Начальницей на Александровской половине в мое время были сначала г-жа Кассель, а за ней г-жа Сент-Илер, обе очень образованные и милые особы, служебное положение которых стояло, несмотря на занимаемое ими место, несравненно ниже того, которым пользовалась наша начальница Марья Павловна Леонтьева, выезжавшая не иначе как в придворном экипаже четвернею с форейтором, с двумя придворными лакеями на запятках. В настоящую минуту такие экипажи можно видеть только на парадных выездах при дворе.
В передней у Леонтьевой тоже дежурили поочередно два придворных лакея, которые неизменно следовали за нею по пятам, неся в руках ее традиционную корзиночку с каким-то нескончаемым вязаньем и почтительно ожидая ее, стоя навытяжку, у дверей того класса, в который она заходила с целью присутствовать при уроках.
Особенно усердно посещала она уроки немецкого языка, на который у нас обращалось исключительное, но довольно бесплодное внимание и на котором мы должны были разговаривать два дня в неделю, а именно: по понедельникам и по четвергам, чего мы, конечно, не исполняли, да и не могли бы исполнить при всем желании, потому что никто из нас ни одной складной фразы по-немецки сказать не сумел бы.
Немного дальше нас ушла и сама Марья Павловна, которая с апломбом, присущим всем ее действиям, говорила по-немецки на ею изобретенном, совершенно своеобразном наречии.
По-французски она говорила прекрасно и считала это совершенно достаточным для свободного объяснения и на немецком диалекте. Встретив, например, в коридоре воспитанницу без пелеринки, она останавливала ее и, ежели это приходилось в день, когда по статуту говорить надо было по-немецки, она пресерьезно замечала:
– Меттирен зи ире пелерине!
Или наоборот, если пелерину надо было снять, то она предписывала:
– Рулирен зи ире пелерине унд атташирен зи ан ди таше.
И все это самым серьезным тоном, как будто речь велась на обыкновенном диалекте.
Зато и с ней велись самые необычайные разговоры, и стоило только говорить с уверенностью и, главное, с быстротой, она переспрашивать не решалась и растерянно улыбалась, делая вид, что понимает, и, видимо, очень довольная тем, что дети так бойко говорят по-немецки.
В сущности же на этом всем равно антипатичном языке не говорил почти никто, и редкостью для учителя было даже, если кто-нибудь из детей свободно мог понять и перевести с немецкого на русский самую обыденную фразу.
В маленьком классе у нас немецкий язык преподавал некто Массон, человек довольно резкий и очень нервный, нетерпеливо относившийся к неуспехам детей. За это нетерпение или, точнее, за слишком откровенное его выражение ему раз чуть не пришлось поплатиться местом.
Дело было так. Является Массон на урок, вызывает одну из девочек, она ни слова не знает. Вызывает другую – такой же результат. Он, выведенный из терпения, ставит два нуля. Дети смотрят и молчат. Очевидно, никто не готовился, и надо было на этот раз отказаться от вызова и спроса уроков, но Массон, видимо, нарочно добивался случая наставить как можно больше нулей, что даже и в маленьком классе и в таком всем равно несимпатичном деле, как немецкий язык, считалось обидным для детского самолюбия.
Кто-то из сидевших впереди и хотя кое-как, да объяснявшихся по-немецки обратился к Массону с просьбой не вызывать больше никого к доске, так как удовлетворительно отвечать никто не будет, но он не внял этому совету и продолжал свое. Нули следовали за нулями, единицы за единицами до тех пор, пока не прозвонил звонок, и Массон, вконец обозленный, схватил со стола свою шляпу и убежал из класса, даже не раскланявшись с воспитанницами, как того требовал этикет, в этом отношении очень строго соблюдавшийся. Уходя, он громко что-то проворчал, и это "что-то", переведенное нам одной из девочек-немок, должно было означать, что наш класс – "ленивые и противные девчонки".
Это всех взбесило. Гордость наша и чувство нашего дворянского достоинства, так тщательно в нас поддерживаемое воспитанием, заговорили громко, и мы порешили, что такая дерзость нашему учителю даром пройти не должна. Собрался ареопаг оскорбленных русских "дворянок"… Спешу заметить при этом, что самой старшей из этих представительниц русского столбового дворянства было не более 11 лет. Судили, рядили, и постановлено было принести предварительную жалобу помощнику инспектора Эллингу, очень скромному и робкому человеку, которому, собственно говоря, и были более всего подчинены преподаватели младших классов, в уроки которых сам инспектор Тимаев мало входил.
Сказано – сделано. От классных дам положено держать все в строжайшем секрете, а Эллинга положено зазвать в класс и высказать ему неудовольствие на Массона. Все удалось как нельзя лучше, и ни одна из классных дам ни о чем положительно и понятия не имела, как уже несчастный Массон был вызван по начальству, и Тимаевым, до которого дошел весь этот эпизод, предложено было провинившемуся учителю или испросить прощения у "оскорбленных" им "девиц", или немедленно подать в отставку.
Растерявшийся немец бросился за разъяснением сначала к тетке, а затем к начальнице. Леонтьева приняла отчасти нашу сторону, но тетка вышла из себя и страшно напустилась на нас всех. Началась переборка. Кто первый начал?.. Да кто первый заговорил?.. Да кто первый к Эллингу обратился?.. Но мы условились молчать и молчали, несмотря на крик и брань тетки, неустанный гнев которой начинал уже входить нам всем в привычку и терял над нами всякую власть. При этом мы со стойкостью, не свойственной нашему возрасту, уперлись на том, что считаем себя оскорбленными и требуем, чтобы Массон больше к нам не приходил, потому что отвечать ему никто из нас не будет.
Быть может, упорство это и не было бы поддержано далее, но в числе девочек были громкие имена, и дело, переданное детьми родителям, могло бы дойти до лиц, до которых никто из нашего начальства ничего подобного доводить бы не пожелал.
Тем временем подошел класс Массона. Мы все ждали, готовые на самую дружную оппозицию, но враг струсил. От Массона получено было уведомление, что он по причине болезни быть не может и просит уволить его на неделю. Очевидно, хитрый немец рассчитывал на то, что тем временем дело забудется и все войдет в прежнюю колею. Но надежды его не сбылись. Мы прямо заявили, что требуем перемены учителя, и тогда злополучный Массон, явившись в класс вместе с инспектором и его помощником, принес нам почтительное извинение в том, что он "позволил себе непочтительно выразиться в нашем присутствии", а инспектор, обратившись к нам, спросил, угодно ли нам будет "простить" г. Массона, прибавив к этому, что он лично "позволяет себе ходатайствовать за него", потому что Массон недавно овдовел и остался с большим семейством на руках.
Мы простили, но вряд ли сам немец простил нам перенесенное им унижение. По крайней мере, я не помню, чтобы он до перехода нашего в старший класс, в котором он уже не преподавал, хотя однажды улыбнулся в часы своего преподавания в том отделении, которым был устроен ему весь этот, несомненно, памятный ему инцидент.
Чтобы еще точнее обрисовать отношения к нам наших преподавателей, достаточно будет сказать, что профессорам старшего класса (которые все были люди пожилые и в большинстве случаев заслуженные) поставлено было в обязанность два раза в год, а именно на Пасху и в Новый год, являться с поздравлением не только к нашему начальству, но и к воспитанницам старшего класса, которые все для этого собирались в указанный час в большую актовую залу и принимали поздравления, почтительно им приносимые.
Все это дела давно минувших дней, в настоящее время, конечно, все это изменено, введены новые порядки, но тогда было так, и все это в ту эпоху, о которой идет речь, имело свой смысл и свое значение.
Сословия в то далекое время еще так сильно, так определенно разграничивались, что представителям и представительницам почетного русского дворянства не лишним казалось громкое и открытое признание с детства их прав и преимуществ.
Что лучше и что хуже… В этот вопрос я не вдаюсь… Я только передаю факт, отнюдь его не комментируя…
В общем, наши отношения к учителям были скорей хорошие, нежели враждебные, и, за весьма малыми исключениями, мы сохранили о наших преподавателях самые теплые и дружеские воспоминания.
Глава XII
Императрица Александра Федоровна. – Выдающийся случай с императором Николаем Павловичем. – Дети казненного революционера. – Попечение императрицы о сироте. – Участие императрицы в нашей семейной невзгоде. – Император Николай Павлович. – "Царский гусар".
Я хорошо помню императрицу Александру Федоровну. Я поступила в Смольный еще в то время, когда она сама занималась институтами и не передала еще этих близких и дорогих ей забот своей преемнице, императрице Марии Александровне, и я хорошо помню, с каким восторгом встречалось каждое посещение императрицы, как все спешили ей навстречу, как она умела каждого обласкать, каждому сказать доброе, приветливое слово.
Все мало-мальски хорошо исполненное давало императрице предлог для того, чтобы милостивым словом поощрить и ребенка, и классную даму, и преподавателя. Сочиненье ли было удачно написано, урок ли бойко отвечен в ее присутствии, рисунок ли по-детски удачно исполнен, на все она ласково откликалась, все встречала искренним, радушным приветом, и промолчит она, бывало, тогда только, когда уж решительно похвалить не за что.
В противоположность своей августейшей свекрови Мария Александровна, бывшая в то время цесаревной, казалась весьма строгой.
Позднее мне довелось ближе видеть Александру Федоровну, видеть в ее личном отношении к людям, мне близким, и тут, как и во всем, императрица явилась тем светлым гением кротости и примирения, каким она была для всех, когда-либо с ней близко соприкасавшихся.
Как на эпизод, ясно и отчетливо характеризующий покойную государыню Александру Федоровну, укажу на следующий рассказ, почерпнутый мною частью из переданного мне современниками и почти очевидцами всего рассказанного, а частью виденного мною самой впоследствии.
За три года до приема того класса, в котором я воспитывалась, а именно в 1839 году, к императору Николаю Павловичу, ежедневно гулявшему по Дворцовой набережной, подошел мальчик лет 12 или 13, чисто, но почти бедно одетый; он держал за руку маленькую девочку, года на три или на четыре моложе его.
Дети прямо направились навстречу императору, и мальчик, в упор остановившись перед ним, спросил его громко к отчетливо:
– Вы русский император?..
– Да!.. – ответил государь, крайне удивленный таким обращением.
– Я к вам! – смело продолжал ребенок.
Государь, заинтригованный, в свою очередь пожелал узнать, кто его маленький собеседник и что ему нужно.
– Я граф К[оловрат-] Ч[ервинский], – не без гордости произнес ребенок. – Отец мой… умер!.. Его казнили!.. Он был богат… его имения взяли!.. Мать умерла от горя… Нас осталось двое… я и маленькая сестра. Нам идти некуда… Возьмите нас.
Государь сердито сдвинул брови.
Имя, которое только что произнес ребенок, было одно из самых громких имен мятежной и казненной Польши.
– Кто тебя научил обратиться ко мне?.. – строго спросил он, останавливая на мальчике взгляд своих проницательных глаз, взгляд, которого и взрослые, и сильные люди не выносили.
Но мальчик не сробел. Он был истинным сыном своей отчизны.
– Меня никто не научал!.. – смело ответил он, даже не опуская глаз перед строгим взглядом императора. – Я сам пришел к вам… и сестру привел… потому что идти нам больше не к кому.
– Следуйте за мной!.. – серьезно произнес государь и, приведя детей в Зимний дворец, в тот же день определил их по особому повелению: мальчика в один из кадетских корпусов, а девочку в Смольный монастырь.
Я застала графиню Розалию К[оловрат-]Ч[ервинскую] уже в среднем классе и близко ее не знала никогда, но хорошо знала я следующую трогательную сторону ее сиротливой жизни.
С первого момента ее поступления в Смольный и до самого дня выпуска над ней неусыпно стояла чья-то невидимая заботливая рука, всегда предупреждавшая ее детские желания и нежно заботившаяся о сохранении ее детского самолюбия.
В маленьких классах у детей бывают свои игрушки, впоследствии родные привозят и доставляют детям "свои" нарядные тетради – роскошь у нас вполне разрешенную, – нарядные ручки для стальных перьев, карандаши, а также лайковые перчатки в дни казенных балов и прочие предметы детской роскоши. Все это, само собой разумеется, доставляется родными, и дети снабжаются всем этим сообразно со средствами родных, а главное, с их желанием побаловать и утешить ребенка.
У графини Розалии не было никого в мире, ее никогда никто не посещал, кроме брата, бедного мальчика, у которого ровно ничего не было, чем бы он мог поделиться с сестрой, и, несмотря на это, повторяю, с первой минуты поступления ее в Смольный и до самого момента выпуска она никогда и ни в чем не чувствовала недостатка. В маленьком классе ей присылались нарядные куклы, позднее красивые и нарядные тетради, а когда наступил выпуск и ко всем выпускным воспитанницам стали приезжать модистки для примерки платьев и нарядов, к графине Розалии явилась одна из лучших в то время модисток Соловьева-Бойе с образцами дорогих и прихотливых материй, и ей сшито было дорогое и роскошное приданое, причем она оставлена была в Смольном на три лишних года пепиньеркой.
И никогда за все долгое время пребывания молодой графини в Смольном таинственная благодетельная рука не обнаружилась, никогда никто не узнал, чьей неясной заботой сиротливый, всем чужой ребенок был окружен предупредительной, истинно родственной заботой.
И только когда накануне дня выпуска на имя графини Розалии получена была роскошная корзина, наполненная дорогими кружевами, лентами, горжетками, словом, всеми мелочами, входящими в состав женского туалета, и когда под всеми этими волнами модных лент и кружев глубоко тронутая графиня Розалия нашла на дне нарядной корзины польский молитвенник в черном бархатном переплете с серебряным крестом наверху, – тогда только всем ясно стало, чья нежная, заботливая и деликатная рука издали ласкала и оберегала сиротливое детство всем равно чужого ребенка.
В немалую заслугу императрице Александре Федоровне следует поставить при этом еще и тот эпизод, которым сопровождалось печатание списков выпускных воспитанниц.
Обыкновенно при каждом выпуске печатается подробный список всех окончивших курс воспитанниц с обозначением имен, титулов и чинов их отцов. Естественно, что когда дело дошло до дочери лишенного всех прав и казненного чрез повешение польского мятежника, те лица, на обязанности которых лежало составление этих списков, поставлены были в серьезное затруднение. Обратились к конференции совета, и только по настоятельной просьбе императрицы государь согласился поставить в списках: "графиня Розалия Александровна К[оловрат-] Ч[ервинская], дочь умершего камергера бывшего двора Польского".
Кто знал хорошо императора Николая I, тот легко поймет, какой заслугой со стороны императрицы было убедить его согласиться на такую подпись.
Вообще во всем и со всеми императрица была крайне добра, и все ей лично служившие были ей так близки, что, умирая, она пожелала проститься со всеми, кто числился на личной ее службе.
Как я уже сказала выше, впоследствии мне наглядно пришлось убедиться в доброте императрицы Александры Федоровны, и этот эпизод, касавшийся лиц, мне близких и дорогих, я здесь приведу дословно, опуская подробности, ни для кого не интересные.
Я уже неоднократно говорила о том, что тетка моя более 40 лет служила Смольному монастырю, из стен которого она, в сущности, во всю долгую жизнь свою и не выезжала. Сама воспитанница Смольного, при тогдашнем курсе в 12 долгих лет – тетка осталась после выпуска в Смольном в качестве пепиньерки, затем заняла место классной дамы и затем уже сделана была инспектрисой, так что в ту эпоху, о которой идет речь, тетка уже 45-й год состояла на службе. Все это не могло не создать ей особого, почетного положения в Смольном.
Сама Леонтьева, несмотря на то, что положение, которое она занимала, было несравненно выше и почетнее положения инспектрисы, относилась к тетке с исключительным уважением, тем более что, несмотря на довольно преклонный возраст начальницы – ей было в это время около 50 лет, – тетка помнила ее еще воспитанницей в то время, когда сама она была уже пепиньеркой и чуть ли даже не классной дамой.
Тетка считалась одним из столпов Смольного, и всякий раз, как кто-нибудь из царской фамилии приезжал к нам, она всегда была на первом плане.
В эпоху, совпавшую с нашим выпуском, в семье нашей случилось событие, сильно повлиявшее на тетку и на старшую из моих кузин, усыновленную теткой и выпущенную из Смольного в год нашего поступления туда.