А мы врали людям. Врали почти всегда. Несли всякую чушь о проделанной огромной работе, о том, что найдутся виновные, что будут нами наказаны, о том, что справиться в срок помешали другие отделы и службы… Врали, не отводя глаз. Вовсе не из мерзости своей натуры. Скорее от усталости. Мы не могли каждому все объяснить. Нас бы не поняли в двух словах, а тратиться на долгие речи, не выдержал бы язык. Работа поглощала целиком. Она забирала каждую минуту, отнимала день, воровала жизнь. Я вечно слышал только одно: "Ты будешь наказан! Ты будешь сидеть без зарплаты! Мы научим тебя работать!.." И теперь какие-то прежние мысли о карьере, о долге перед погонами, о помощи людям, - всё ушло, как дым. Теперь я ни о чем не думал, кроме, как выспаться, избавиться от очередной бумажки, потеряться от начальства в каком-нибудь патруле. У меня не было того часа, когда бы я не служил в милиции. Я кое-как переживал день, а она приходила ко мне во сне, кошмарная моя работа. Я вставал среди ночи, напяливал форму, шел через весь город за жуликом, приводил его к себе и пристегивал наручниками к батарее. А сам падал спать до того часа, как встанут на рельсы трамваи. А жулик всегда бежал. Он ломал наручники, снимал батарею, отрезал себе руку, но никогда не ждал, пока я проснусь. А я поднимался и не верил, что всё это сон. Лез в шкаф за наручниками, проверял на месте ли батарея, искал на полу кровавые пятна. Но не было и следа, что у меня кто-то был. Ничего, кроме мокрых на голове волос, кроме неясной на сердце тревоги…
Я стал ненавидеть все праздники, концерты, соревнования, футбольные мачты, что брал на себя город. Потому что встречали мы их в оцеплениях, в заграждениях, в патрулях, злые, голодные. И были сверхурочные часы, сутки, за которые не говорилось и простое человеческое "спасибо", не говоря о каких-то там премиях, о каких-то там выплатах. Свою зарплату мы считали по копейкам. Как бы не раздували миф о материальном нашем благоденствии, его не было никогда. За гроши своей зарплаты мы мотались по засадам, по рейдам, где нередко сами становились пострадавшими и жертвами. И это было так открыто, так на виду! Но никто, никто ничего не видел! Для всех мы были "ментами", "мусорами", "оборотнями". И мы, не понимая близорукости людей, сами все больше отдалялись от них… Нет, мы не желали кому-то зла и не сделались эгоистами. Наоборот, чаще сталкиваясь с несправедливостью, только сильнее верили в справедливость. И пытались делиться ею с людьми. Но та их часть, которой мы помогли, была всегда неизмеримо меньше, чем та, что не дождалась этой помощи. Зачастую мы сами не видели этого и очень болезненно переживали упреки в свой адрес.
А еще оказалось, что нет у нас никаких законов. Есть, да не про нашу честь. Для того, чтобы посадить грабителя, хулигана, насильника всегда нужно было идти только на нарушение этого закона. Потому что у преступника было больше прав, чем у любого от него потерпевшего. И виноватому даже не нужно было искать лазейку в законе, чтобы уйти от расплаты. Закон и так был на его стороне. У этих воров и убийц всегда было столько свобод! И не им, а нам приходилось сходить с ума, хитрить, изворачиваться, чтобы обойти наши законы. Чтобы толкнуть преступника в двери тюрьмы. И нам, милиционерам, не верили! Не верили в судах, косо смотрели в прокуратурах, не слышали на любой людной улице. А тот, кто привык раздевать в подворотнях прохожих, обирать в парках зазевавшихся поздних гуляк, избивать вечерами на кухне своих жен и детей, попав в руки милиции, неожиданно становился святым. Неожиданно забывал за собой всю вину, и писал кляузы по всем адресам на "оборотней в погонах". Он-то прекрасно знали, что в демократической нашей стране нет никакой веры милиции. И многие наши товарищи сами попали под горящие "планы" судов и прокуратуры, сами надели наручники, сами пошли по этапу. Из-за одного доноса, из-за единственной жалобы…А за их спинами были десятки и сотни раскрытых преступлений, был Афган, Карабах, Чечня. Были кресты Мужества, медали Отваги. Была целая жизнь, потраченная на службу России…
Я всегда сравнивал милицию с Армией. Если бы я не знал, что существует Армия, наверное, мне было бы проще здесь. Я бы меньше замечал несправедливость, меньше огорчался на ложь, меньше винил бы систему. Но, увы, мне было на что оглянуться! Было, что привести в пример. Да, тупая нелегкая служба, да, армейское неравноправие и самодурство, вечные скитания, учения и тревоги, непредсказуемая, как завтра, судьба, неизбежная, как старость, нужда… Но… Но там никогда не теряла цены отвага, не уступала слабости сила, умела говорить правда. А что я увидел здесь? Устану перечислять. Да и зачем, если и так некому постоять за милицию….
Обидно. Обидно, что нас делали такими: сгибали высоких, возвышали низких, клеймили правдивых, гнали строптивых. И тысячи нас бежали из этой милиции, как бегут воры, попавшие в людный двор. Не успевали высохнуть чернила наших контрактов, как мы без сожаления рвали их, бросая навек милицейскую форму. Уходили новички, уходили профессионалы, патриоты своего дела. Мы столько теряли каждый месяц и год, столько недосчитывали в своих рядах! Как там гласит народная мудрость: кто хочет остаться честным, должен покинуть этот дом… Но среди тех, кто не уходил, кто терпел весь этот бардак, среди большинства "сереньких", "безымянных", "безвольных", все же были и те, кто остался верен себе, кто искренне надеялся, что когда-то сломает систему. Милиционеры с большой буквы. Люди, что смогли остаться честными, не покинув этого дома.
Да, были Мужчины! Мужчины, которые, дай Бог, еще изменят облик милиции. Вернут былую гордость нашим погонам.
…Я засомневался в самом себе. Зачем я учился, зачем стремился к этим погонам? Для чего она сбылась, детская моя мечта стать офицером? Для чего? Если теперь я ненавижу каждый свой день?
…Невыносимая моя осень. Она пришла не на землю Алтая, она вошла в мою душу. Она открыла мне страшную свою тайну: больше нечего ждать. Не будет никакого счастья и никакой любви. Им просто не по пути с погонами. Все лучшие мои годы потрачены зря. Юность, о которой я так тосковал и так надеялся еще вернуть, кончилась.
Я понял, что впереди ничего нет, кроме пустоты. А всё, что осталось от жизни - это лишь прошлое. И теперь я не знал более важных дел, чем приходить к тем аллеям и паркам, где когда-то, уже так давно, бродила моя любовь. А они были всё так же холодны, полны черного воронья и низких косматых туч, аллеи несбывшихся прошлых надежд. И никого не было на пустых тропинках, кроме меня. И никто не приходил к месту прежних моих свиданий. И только я, сбежав от работы, сидел на сырых скамейках в синем своем бушлате, держа в груди разбитое свое сердце, - единственный непьющий бездомный, явившийся на поминки собственных чувств.
Ну, вот и все… Осталось совсем чуть-чуть и, может, наконец, погаснет моя звезда. Она так долго ходила по небосклону, так долго надоедала живым. Теперь ей осталось одно лишь усилие - дотянуть до своего "борта". Она должна свалиться с неба именно там, где, вспыхнув однажды, ослепила меня навсегда. Лишила тех глаз, что видели мир без войны.
…АРТУР!!! Теперь-то ты понял, что кончилась жизнь?! И всё, что у тебя осталась - это дорога Туда! Накатанная твоя колея, ведущая к Югу. В черный предел Кавказа, где ты сыграешь последний свой блюз на большой танцплощадке войны.
Возвращайся скорей! Могила уже разрыта!..
Герою России
Старшему лейтенанту
Когда война ворвется в дом,
Огнем своим обуглив ставни,
Быть может, вспомнив о былом,
Мы одеваем вновь медали.
Мы одеваем ордена,
Как эхо тех воспоминаний.
На наши души и сердца
Ложится тень переживаний.
Ломая памяти рубеж,
Мы возвращаемся в те годы,
Где все горит пожарищ свет
И жизнь со смертью снова спорит.
В грязи раздолбанных дорог,
Завязнув, души остаются.
Ступив на старый наш порог,
Кошмары ночью в двери рвутся.
И ветеранами себя
Между собой не называем.
Те девяностые года
Мы слишком часто вспоминаем.
Да и какой тут ветеран?
Двадцатилетние мальчишки
По нашим селам, городам;
Ребята, парни да братишки.
Срывая дверь с петель, война
Вдруг позовет с собой обратно.
Да вот билет теперь туда
Не подают уже бесплатно.
В те девяностые года
Как не хотеть нам не вернуться.
А как рвались из них тогда,
Чтоб к дому снова прикоснуться.
Как я хочу еще раз сжать
Металл холодный автомата.
И обратить минуты вспять
К былому званию солдата.
К той правде, чести, простоте
Теперь которых не хватает
Я реже слышу о войне,
Да лишь сильнее душу травит.
Мое проклятие - Кавказ!
Как я люблю твои пейзажи.
Хотя смотрел на них не раз,
Взвалив на плечи груз поклажи.
Хотя снега лишали глаз,
При свете дня идущих в горы.
И ждал не сон в полночный час,
А те же трудные походы.
Какого бога мне просить
Теперь, Христа иль Магомета,
Чтоб, наконец-то, возвратить
Больную душу с того света?
…Быстрей минут шагают дни
Да ночи, как года проходят.
Живая память той беды
Свое насилье в дом приводит.
Срывая дверь с петель война,
Огнем затягивая ставни,
Всё ярче красит ордена
И начищает вновь медали.
Своим костром сжирает пыль
На потускневшем камуфляже.
Не тронув тот военный мир,
Дом обращает в прах пожара.
Еще немного. Гаснет свет,
И догорают ставни в доме.
И пепел серый этих бед
Волнами стелется по полю.
В проломе крыши солнца свет,
А ночью звезд замерзших бисер.
Прозрачный дождь и белый снег
Собой накроет пепелище.
И вот теперь в дверной проем
Уже никто не постучится.
Война, разрушив старый дом,
Не может радостью напиться.
И ничего с собой не взяв,
Оставив только запах гари,
Уйдет она, оставив страх
Давно рассеянный годами.
Огонь военных грозных лет
Все не дает душе покоя.
Но не прошу я новый век
Забыть то зло. Оно со мною.
Свое уродство спрятав вновь,
Война минуты все считает.
Когда прольется снова кровь,
Она уже не опоздает.
Когда война, ломая дверь,
Притащит в дом свое насилье,
Наверно я останусь с ней
И не пущу её в Россию.
ЧАСТЬ 3
От Барнаула до Ханкалы
Сегодняшний день:
Контракты в постоянный чеченский отдел - это было такое новое, неизвестное и мрачное. Их лишь недавно отпечатала Москва, и пока что желающих послужить едва вылавливали в самых захудалых местах. Добровольцев было не сыскать потому, что никакой кадровик не мог поклясться, что стоит за этим контрактом, и правда ли, что Родина расщедрится на квартиру каждому, кого не убьют за три года войны. Первые, кого удалось отправить в этот поход, еще не вернулись, чтобы все прояснить. Хоть их не видали в гробу, но и живыми никто не встречал. Спрашивать что-то у ОМОНов и сводных отрядов было бессмысленно. Те ездили не за работой. Ездили воевать, пить и хоронить. И максимум на шесть месяцев.
Замполит отдела, огромный нескладный мужик, отчасти поумерил мой пыл на Чечню. Смотрел он на это трезво и не разделял моего ликования. Узнав, что я собрался подписывать трехгодичный контракт, ничего доброго мне не сказал, а посоветовал отслужить годовой, после которого станет виднее, стоит ли рисковать собой. "Чем там занимается участковый? - повторял он вслух мой вопрос и тут же озвучивал свой ответ, - Смотрел фильмы про американских шерифов? Так вот… У них шериф, у нас участковый. Назначат шерифа в какой-нибудь городок, он там командует. Приходит банда - шерифа на висельницу. Уходит банда - присылают другого шерифа. Так и в Чечне…" Он-то шутил, мой замполит, а я всерьез подумывал, где взять столько патронов, для целой банды. И не лучше ли запастись ими здесь? Ведь, вправду, дадут какой-нибудь аул, помощи не дождешься…
Меня часто посещали сны. Они знали мою тоску и старались облегчить ее своими кошмарами. Много ночей подряд они возвращали мне мою радость, много ночей подряд я снова видел Чечню. Я вновь переживал обстрелы крохотных наших блокпостов и застав; нудные, как осенний дождь, несвоевременные, как дурная болезнь. Я вновь шагал в горы, спал на камнях, обмораживал легкие, ненавидел войну. Я опять попадал в окружение, в плен, спасался бегством, меня убивали, рубили на части, однажды даже варили в каком-то котле… Но проснувшись, я не чувствовал страха. Они больше не могли меня напугать, недобрые мои сны. Ведь я продал бы душу, чтоб сбылся хотя бы один.
Как-то приснился сон: за мной прилетел "борт". Я ни с кем не попрощался и не прихватил ни одного узелка. Не чуя ног, я мчался в аэропорт. В лютую сибирскую зиму, не надев ничего, чтобы согреться…В Чечне я вылезал из самолета в домашних тапках, в старой прозрачной тельняшке, с запоясным тяжелым ножом - единственным оружием, что удалось раздобыть в Барнауле для драки. "Где форма? Как ты будешь работать?" - наседали на меня у трапа со своей ерундой полковники и генералы. "Дома забыл!" - кричал я в ответ, не понимая, как они смеют меня упрекать…
В то же утро меня вызвали в кадры: "Два дня на сбор!" Если б я выиграл остров в южных морях - так бы не плясала душа. Даже те, кто давно меня знал, теперь, наконец-то, засомневались: нормален ли я? Эти два дня я метался по всему Барнаулу, пил с кем придется и спал, где хотел. Роздал в случайные руки всё, что имел, бросил в костер всё, что любил: девичьи письма, книги, кассетные ленты, согнувшуюся от старости гитару - давний подарок ветерана первой чеченской войны. И еще простил своим должникам фантастические долги.
…Перед отправкой по обычаю выдавали обмундирование, которого мы не видели по нескольку лет. Но это был фарс. Не знаю, что было у других, но моя и предыдущая группа, не получили даже тренчик от фуражки, чтоб задавиться. Хотя, по совету тыловиков управления, мы явились туда с двумя-тремя сумками, и еще переживали в дороге, хватит ли рук, чтобы всё унести. Зря переживали. Никто и не заглянул в наши козыри - вещевые аттестаты без единой строки. Всем дали от ворот поворот. И только на мне не прошел обман. Я пришел туда сразу с пустыми руками; во-первых, потому что давно ничему не верил; во-вторых, мне ничего не было нужно, всё итак было на мне. Зачем мне лишние сапоги, шапки и звезды? Грош им цена на завтрашнем мертвеце.
Ах, да… Он был вещим, последний мой сон; участковые не отпустили меня без памятного подарка - тяжелого воровского ножа, отнятого патрулем у уличного хулигана.
…Москва, станция "Автозаводская", 6 февраля 2004 года. Мы опоздали лишь на какой-то час и, когда выходили на перрон, еще не знали, что там произошло. И так удивились, когда увидели, валявшиеся на земле окровавленные трупы, с подогнутыми ногами, в цветных разорванных пуховиках, в лакированных модных туфлях. Удивились, когда увидели раненых, посеченные их руки и животы, когда увидели, как плачут женщины, как жмутся к взрослым испуганные молчаливые дети…
Этот взрыв прогремел так далеко от Чечни! И никто из раненых и убитых никогда не носил камуфляжа, никогда не жал на курок, не поднимал ни одного военного тоста, не поминая про "третий"…Еще вчера она была такой незнаменитой, рядовая эта станция, где глядевшие со стен богатыри, проглядели большую беду. Еще вчера здесь говорили, а теперь воют. Еще вчера каждый стоял на ногах, а теперь не всякий ползет и ползком. Еще вчера отсюда нечего было нести, а сегодня носилки на носилках и труп на трупе…
Сколько их было, свалившихся в тоннеле метро? Говорят, около сорока. Хотя, спросите об этом у тех, кто не умер.
…Мы улетали из Москвы в этот же день. И этим же вечером сидели в каком-то баре Минеральных Вод, сомневаясь насчет спиртного. Мы, два "диких гуся", наконец-то, прилетевшие на юг. И если я мог еще по неделе не брить бороды, то мой попутчик сгодился бы мне в отцы.
Распутный вечерний бар Минеральных Вод… Он поразил меня больше, чем те неподвижные куклы, валявшиеся на полу в московском метро. Здесь никто не смотрел на нас, собравшихся воевать. Мы были презираемой пустотой, случайной тенью в забытом богом углу. Да нам и дали место в углу - самое почетное из всех, что мы заслужили. Оказывается, сюда никто не ходил в форме, здесь не принято было говорить о войне, что начиналась почти за порогом. Здесь шли речи об открытии ресторанов, гремели бесстыдные тосты продажных девиц. Здесь тлели в золотых зубах смолистые кубинские сигары, здесь даже с пола разило небрежно пролитым армянским коньяком. Распутный вечерний бар… Сытые тяжелые лица, пьяные малиновые глаза… Они даже не смотрели на нас, двух убогих, покорно глодавших в черном углу истерзанную курицу - самое дешевое блюдо в этом раю.
Да лучше б мы не ходили туда, лучше б пересидели голодом ночь! И, может, было бы не так стыдно заходить в нищую казарму Учебки, где так часто отключали воду и свет.
…Перед Чечней нам дали вздохнуть. Две недели постигали мы краткие курсы медицины, Корана и чеченского языка. Расстреливали на полигоне белые камни Бештау, и не могли набродиться по хмурым аллеям Машука. А еще никак не верили, что окончен наш страшный сон - невыносимая служба в отделах России.