шаг, чем взрослому пройти долгие мили, - бросил Петефи на ходу. - Кажется, ничего необычного, но как доблестно, как прекрасно! Венгрия не забудет этот день…
- Великий день! - подхватил Мор Йокаи на бегу. - Величайший в истории… Куда мы теперь?
- К ратуше, к ратуше, - торопился поэт.
Но так уж складывалось это поразительное утро пятнадцатого марта сорок восьмого славнейшего года, что события разворачивались непреднамеренно, как бы сами собой. Шагающим где-то в последних шеренгах только казалось, что вожди, руководствуясь тщательно продуманным планом, полностью управляют ходом манифестации, ее последовательным течением. Честь и хвала вождям, сумевшим внушить такую воспламеняющую иллюзию! На самом деле не было ни продуманных планов, ни строгой последовательности действий, и стихия случайности равно владела всеми: вождями и рядовыми участниками. Дело решала лишь быстрота и безошибочность реакций на неисповедимую волю момента.
- Пойдемте к цензору, господа! - предложил кто-то в шеренге юристов. - Мы должны заставить их подписать воззвание и "Национальную песню"…
И уже прокатывалось над колышущимся морем голов:
- К цензору! К цензору! - Словно не было у революции более важных задач.
- К цензору не пойдем! - едва успев осознать, отверг неожиданное требование Петефи. - Никаких цензоров мы более знать не желаем! - крикнул он, поднятый на плечах. - Идем прямо в типографию!
И тотчас улицы огласили приветственные крики, и колонна свернула к печатне Ландерера, которая находилась ближе всего. Подобное никак не было предусмотрено, но приходилось делать вид, что нет ничего важнее в эту минуту наборных касс. От этапа к этапу, от победы к победе.
Старик Ландерер, выслав на двор бухгалтера, поспешил сбежать черным ходом. Меньше всего хотелось ему компрометировать себя пособничеством молодым бунтарям. Одного Кошута было более чем достаточно. Кто знает, как обернутся подобные безобразия…
- Я протестую, - на всякий случай заявил наспех проинструктированный бухгалтер. - Вы посягаете на частную собственность, господа.
- Мы занимаем типографию именем народа, - отстранил его Петефи, проходя в цех, где его шумно приветствовали наборщики.
Следом за ним в типографию вступил Йокаи, которого тоже хорошо знали. Несколько человек, чтобы не мешать, поднялись на балкон.
- Имейте в виду, - пригрозил бухгалтер, - что вам придется держать ответ за ваши самовольные действия.
- Как-нибудь ответим, - отмахнулся поэт. - За работу, друзья! - скомандовал он печатникам. - Срочно в набор. - Укрепил на пюпитре текст и заправил бумагу для первого оттиска. - Под мою ответственность и…
- …без цензуры! - донеслось с балкона, где Вашвари, Эгреши и Дэгре, сменяя друг друга, провозглашали постулаты свободы.
- Поклянемся, - призвал Вашвари, - что не успокоимся до тех пор, покуда с корнем не выкорчуем тиранию!
- Сейчас набирается первое произведение свободной венгерской печати, - объявил, появившись на балконе, Йокаи.
- Между нами и печатью нет больше иезуита! - подхватил Вашвари. - Там, в типографии, сейчас впервые работают свободно, и через минуту покажется первенец…
И действительно, вскоре первые отпечатанные листки закружились над мокрыми, запрокинутыми к заплаканному небу счастливыми лицами. Навстречу им взметнулись сотни жаждущих рук. Листки скоро намокали и расползались в руках, но, как из рога изобилия, продолжали падать на землю вместе с первым весенним дождем.
- Природа поливает новорожденного святой водой, - прокомментировал Пал Вашвари.
Из типографии манифестанты устремились наконец к ратуше. Советники и бургомистр, заранее оповещенные о приближении несметных толп народа, поспешили широко раскрыть двери залы собраний.
Без лишних слов отцы города скрепили подписями отпечатанный у Ландерера документ, озаглавленный с присущим революции лаконизмом: "12 пунктов". Бургомистр сам вынес на площадь скромный листок, обретший отныне силу закона.
"Все получается, все удается, - горел лихорадкой поэт. - Только б не потерять уверенности, не сбить шага…"
- На Буду! - скомандовал он, сбегая по гранитным ступеням городской ратуши. - Без промедленья!
Неведомыми путями распространился слух, будто навстречу идут войска.
- Оружия! - потребовали отдельные голоса. - Оружия!
Но поздно было вооружаться, да и не рассчитывал никто, хоть такая опасность и существовала, на кровавое столкновение.
Петефи оглянулся, но не встретив ни одного испуганного взгляда, махнул рукой в сторону Дуная.
- Вперед, вперед! - задыхаясь на бегу, обогнал его Вашвари.
- К Наместническому совету! - передавался громогласный призыв. - Откроем двери тюрьмы, освободим Штанчича!
Летний мост еще не был наведен, и демонстранты начали спешно захватывать лодки.
- Сначала депутацию! - распорядился Вашвари, первым достигший набережной.
- Изберем депутацию! - подхватили студенты-медики, помогая навести хоть какой-нибудь порядок. - Не переполняйте лодки, господа, это опасно…
- Петефи! - прозвучало сразу в нескольких местах.
- Шамуэль Эгреши! Мате Дьюркович! Габор Клаузал! Леопольд Роттенбиллер! - посыпались имена. - Лайош Качкович! Пал Няри!..
- Не все сразу, господа, по порядку, пожалуйста, по порядку!
- Пал Вашвари!
- Гашпар Тот!..
- Гашпар Тот? - повторил Петефи за кем-то знакомое имя, ища глазами славного мастера, пожертвовавшего тридцать полновесных пенгё на его первую книгу.
- Здорово, парень! - хлопнул его по плечу старый портной. - Мы еще поживем.
- Я твой должник! - весело отозвался поэт. - Никогда не забуду.
- А как же, - ухмыльнулся в усы дядя Гашпар. - В лодку, малыш, а то для нас не останется места…
Теперь, когда на мутных от ливня дунайских волнах качались десятки утлых суденышек, крепость могла открыть огонь и разом покончить с мятежом. Если Наместнический совет и вправду решил выставить перед народом войска, то это лучше всего было сделать в Буде, где все ведущие в город дороги отлично простреливались с высоты.
Генерал фон Ледерер, командующий гарнизоном, вывел солдат из казарм и скомандовал: "Заряжай!" Были приведены в боевую готовность и крепостные пушки, возле которых застыли фейерверкеры с зажженными фитилями. Однако решающей команды так и не последовало. Помогли слухи, распространявшиеся в венгерских столицах с непостижимой быстротой.
- Весь Пешт на ногах, экселенц, - докладывал генералу шпик, не потрудившись даже переправиться на другой берег. - Сюда движутся несметные полчища, многие вооружены… Я слышал, - добавил он простодушно, - будто Петефи держит на Ракошском поле сорок тысяч крестьян с наточенными косами и цепами.
Почему-то последнее сообщение, воскресившее давний призрак "Восстания башмака", произвело на Ледерера особо сильное впечатление. Вернув солдат в казармы, он распорядился погасить фитили.
А лодки, между тем, все прибывали и прибывали. Высадив очередную партию, отправлялись на пештский берег за новой. Когда у подножья горы Геллерт скопилось несколько тысяч повстанцев, депутация двинулась вверх, к Наместническому совету.
Наместник, которому доложили о подходе "возбужденной черни", приказал войскам на провокации не поддаваться и никаких препятствий народным уполномоченным не чинить. Не зная, какой прием приготовила венграм имперская Вена, он мудро предпочел не ссориться с ними здесь, в их собственном доме.
После короткого совещания Наместнический совет принял все требования восставших. Тюремные вахмистры получили указание открыть двери камер.
Петефи, размахивая коптящим факелом, первым ворвался в тюремный коридор, где, вытянув руки по швам, жались к стенам перепуганные надзиратели.
- Где Штанчич?! - гневно подступал он к ближайшему, рассыпая смоляные искры. - Штанчич!
- Извольте сюда, - гремя ключами, бросился указывать дорогу старый служака. - Направо, прошу…
Смахнув с откидной доски глиняный кувшин с водой и заплесневелую корку, Штанчич, до неузнаваемости обросший волосами за долгие месяцы ожидания приговора, сам распахнул окованную железом дверь.
- Я здесь, братья! Кто меня звал?
- Михай Штанчич! - Молодой человек в развевающемся плаще, отшвырнув пылающий факел, заключил его в тесные объятия. - Вы свободны! За вами пришел народ…
- Да здравствует Штанчич! - послышалось в конце коридора. - Да здравствует первый цветок весны.
Узника вынесли на руках, усадили в первый попавшийся экипаж, откуда выпрягли пару саврасых, и повезли к переправе. Десятки рук подхватили оглобли, обжигаясь о гладкое дерево. Сотни горящих факелов обозначили путь.
Студенты не успокоились, пока не довезли коляску до самого порога, где молча плакала рано поседевшая женщина, окруженная притихшими детьми. Второй сын умер, пока Штанчич томился в казематах, а самый младший подрос и научился говорить без отца.
- Танчич! - неуверенно произнес он, когда над ним склонился бородатый незнакомец.
- Ах ты, мой маленький! - Михай высоко поднял малыша. - Пусть будет Танчич, если тебе так удобней…
И стал Штанчич Танчичем в первый день свободы и подписал затем этим именем первый номер "Газеты рабочих".
- Это настоящая революция! - Петефи благодарно протянул Палу Вашвари обе руки.
- Теперь только не останавливаться… Волна за волной.
- Отправляйся в Пожонь, товарищ, - не иссякал внутри ликующий родник, подсказывая нужные, единственно необходимые слова. - Кроме тебя, некому. Возьми с собой Тополянски.
- А ты? - удивился Вашвари. - Меня там не знают.
- Оно и к лучшему. У нас с Кошутом не выйдет доброй встречи, а без сословного собрания не обойтись.
- Оно представляет только привилегированный класс, не нацию! - отрезал Вашвари. - Но, если нужно, я отправлюсь с первым же пароходом, - склонил он упрямую голову.
- Нужно, - твердо сказал Петефи. - А ты, Мор, спеши на Ракошское поле, - опустил он руку на плечо Йокаи. - И попробуй поднять крестьян. Если говорят, что Петефи держит там сорок тысяч, - добавил под общий смех, - то пусть это хоть наполовину окажется правдой.
Петефи вошел в Комитет общественной безопасности - первый орган революционной власти, возникший в неповторимую ночь пятнадцатого марта. Главной задачей комитета было установление связи с провинцией и создание национальной гвардии. Революция, чьей столицей с первых же дней сделался Пешт, должна была защищать свои завоевания. Чтобы распространить полномочия Комитета на другие города и области, во все концы страны были разосланы воззвания.
В течение двух недель пожоньское собрание разработало законы, определявшие устройство новой, но все еще связанной с габсбургской династией Венгрии. Коалиционное правительство, которое возглавил Лайош Баттяни, вынуждено было все чаще считаться с буйным весенним ветром, веявшим с Пешта.
"Если свободе Пешта или каким-либо завоеваниям 15 марта будет угрожать опасность, - предупреждала петиция городов Альфёльда, - то мы сочтем своим патриотическим долгом встать на их защиту".
39
Как светлы и бездонны лужи после весенних дождей! И разверзается под ногами зовущая бездна, впитавшая сияние неба, и кружит головы нектар земного пробуждения.
Еще не отблистала заря воспаленными скважинами и летучими фосфористыми облачками, как вспыхнули факелы, торопя темноту, загорелись фонарики, очертив неземные ворота и арки.
Пешт ликовал, рассыпая огни. Печатники Ландерера - герои дня - в синих рабочих блузах и бумажных колпаках национальных цветов прошли со свечами мимо музея. В театре актеры покинули сцену и, смешавшись с публикой, грянули хором "Национальную песню".
"Встань, мадьяр!" - летело над площадями и набережными.
"Зовет отчизна!" - откликались предместья.
Чуткий к перемене ветров Эмих поспешил обновить экспозицию, водрузив в самом центре освещенной витрины портрет Шандора Петефи. "Мартовская молодежь" Пала Вашвари сменила трехцветные кокарды на красные розетки республиканцев.
Кружились карусели на Ракошском поле, и силачи выжимали гири, и факиры глотали огонь, и женщина-русалка стыдливо демонстрировала декорированные ненюфарами груди.
Вот только крестьяне, накупив хомутов, горшков и сахарных сердец, начали разъезжаться. Погуляли в городе - и хватит, пора домой, где ждет ожившее, жадное поле.
- Мы обманывали самих себя, - с горечью признался Мор Йокаи, зазвав Петефи к себе в комнату. - Мы полагали, что у нас есть народ. Но его нет. Да и прежде было лишь дворянство. Для огромного числа землепашцев даже слово "родина" незнакомо. Народ любого готов благодарить за малейшее облегчение, только не родину, обещающую свободу. Человек в сюртуке крестьянину ненавистен, ему и закон не закон, покуда нет под ним императорской печати с большим двуглавым орлом. Он не возьмется за оружие, чтобы защитить нас, слову нашему не верит, планов наших не поддерживает. Так наказывает нас господь за грехи отцов наших.
- Что ж, - сурово сказал поэт, - значит, настал час искупления.
- Поздно, - покачал головой Йокаи. За одни сутки лицо его совершенно переменилось: щеки ввалились, обозначились скулы, свинцовая тень залегла под глазами.
- Почему поздно? Революция только начинается.
- Они не знают даже герба своей страны! - Пытаясь согреться, Мор подвинулся ближе к камину, где дымилась промокшая одежда.
- Мы объясним.
- Национальных цветов…
- Они увидят их на боевых знаменах. Сыгран лишь первый акт.
- Я не верю в бои.
- А я не только верю, но твердо знаю, что они на подходе. Поверь мне, вчерашняя бескровная победа скоро будет вспоминаться как последняя улыбка судьбы. Свобода не падает в руки, как спелый плод из райского сада.
"Передо мной кровавой панорамой встают виденья будущих времен".
В Пожони, которая салютовала возвратившимся из Вены победителям, не разделяли ни пештских восторгов, ни опасений. Кошут, поначалу приветствовавший горячий порыв "мартовской молодежи", видя в ней средство давления на неподатливое крыло сейма, вознамерился осадить не в меру резвых юнцов.
Особое раздражение вызывал неугомонный поэт. Если бы он ограничился тем, что согнал вооруженных крестьян на Ракошское поле - слух продолжал действовать, - да самовольно упразднил цензуру, то можно было бы подумать о дальнейшем сотрудничестве. Но в своем безумном, иначе не назовешь, неистовстве он замахивается на самые основы порядка и права.
Кошут с растущим раздражением проглядел заботливо подобранное досье. Хорошеньких дел натворили в Пеште доморощенные якобинцы, пока он отстаивал интересы нации в императорском дворце! Они замахнулись на все разом.
"Объявляем, что из нашего журнала изгнана буква "Y" ("ипсилон"), - не веря своим глазам, читал он отчеркнутое секретарем оповещение в свежем номере "Элеткепек". - Отныне ничье имя мы не станем писать с этим аристократическим окончанием".
На первый взгляд - безответственная, дикая выходка расшалившихся школяров. Но хуже всего то, что за ней просвечивает явное намерение продолжить атаки на дворянство - элиту нации, фундамент государственного устройства. Впрочем, и на это можно было бы закрыть глаза. Отнести к неизбежным перехлестам, как-то сгладить, просто высмеять, наконец. Если новым редакторам "Элеткепек" фамилию Szechenyi угодно писать упрощенно, бог с ними. Даже новое - Kosut, вместо аристократического Kossuth, готов простить чуткий к слову создатель "Пешти хирлап". Новоявленным реформаторам венгерской письменности не отнять у него ни древнего имени, ни славы. Иное дело - явный выпад, нацеленный на раскол нации. Такого Кошут не простит никому и никогда.
Тонкие бледные пальцы с неожиданной силой сминают в комок тщательно переписанную копию стихотворения:
Как здоровье ваше, баре-господа?
Шею вам не трет ли галстук иногда?
Мы для вас готовим галстучек другой,
Правда, он не пестрый, но зато тугой.
Нет, избави бог от такого союзничка! Это не поэт, служитель муз, а настоящий бешеный пес, готовый кусать без разбора. Во имя интересов общества подобных субъектов следует изолировать. Грозя другим виселицей, они сами просятся в петлю…
Лайош Кути, который, быстро сориентировавшись после парижских событий и внезапного исчезновения Бальдура, получил место личного секретаря графа Баттяни, застал Кошута в угнетенном состоянии духа.
- Мой принципал, - Кути позволил себе снисходительную улыбку, мягкой кошачьей походкой подступая к столу, - обращается к вам с покорнейшей просьбой…
- Что такое? - все еще думая о своем, озабоченно нахмурился Кошут.
- Прибыла депутация из Пешта, эта "мартовская молодежь" с красными перьями… - Кути, по обыкновению, не договаривал, позволяя собеседнику самому сделать конечный вывод.
- Они хотят встречи со мной?
- С вами, с принципалом, с полковником Месарошем, с графом Сечени… Со всеми, коротко говоря.
- Конечно, господин Петефи? - криво усмехнулся Кошут.
- Представьте себе, нет. - Кути держался заискивающе и одновременно чуточку фамильярно. - Некто Вашвари, лидер "мартовцев", присяжный уличный крикун.
- Мне бы не хотелось встречаться с подобными людьми…
- Принципал тоже не в восторге, - поспешил вставить Кути.
- Но если Сечени не откажется прийти, я буду. Пора приструнить кофейных якобинцев.
- "Кофейные якобинцы"? Бесподобно! Это куда лучше, чем "ультрабаррикадисты" и "апостолы паровых гильотин" господина Сечени, - умело польстил Кути.
- Вы находите?
- Никакого сравнения!.. Позвольте обратиться к вам с небольшой просьбой не личного, так сказать, характера.
- Слушаю вас. - Кошут сделал участливое лицо.
- Меня одолевает жена редактора Вахота, ее можно понять, она хлопочет за мужа…
- Это какой Вахот? Тот, кто выпестовал Петефи?
- Увы. - Кути смиренно опустил веки. - Но он наказан за свое благодеяние черной неблагодарностью, будьте уверены. В его лице Петефи нажил страшного врага. - Он передернулся в шутливом ужасе. - И поделом.
- И чего же просит госпожа Вахот для своего мужа?
- Вахот мечтает о газете.
- Хорошо, я подумаю, - пообещал Кошут. - Значит, Сечени вы берете на себя?
Пал Вашвари, не снимая плаща, гордо вступил в залу Государственного собрания, где за председательским столом уже ожидали его Баттяни, Кошут и Сечени. Следом за ним вошли и заняли передние места остальные посланцы Пешта.
Больше в зале не было никого. Молчаливая троица на возвышении поразительно смахивала на королевский суд.