В последнее время, как раз после опытов у Посвянского, я много думаю о моих провидческих талантах. Откуда я беру эти образы, которые каждый раз сбываются? Не знаю… Если телепатию можно хоть как-то объяснить, как биосвязь, скажем, то понять, откуда берутся пророчества, – невозможно!
Как сказал мне профессор Металин, проскопия может быть объяснена с двух позиций. Или это способность прогнозировать будущие события, просчитывая различные варианты, или же "ясновидящий" действительно заглядывает в будущее.
Честно говоря, обе позиции фантастичны. Просчитать, вычислить будущее человек, на мой взгляд, неспособен, ибо для точного расчета необходимо учесть неисчислимое количество факторов, проследить взаимодействие массы случайностей, возрастающей в какой-то там прогрессии. И это при условии, что человек-ясновидящий будет иметь в своем распоряжении информацию обо всех этих факторах, но где же ее взять? Да и как удержать в памяти миллионы и миллиарды случайных и закономерных событий, которые все время воздействуют друг на друга, усиливаясь или ослабевая?
Заглянуть же в будущее… Если это возможно, ученым стоит пересмотреть само понятие времени, ибо выходит, что будущее уже существует наряду с настоящим. Стало быть, и прошлое сосуществует с грядущим? Тогда вырисовывается не река времени, текущая из прошлого в будущее, а нечто стационарное, бытующее всегда, протянутое на миллионы лет в обоих направлениях, застывшее и неизменное.
Наш опыт противоречит подобной установке, убеждая нас, что все движется от причины к следствию, но мало ли в науке парадоксов?
Лето 1947 года, Одесса
В Одессе оказалось не так уж и скучно. Началось все с того, что я решил не брать такси до гостиницы, а прогулялся пешком.
Погоды стояли теплые, я шел и наслаждался: каштаны цветут, пичуги поют, люди улыбаются. И мысли у всех какие-то добрые, радостные.
А вот подходя к нашей гостинице я уловил совершенно иные думки – панические, полные горя и отчаяния. И беспомощность чувствовалась, и глухая злоба.
Это было настолько неожиданно, я был так ошарашен после каштаново-пичужной неги, что остановился посреди тротуара и застыл как столб.
Разобравшись, сам подошел к троице, топтавшейся на углу: грузной женщине с седой косой, затейливо уложенной на голове, в простеньком ситцевом платьице (она словно задержалась в 30-х), молодом мужчине в гимнастерке и мятых парусиновых штанах, выгоревших добела, и крепком старикане-усаче в тельняшке и боцманской фуражке. Кряжистый, он стоял прочно, словно в шторм у штурвала, широко расставив ноги в широких флотских штанах.
Я представился и спросил, что у них за беда приключилась.
Мужчина в гимнастерке глянул на меня с раздражением, исподлобья, "боцман" и вовсе отвернулся, а вот женщина расплакалась по новой и между причитаниями, рассказала о том, что пропал ее сын. Ушел вчера вечером гулять и не вернулся. Они с дядей Сеней и Михалычем отправились искать Федьку. Зашли домой к его друзьям, те уже давно вернулись.
Мальчишки и рассказали, что днем к Федору подходил какой-то мужчина в форме военного моряка. Федя успел похвастаться, что "дядя Коля" обещал ему подарить настоящий морской кортик.
И все на этом. Родные обегали все улицы и дворы в округе, но повезло им только этим утром – продавщица мороженого рассказала, что, возвращаясь вечером домой, видела военного моряка, кажется, с погонами капитана третьего ранга. Капитан шел с мальчиком в клетчатой рубашке и в штанах на лямках – именно так был одет Федька. Однако поиски парочки ничего не дали.
"Видали мы таких мариманов, – хрипло сказал Михалыч. – Плавали – знаем".
"Найду эту гниду, – сдавленным голосом сказал "дядя Сеня", – своими руками задушу, к такой-то матери!"
Я попросил их успокоиться и спросил, обращались ли они в милицию.
"Обращались, – пожал плечами Сеня, – а толку? И двух дней еще не прошло. Займемся, говорят, если пацан не объявится!"
Не спрашивая разрешения, я "взял" их мысли, стараясь отделаться от эмоций. Образ малолетнего Феди был ярок, теперь я бы сразу узнал этого мальчика, если бы встретил.
"Вот что, – сказал я, – оставить вас в беде я уже не могу, сам теперь не засну. Меня зовут Вольф Мессинг, я читаю мысли. Шпионов, бывало, находил, попробую и морячка этого сыскать".
Было и недоверие ко мне – со стороны мужчин, и страстная надежда – со стороны "тети Фени".
"Мне нужно увидеть друзей Феди, – сказал я. – Раз они видели того моряка, то и я узнаю, как он выглядит".
Это предложение вдохновило мужчин, и мы поспешили, следуя дворами. Мальчишки были очень возбуждены, когда узнали, что участвуют в настоящем расследовании, и столпились вокруг.
Наказав им всем усиленно думать о "капитане", я погрузился в маленький мирок проказ, ребячьих тайн и того веселого бездумья, свойственному всем нам в детстве.
Образы мужчины в моряцкой форме заполонили мою голову, я видел его анфас и в профиль, со всех сторон.
Высокий, худощавый, слегка сутулый, он, в моем восприятии, не походил на моряка. Лицо у него было бледное и какое-то стертое – брови и ресницы белесые, что выглядело неприятно. Глаза маленькие, близко посаженные – две яркие синие бусинки по сторонам хрящеватого носа с горбинкой. Именно нос и тонкие, плотно сжатые губы придавали лицу "капитана" хищное, какое-то плотоядное выражение.
Тут инициативу проявил дядя Сеня – он разослал мальчишек, чтобы те оглядели все улицы и переулки, искали "моряка" и спрашивали прохожих, не видали ли они этого типа.
Пацанва разбежалась, а взрослые стали думать.
"Далеко бы он не ушел, – размышлял я вслух. – Слишком долгий путь заронил бы подозрения у Феди, как и поездка на машине. Этого варианта событий исключать нельзя, но им мы займемся потом. Сначала… Вот вы, местные жители, скажите, где тут есть места для убежища? Там, где можно скрыться и никто ничего не увидит и не услышит? Брошенные дома, мастерские…"
"Дальние склады", – прохрипел Михалыч.
Дядя Сеня покивал, а тетя Феня запричитала.
И мы отправились к Дальним складам. Они и впрямь оказались дальними, к ним уводила кривоколенная улочка с редкими домишками "частного сектора".
Это были приземистые сооружения, сложенные из камня, еще дореволюционной постройки, чаще всего без крыш или с остатками битой черепицы.
Обыскав строения, мы убедились, что здесь практически никто не бывает.
"Остается одно", – пробурчал Михалыч.
"Катакомбы", – обронил дядя Сеня.
И тут примчались трое мальчишек. Отдышавшись, хапая ртами воздух, они кое-как выговорили, что мужчину в форме с мальчиком видели на Пустоши.
Что это за Пустошь, я не знал, но дядя Сеня побледнел.
"Точно!" – выдохнул он.
А я уловил в его мыслях образ сумрачных пещер, ветвистых ходов и подъемов – дядя Сеня вспоминал катакомбы.
Эти подземелья тянутся по всей Одессе: бывшие каменоломни, где добывали ракушечник, переходы, естественные пещеры, подвалы, дренажные туннели, вообще какие-то непонятные пустоты. Настоящий подземный лабиринт!
Пустошь выглядела именно пустырем, заросшим бурьяном. На нем вразброс стояли полуразвалившиеся строения. Мы подошли к одному из них и спустились в обычный с виду подвал, куда вела выщербленная лестница из того самого "ракушняка".
Ступени вели в катакомбы.
Я боялся, что там будет ничего не видно, но пацаны были предусмотрительны, захватили с собой пару фонарей, заправленных керосином.
И мы гуськом спустились вниз.
Шли тихо, я шагал вторым, стараясь взять постороннюю мысль.
Отстроиться от моих попутчиков было непросто, но опыт был.
Было темно, в гулкой тишине был слышен шорох одежды и шагов, даже дыхание доносилось.
Звонко падали капли, неровные своды нависали сверху, давяще, угнетая рассудок.
Кто-то из мальчишек ойкнул, на него зашикали, и в это самое время я уловил чью-то мысль.
"Ти-хо!" – сказал я, и все замерли.
Пройдя вслед за Сеней немного вперед, я разобрал более четкую "передачу". Кто-то размышлял о кратких минутах удовольствия и долгих усилиях по заметанию следов.
"Он здесь!" – шепнул я и едва удержал рванувшегося Сеню.
Заслонившись рукой от фонарей, я различил слабый отсвет впереди и двинулся туда.
Вскоре мы вышли к своеобразному помещению – кубической комнате, вырубленной в желтой породе. Сюда вела узкая тропка по карнизу, наискосок, выше основного прохода.
Кабы не свет, то можно было и мимо пройти.
Сеня двинулся вперед, я за ним, а замыкал наше шествие Михалыч. На входе мы застыли все.
В "комнате" горела керосиновая лампа, освещая большой топчан, на котором лежал Федя, голый и связанный, с кляпом во рту. Увидев нас, он вытаращил глаза, а "морячок" сидел спиной к нам и точил большой нож – огромные лопатки шевелились у него под тельняшкой, а на лысой голове блестел блик.
"Встать, мр-разь!" – гаркнул Сеня.
"Капитан" даже не вскочил, а как-то ввинтился в воздух, роняя свой тесак, разворачиваясь и выхватывая из-за пояса наган.
Выстрелил сразу, но рука его дрожала так, что пуля ушла в потолок, выбив крошку (мамочка, мне ничего не грозило, уверяю тебя!). "Капитан" снова нажал на спуск, но у него кончились патроны, а дядя Сеня уже падал на него, как коршун.
Заработал кулаками, охаживая извращенца, но тот как раз извернулся, хватая свой ножище, и поранил дядю Сеню.
Мы с Михалычем бросились на помощь, и тут грянул гулкий бас:
– Всем оставаться на своих местах! УГРО!
Два парня в форме быстро проскользнули в "комнату" и растащили дерущихся.
– Он… Федьку нашего! – выпалил Сеня, задыхаясь и вырываясь.
– Разберемся, – спокойно сказал начальник и махнул пистолетом "ТТ": – Этого арестовать.
– Я протестую! – подал голос "капитан".
Начальник брезгливо сморщился.
– На вашем месте я бы застрелился, гражданин Пацюк, – сказал он. Обратил внимание на меня и удивился: – Товарищ Мессинг? Вы?
– Я. Не выношу женских слез, товарищ… э-э…
– Потапов, начальник уголовного розыска. Ну, что, гражданин Пацюк? Попались-таки?
– Ваша взяла, гражданин начальник, – криво усмехнулся Пацюк.
– Пацан! – повернулся милиционер к мальчику, над которым хлопотала тетя Феня. – Что он тебе сделал?
– Н-ничего, дядя милиционер… – ответил Федя дрожащим голосом.
– Точно?
– Т-точно… Испугался только… Сильно…
– Попытка изнасилования, – кивнул Потапов.
И тут я ощутил, что Пацюк испытал облегчение. Я заглянул под его веснушчатый череп и словно окунулся в смрадные нечистоты.
– Товарищ Потапов, – негромко позвал я начальника, – тут, неподалеку, закопаны другие жертвы этого изверга… Мальчики… Трое…
Пацюк сжался и вдруг отпрыгнул, упал на колени, руками в наручниках порылся в песке, отрыл какой-то сверток и неловко вытащил пистолет.
Милиционеры одновременно бросили руки к кобурам, но извращенец сунул дуло в рот и нажал на спуск…
Потапов брезгливо отер каплю с сапога и сказал:
– Собаке собачья смерть. Пошли отсюда.
* * *
Вот так вот и кончился тот "скучный" день. Вечером я даже успел к тому самому ответственному работнику. Завтра утром сяду на поезд до Харькова, а оттуда уже в Москву.
26 июня 1954 года, Москва
Меня вызвали в Кремль 21 ноября 1949 года. Иосиф Виссарионович сказал при встрече:
"Четыре года уже живем мирно. А вот дела в Корее грозят обернуться войной. Корейские товарищи просят помощи. Они утверждают, что капиталисты с Юга слабы и достаточно одного хорошего удара для того, чтобы от них избавиться. Товарищи с Севера надеются на нашу помощь и на восстание трудящихся масс Юга. Они уверены в победе. Но американцы не оставят Юг без помощи так же, как мы не оставим без помощи Север. Как бы не началась третья мировая война. Хотелось бы знать ваше мнение, товарищ Мессинг".
Мне было трудно. Будущее.
Я его видел, я его знал. Конечно же, урывками, кое-как связывая между собой фрагменты грядущего, привидевшиеся мне. Сложно понимать историю, которая еще не стала прошлым, не зная того, какие причины привели к тем или иным следствиям. С другой стороны, разве мы знаем всю подоплеку событий минувших?
Но самое трудное заключалось в том, чтобы сказать лишь то, что допустимо, опуская вещи, само упоминание которых нельзя было себе позволить. Выдавать знание о будущем дозированно, лавируя между неприглядными фактами, умалчивая о трауре и прочих вещах.
Подумав, минут через пять я дал ответ.
"Третьей мировой войны не будет, – сказал я. – Американцы будут поддерживать Юг, но до мировой войны не дойдет. Война продлится три года, но объединить Корею так и не удастся. Она так и останется поделенной на две части. Война закончится вничью".
"Ничья – это не поражение, – сказал Сталин. – А вы что, шахматист?"
"Иногда играю в шахматы… Товарищ Сталин, не надо отпускать Василия Иосифовича воевать в Корею".
"Почему? Вы видели сейчас Василия?"
"Я видел воздушный бой между советскими и американскими самолетами. Падали и те, и другие".
"Понятно… – кивнул вождь. – Когда же мы сможем объединить Корею?"
"Точно не скажу, но в ближайшие пятьдесят лет этого точно не произойдет".
А что еще я мог сказать? Что преемники Сталина развалят экономику, а после и сам СССР? Что партия большевиков из "ордена меченосцев" превратится в секту для избранных, а ее цели и задачи выхолостят всякие Хрущевы, Сусловы и Горбачевы? Что номенклатура станет новым правящим классом?
Тогда я об этом мог только думать, а сказать… Не знаю, возможно, я просто трус, но я оправдывал свое молчание тем, что перемены, в том случае, если Сталин узнает всю правду, могут принести еще больше горя, чем если оставить будущее в покое.
Прав ли я был? Ответа на этот вопрос просто не может быть, поскольку проверить мою правоту или неправоту нельзя – лишь Господь в силах повторить жизнь заново.
Сказать! Я даже написать об этом осмелился лишь теперь, годы спустя!
А 6 июня 1952 года состоялась моя последняя встреча со Сталиным. Уже тогда, помнится, Круглов, сменивший Берия на его посту, подозревал меня в неких манипуляциях, считая, что я могу каким-то образом влиять на решения вождя. Я попытался ему объяснить, что в Кремле исполняю роль, скажем так, неофициального советника, не занимая никакой должности и не особо стремясь к карьерному росту на этой стезе.
А последняя наша встреча с вождем началась с того, что Иосиф Виссарионович спросил о дате своей смерти. Я ответил, что не смог ничего подобного увидеть в будущем. Тогда вождь спросил:
"Каким вы видите будущее Советского Союза?"
"В СССР скоро запустят первую в мире атомную электростанцию и построят атомный же ледокол "Ленин", – ответил я. – Начнется освоение целины и массовое строительство жилья. В 1957 году наши ученые запустят в космос первый искусственный спутник Земли…"
Тут Сталин перебил меня, спросив:
"Кто будет руководить Советским Союзом после меня?"
Я попробовал войти в транс, но у меня это получалось плохо.
"Я не могу ответить на ваш вопрос, товарищ Сталин, – признался я. – Вы спрашиваете о том, о чем я не могу думать спокойно. Это мешает мне сосредоточиться".
"Что через тридцать лет будет с Советским Союзом, вы тоже не можете сказать?" – прищурился вождь.
"Советский Союз будет процветать, социализм распространится на Востоке и в Африке…" – отрапортовал я.
"А в Европе? Что будет с Берлином и с Германией?"
"Положение в Европе не изменится", – доложил я с чистой совестью, ведь изменения произойдут гораздо позже.
"Вы сказали, что социализм распространится на Востоке. Где именно?"
"Во Вьетнаме, Лаосе, Ираке, Сирии".
"А Корея?"
"Корея, как и Германия, будут разделены надвое".
"От этого может быть польза, – задумался Сталин. – Пусть весь мир видит, как живет один и тот же народ при разных общественных строях. Что будет с Василием?"
Я поежился.
"Для Василия будет лучше, если о нем поскорее забудут, – очень осторожно сказал я. – Он не должен быть на виду. Иначе у него могут быть крупные неприятности".
"Я тоже так считаю", – кивнул Иосиф Виссарионович.
Потом мы выпили чаю с печеньем, курили и позволили себе минут пять ничего не делать – говорили о книгах, о женщинах, о погоде.
Когда пришла пора откланяться, я обернулся и увидел Сталина, погруженного в глубокую задумчивость. Склонив голову, он сосредоточенно размышлял о недоступных мне вещах, сдвинув брови. Таким я его и запомнил на всю жизнь.
27 мая 1956 года, Москва
Мне казалось, что наша жизнь в конце концов наладилась, устоялась. Аида постоянно бегала по магазинам, доставая для нашей маленькой квартирки то ковер, то буфет, то люстру.
"У тебя период гнездования!" – шутил я.
Аида фыркала только и оживленно заговаривала о следующей покупке, чтобы "гнездышко" стало по-настоящему уютным, своим, домашним.
Я не вмешивался, доверяя жене во всем – пусть устраивает наш дом сообразно своим вкусам и понятиям. Мне было хорошо – я ощущал небывалый покой.
Да, бывали неприятности по работе, так у кого их нет? Не могу же я, в самом-то деле, внушить всему моему начальству быть добрее или справедливее? А вот от коллег-артистов я никаких козней не ждал. Аида мне сама объяснила однажды, почему мне не стоит опасаться интриг и прочих пакостей. Потому что я – вне конкуренции! Другого такого, как я, просто не существует. Мне не с кем соревноваться, некому мне завидовать.
Конечно, завистников всегда хватает – им, к примеру, не дает покоя моя зарплата. Ну и что? Как они мне могут навредить? Меня заменить некому, и "по блату" мое место не занять!
Можно ли было сказать, что я обрел счастье? Наверное, да.
Маленькое счастье маленького человека, которому достался большой дар при рождении. С этим даром я справился, привык жить с ним, даже, вот, использую его, как певец использует свой голос, "для повышения благосостояния".
Все во мне пришло в некое равновесие, в лад со всем миром.
Хрущев меня не трогал, и ладно. Я понимал, конечно, что стоит Никите сказать хоть одно ругательное слово обо мне, и мой маленький мирок пошатнется. Однако я не верил в то, что Хрущев пойдет на конфликт.
Однажды он уже вызывал меня, давно, еще при Сталине, чтобы узнать о судьбе его сына Леонида. Всю правду я Никите не выдал, но, кажется, успокоил. И теперь мною перестали интересоваться, никто больше не зовет в Кремль, как бывало при Иосифе Виссарионовиче.
Интересная деталь: многие из тех, кого Сталин принимал у себя, ныне в опале, а я – нет. Поскребышев мог переплюнуть любого немца по части орднунга, но в журнал посещений он вносил лишь тех, о ком вождь не говорил особо, как обо мне, например.
Пять или шесть раз я бывал в кремлевском кабинете Сталина, но ни разу моя фамилия не появилась в поскребышевском "кондуите".
Похоже, что вождь держал меня про запас, на всякий случай, и не хотел, чтобы кто-то знал о его интересе к моей персоне.