- Видишь ли, я просто не выдержал. - Энгельс сразу помрачнел. - Я помнил Париж марта - апреля прошлого года, в короткую пору его упоения медовым месяцем республики. Рабочим жилось тогда голодно, они питались одним хлебом и картошкой, но, несмотря на это, по вечерам сажали на бульварах деревья свободы, жгли фейерверки и пели "Марсельезу". И вот в октябре я снова увидел Париж. Между этими двумя встречами было море крови, была гора из пятнадцати тысяч трупов рабочих. На улицах - одни торжествующие буржуа и полицейские шпионы. Париж был мертв. Я не мог ни жить, ни дышать в мертвом Париже. Я должен был уйти. И вот однажды утром я вышел на улицу и зашагал прямо на юг.
- И какое же впечатление оставляет Франция, когда ее вот так проходишь насквозь?
- Мой друг! - Энгельс хлопнул Молля по колену: ему, видимо, хотелось преодолеть мрачные воспоминания. - За эти две недели я прежде всего убедился в том, как правы те, кто говорит, что Франция - страна прекрасного вина и очаровательных женщин!
- О, у меня в этом никогда не было сомнения! - Молль пригладил свои чуть тронутые сединой волосы, словно за ближайшим поворотом дороги могли показаться эти очаровательные француженки.
- Нет, в самом деле! - все более вдохновляясь, заговорил Энгельс. - Какое вино! И что за разнообразие! От бордо до бургундского, от крепкого люнеля до… Тут тебе вина и белые, и красные - от пти-макона или шабли до сотерна, до пенистого аи! Ты подумай только, каждое из этих вин дает свой особый хмель. При помощи нескольких бутылок можно испытать широчайшую гамму настроений - от легкомысленного желания танцевать до возвышенной жажды вдохновенно петь "Марсельезу".
Сурово молчавший до сих пор возница вдруг зашевелился, полез рукой в передок повозки и вынул из-под соломы большую плоскую флягу.
- Нет никаких сил слушать вас, - сказал он, бултыхнув флягу. - Да и вообще пора подкрепиться.
Друзья горячо приветствовали это предложение, так как большая часть дороги осталась уже позади, а утром оба они позавтракали слишком легко и поспешно.
Свернули в сторону и остановились в тени развесистого дуба. У предусмотрительного Молля нашлось все: и снедь, и кружки, и, конечно же, бутылка легкого пфальцского вина, и даже салфеточка, чтобы постелить на траве. Он занялся приготовлением путевого пиршества, возница пошел нарвать свежей травы для лошади, а Энгельс поспешил к ближайшей вершинке, чтобы осмотреть с нее местность.
Через четверть часа все трое расположились прямо на земле вокруг чистенькой салфетки, на которой умело были разложены хлеб, мясо и яйца.
- За что же выпьем? - спросил Молль, поднимая кружку с вином.
- За твой успех! - сразу ответил Энгельс.
Возница, естественно, не понял, о каком успехе идет речь, но спросить постеснялся.
После того как выпили, он спросил о другом:
- Если у вас, господин Энгельс, было совсем мало денег, то как же вы кормились все эти две недели по дороге от Парижа до Швейцарии?
- Кормился? - переспросил Энгельс, с удовольствием разжевывая сочную телятину. - Да где как. Если я останавливался на постоялом дворе, то заказывал себе какой-нибудь совершенно грошовый ужин. А если на ферме или в крестьянском доме, то чаще всего хозяева сами предлагали мне поесть. Я их за это благодарил как мог. Кому воды натаскаю, кому наколю дров, кому еще что.
- Ты умеешь колоть дрова? - спросил Молль, наливая всем по второй кружке.
- Я это люблю больше, чем фехтование и даже плавание, - вполне серьезно ответил Энгельс. - Да, так вот порой в том путешествии мне приходилось делать дела довольно неожиданные. В одной бургундской деревеньке, где-то, кажется, под Осером, у крестьян, приютивших меня на ночлег, сломал ногу роскошный племенной хряк. Надо было его заколоть. А самого хозяина дома не оказалось, он уехал куда-то дня на два-три, а может, и больше. Хозяйка ко мне чуть не с мольбой…
- Ну и ты? - вырвалось у Молля.
- Что - я? Конечно, заколол. И даже освежевал.
- Не верю! - восхищенно воскликнул Молль.
- Да, это не просто, - словно бы поддержал неверующего возница.
- Дело твое, - пожал плечами Энгельс. - Но если тебе доведется быть в Бремене, зайди в церковь святого Мартина к ее настоятелю Георгу Готфриду Тревиранусу и справься у него. Лет десять назад я жил в его доме и именно там приобрел первый опыт на сей счет.
- Ну, если такой авторитет, как настоятель, - я умолкаю, - засмеялся Молль.
- А быков валить вам не приходилось? - спросил возница, вовсе не желая пошутить над рассказчиком, но все-таки это прозвучало как подначка, и Молль захохотал, давясь яйцом.
- Нет, быков не приходилось, - спокойно ответил Энгельс. - А твоего сомнения, Иосиф, я понять не могу. В деревушке Дампьер, неподалеку от Луары, на постоялом дворе я встретил артель парижских рабочих, которые по приказу правительства возводили здесь плотину для защиты от наводнения. Так бригадир артели был обо мне совсем иного мнения, чем ты. Он хотел немедленно зачислить меня в свою рать, уверял, что я очень быстро освоюсь с работой и уже со второй недели смогу зарабатывать пятьдесят су в день.
- И ты отказался?
- Я бы совсем не прочь для разнообразия сменить на месяц или два перо на лопату, но без документов это было опасно.
Выпили по второй кружке, и Энгельс продолжал:
- А в деревеньке около Шатонёфа, тоже на Луаре, я ночевал в доме, где вроде бы вся работа была переделана - не нужно было ни воды, ни дров, ни свинью колоть. Я думал, думал - и нарисовал хозяйским детишкам несколько рож, объяснил: это - Луи Наполеон, это - генерал Кавеньяк, это - Арман Марраст, мэр Парижа.
- И похоже получилось?
- Вылитые, хотя и карикатуры. Но хозяева не поняли, что это карикатуры, и смотрели на них с таким восхищением, так благодарили меня! И тут же повесили портретики на стену.
Молль засмеялся.
- Дело, видишь ли, в том, - Энгельс горестно покачал головой, - что французские крестьяне, несмотря на все их добродушие, гостеприимство, веселость, с точки зрения политического развития, как и немецкие крестьяне, увы, все еще остаются варварами - они боготворят Луи Наполеона, этого ничтожного, тщеславного, путаного дурака, спекулирующего великим именем! А ведь на выборах - этого забывать нельзя! - им принадлежит свыше шести миллионов голосов, то есть они составляют больше двух третей всех избирателей Франции.
Вознице, кажется, были не очень интересны подобные вопросы, его больше занимали конкретные обстоятельства путешествия, и потому он спросил:
- Сколько же вам приходилось отмерять каждый день? Поди, не мало?
Энгельс стал прикидывать:
- Если по карте, то от Парижа до Женевы не так уж далеко - километров четыреста, но дорога раза в полтора длиннее, километров шестьсот. А я частенько шел и не по дороге, отклонялся в сторону, чтобы взглянуть на ту или иную местность, да еще раза два-три сбивался с пути. Вот и считайте. Точно помню, что в первые два дня прошел пятнадцать лье, это получается больше тридцати километров в день. Такой, пожалуй, и была моя средняя скорость.
- Прилично, - сказал возница. - Ведь это день за днем две недели!
- Как бы то ни было, а в Женеву я входил в сапогах, подвязанных веревочками. И на первые же деньги, что мне прислали из Кёльна, купил новые ботинки.
Молль разлил остатки вина, нетерпеливо поторопил:
- Ну, а женщины, женщины-то! Ты их все обходишь молчанием.
Энгельс выставил вперед ладонь: дескать, не спеши.
- Честно говоря, во Франции хватает всяких женщин. Немцам больше нравятся ширококостые крестьянские девушки, и, может быть, они правы. Пусть уж простят меня соотечественники, а чисто умытые, аккуратно причесанные, прекрасно сложенные бургундки из Сен-Бри и Вермантона понравились мне больше.
- Я с тобой солидарен! - воскликнул Молль. - И выпьем за бургундок в каждой нации.
- Выпьем!
Недолго еще продолжался этот придорожный пир. Солнце уже пошло к закату, и надо было спешить.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В Кирхгеймболандене была всего одна гостиница. В ней и поселились Энгельс и Молль. Они намеревались побыть здесь день-другой, разведать обстановку с помощью знакомых из добровольческого рейнско-гессенского отряда, располагавшегося в городе, а потом Молль перешел бы границу Гессен-Дармштадта и стал бы пробираться в Пруссию, где надеялся завербовать канониров для армии повстанцев, Энгельс же, проводив друга, должен был вернуться в столицу Пфальца.
В день их прибытия, вечером, по приглашению Молля к ним в номер пришло несколько человек из добровольческого отряда. Энгельс хорошо знал среди них только одного - капитана Сакса.
Разговор, естественно, сразу зашел о перспективах пфальцского восстания. Перебивая друг друга, горячась, гости принялись убеждать Энгельса и Молля в том, что революционная армия крепка и могуча, что пруссаки убедятся в этом при первой же попытке вторжения, что даже при плохом, недостаточном оружии, но при высоком воодушевлении можно разбить любую армию мира… Особенно усердствовал молоденький лейтенант, видимо, вчерашний студент. Энгельс уже встречал таких горячих студентов; ему казалось, что они объявили себя революционерами и примкнули к революции не столько по причине своих убеждений, сколько из-за страха перед ближайшими экзаменами. Когда воинственный студиоз выкрикнул уже так много раз слышанную Энгельсом, осточертевшую ему фразу: "Мы должны действовать, как Кошут, иначе мы погибли!" - он не выдержал:
- Позвольте спросить, господин лейтенант, приходилось ли вам по части военного дела наблюдать хоть что-нибудь, кроме развода караулов?
- Мне? Я? - опешил лейтенант.
- Да, вам. - Энгельс метнул злой взгляд на говоруна. - У меня такое впечатление, что вы вообще никогда не задумывались о материальных средствах для достижения какой угодно цели, в том числе и военной.
- Дух народа - это, господин Энгельс, такая сила!..
- Да знаете ли вы, защитник духа, что у Пфальца самое большее пять-шесть тысяч бойцов, вооруженных ружьями разных систем, да еще тысячи полторы солдат, все оружие которых - косы?!
- Ну и что? - Лейтенант невозмутимо уставился своими веселыми светлыми глазами в негодующие глаза Энгельса. Тот не мог от возмущения говорить.
- Разъясни ему, Иосиф, - кивнул он Моллю.
- А то, дорогой мой, - заражаясь негодованием друга, сказал Молль, - что пруссаки могут двинуть против нас до тридцати тысяч штыков, хорошо подкрепленных кавалерией и артиллерией.
Лейтенант готов был, кажется, снова возгласить "Ну и что?", как дверь в номер неожиданно распахнулась и вошли восемь вооруженных солдат и двое гражданских. Солдаты, видимо выполняя заранее предусмотренный маневр, разместились вдоль стен, окружив таким образом комнату и всех, кто в ней находился.
Один из гражданских, высокий, с крупными чертами лица, подошел к Энгельсу и негромким скучным голосом произнес:
- Сударь, вы арестованы.
Молль вскочил, прижался в незанятый угол и дернул за руку Энгельса, заставив его сделать то же. Коренастая сильная фигура Молля, его глубоко посаженные глаза были полны решимости. Энгельс понимал, что Молль может сейчас затеять потасовку, последствия которой предугадать трудно: солдаты вооружены, а можно ли рассчитывать на помощь гостей-волонтеров, неизвестно.
- С кем имею честь? - медленно проговорил Энгельс, решив на всякий случай выиграть время.
- Людвиг Грейнер, член пфальцского революционного временного правительства.
- Я знаю всех членов правительства, - сказал Энгельс, удерживая рукой порывистое движение Молля.
- Я часто бывал в отлучках. Вот вам мандат. - Грейнер протянул бумагу. - А это Якоб Мюллер, гражданский комиссар города. - Он кивнул на соседа, тот чуть заметно склонил голову.
- И что же вы хотите, господа? Может быть, тут какая-то ошибка? Вы твердо уверены, что я именно то лицо, которое вам нужно? Знаете ли вы мое имя?
- Фридрих Энгельс-младший, - все так же скучно проговорил Грейнер. - А хотим мы только одного: арестовать вас, надеть наручники и увести.
Молль рванулся вперед и заслонил собой Энгельса.
- Только попробуйте! - Он грозно потряс своими огромными кулаками.
Капитан Сакс тоже сделал шаг навстречу Грейнеру и, сдерживая негодование, сказал:
- Если вы арестуете господина Энгельса, то я обещаю вам, что многие лучшие люди нашего отряда немедленно оставят его ряды.
Сторонники Энгельса плотным кольцом столпились вокруг него. Обстановка предельно накалилась, любое лишнее движение и резкое слово могли стать катастрофическими. Быстро все взвесив, Энгельс обратился к своим защитникам:
- Господа! Не мешайте им меня арестовать. Дайте им сделать их славное дело.
- Фридрих! Не играй в благородство! - выкрикнул Молль. - Или ты не знаешь, чем это может кончиться?
- Это кончится только их позором, поверь мне. Пусть все наконец увидят, что представляют собой некоторые члены революционного правительства Пфальца. Да, да! Не мешайте им.
- Оружие, господин Энгельс, - протянул руку Мюллер.
Молль, Сакс, два-три других горячих волонтера еще негодовали, спорили, грозили и убеждали, но Энгельс не внял им. Во избежание крупного конфликта, а может быть, и кровопролития он протянул Мюллеру пистолет, дал себя арестовать и увести. Последнее, что он слышал, уходя в окружении стражи, были слова Молля:
- Я сейчас же возвращаюсь в Кайзерслаутерн и доложу об этом диком беззаконии правительству! Совсем одурели - своих хватают!..
Ночь арестованный провел в каком-то маленьком, но прочном домике под охраной двух солдат: один из них сидел в соседней комнате, другой вышагивал под окнами.
В своей временной тюрьме Энгельс обнаружил большой кожаный диван, сразу завалился на него и крепко уснул, утомленный дальней дорогой, выпитым вином и этой неожиданной встряской.
Среди ночи Энгельс проснулся, тихонько встал и подошел к двери. Из соседней комнаты слышался сладкий храп часового. Выглянул в окно. И второй часовой тихо дремал на скамье. Пожалуй, не составило бы большого труда бесшумно вылезть в окно, вырвать у часового карабин, оглушить его и бежать. "Ведь у меня в биографии нет побега из-под стражи", - усмехнулся Энгельс. Но бежать сейчас, по его расчетам, не было смысла. Он вернулся на диван и снова уснул.
Утром явился жандарм.
- Одевайтесь и следуйте за мной, - строго сказал он.
- Куда, позвольте узнать? - спросил Энгельс, потягиваясь на диване.
- На допрос.
- Очень хорошо. Только распорядитесь, чтобы мне дали умыться. - Энгельс спустил ноги с дивана.
- Потом умоетесь. Вас уже ждут.
- Я ждал дольше - целую ночь. Если вы не дадите мне таз с водой и полотенце, никакого допроса не будет.
- Я повторяю: вас уже ждет очень важное лицо.
- Утром нет ничего важнее умывания, сударь. Разве не так, если этим занимается все человечество?
Жандарм вышел из комнаты, и минут через двадцать явился солдат с тазом воды и полотенцем.
Приведя в порядок свой костюм, умывшись, Энгельс в сопровождении жандарма пошел на допрос. Путь до городской магистратуры, где ждало важное лицо, оказался недолгим.
Войдя в кабинет, Энгельс не смог удержать изумленного восклицания:
- Каким ветром!
Перед ним в важной государственной позе сидел за столом Франц Циц. Он окинул холодным взглядом вошедшего и многозначительно проговорил:
- Было бы более логично, если бы вы объяснили, как очутились в этом городе и какова цель вашего пребывания здесь.
Энгельс ответил, что сопровождал друга, который отсюда должен был с секретной военно-государственной миссией двинуться дальше, но теперь, после его, Энгельса, ареста, этот друг отправился обратно в Кайзерслаутерн, чтобы доложить властям о творящихся здесь, в Кирхгеймболандене, беззакониях.
- Беззакониях? - переспросил Циц. - По-вашему, задержать человека, который неуважительно относится к восстанию пфальцского народа и подстрекает население против его правительства, это беззаконие?
- Я обвиняюсь именно в этом?
- Да.
- В таком случае я отказываюсь отвечать на ваши вопросы и настаиваю, чтобы меня немедленно отправили в Кайзерслаутерн.
Раздался стук в дверь, и вошел вчерашний комиссар Мюллер.
- Господин комиссар, - сказал Циц, - арестованный отказывается отвечать на мои вопросы. Его действительно следует препроводить в столицу. Там с ним разберутся.
- Охотно, - тотчас отозвался Мюллер, - но у нас сегодня нет ни одной свободной лошади.
Циц несколько мгновений помолчал, и вдруг его осенила радостная мысль:
- В данном случае лошадь, господин комиссар, вовсе и не нужна. Арестованный молод и вполне здоров. Под конвоем он легко может проделать весь путь пешком. Погода отличная… Только распорядитесь, чтобы надели наручники.
- А найдутся ли у вас подходящие? - Энгельс слегка подтянул правый рукав. - Смотрите, у меня довольно широкая кость.
- Найдутся, - многозначительно пообещал Мюллер.
Циц промолчал.
- Ваша затея, господа, с моей прогулочкой до столицы в наручниках по жаре прекрасна, она меня восхищает, и в свое время я вас за нее должным образом отблагодарю. Но учтите, что если вы не предоставите лошадь, то мне придется с конвоем ночевать в дороге, и я не ручаюсь, что ночью все обойдется так, как вам этого хотелось бы.
- Не пугайте нас, не пугайте, - отмахнулся Мюллер.
- И еще одно обстоятельство, - сказал Энгельс. - Я сегодня еще не завтракал. Надеюсь, ни один из вас не думает, что я готов отправиться погулять натощак?
Против этого возразить было нечего. Циц распорядился подать для арестованного в соседнюю комнату завтрак. Едва Энгельс поел, как явился с наручниками давешний жандарм.
- Ах, это снова вы, сударь! Что ж, делайте свое дело. - И Энгельс протянул руки…
Вскоре они шли по городу, направляясь к его южной окраине: арестованный с наручниками на руках немного впереди, конвоир чуть сзади с карабином за плечами и с саблей у пояса. Прохожие останавливались и с интересом смотрели им вслед. Действительно, зрелище было редкостное: высокий молодой бородач, которому даже наручники не мешали шагать легко и оставаться уверенным, спокойным, гордым, и весь напряженный, словно испуганный, торопливо семенящий конвоир.
Когда вышли за город, в поле, Энгельс спросил:
- Как же вас звать, дорогой друг? Ведь нам предстоит довольно длительное путешествие, и надо бы познакомиться поближе.
- Мне запрещено с вами говорить, - буркнул жандарм.
- Это почему же? Ведь мы с вами в некотором смысле товарищи по несчастью.
- Мне приказано обращаться с вами как со шпионом.
- Со шпионом? - Энгельс обернулся к жандарму и с деланным испугом вытаращил глаза. - В чью же пользу я шпионил - Пруссии, Австрии или России?
- Мне это неизвестно.
- И мне тоже. Но интересно ведь! А может, я агент китайского императора или японского микадо?
Конвоир ничего не ответил. Они приближались к лесу, и он стал еще более напряженным.
- А как вы думаете, друг мой, - снова через некоторое время заговорил Энгельс, - какая из этих держав заплатила бы мне за шпионаж больше?
Жандарм опять промолчал. Они вошли в лес, и конвоир то и дело озирался по сторонам. Энгельс заметил это. "Эге, да ты не из храброго десятка!"