- Война, друг мой. Полез на нас немец.
- Домой скорей надо! - испуганно сказал старик. - Сын и зять в армию уйдут, успеть бы хоть проститься с ними.
- Конечно. Всем нужно торопиться на свои места. Слышал, что сказал товарищ Молотов? Всем народом воевать будем, война-то отечественная.
Это стремление - "по своим местам" - было общим. Нам объявили, что больница превращается в госпиталь и здесь останутся только тяжело больные. Но и они не хотели оставаться и стремились разъехаться по домам.
Я настоял, чтобы с меня до срока сняли повязку. К великой моей радости, правый глаз сохранил зрение на пятнадцать процентов. Значит, в очках двигаться и работать можно.
Через день мне сняли швы с глаза. Я досрочно выписался из больницы, получив строгий наказ: не заниматься физическим трудом, не читать, не писать, быть под постоянным наблюдением врачей и ежедневно впускать в глаза капли.
Выслушав все эти наставления, я немедленно отправился домой, в Крым.
В Симферополь я приехал днем и не узнал свой опрятный и приветливый город. Белые, голубые, палевые стены домов покрылись желто-зелеными полосами маскировки. Стекла перечеркнуты крест-накрест. С окон исчезли цветы, занавески. Витрины магазинов зашиты досками, заложены камнями и мешками с землей. Ленинский парк изрыт и изуродован желтыми насыпями около щелей.
- Скажите, гражданка, Симферополь бомбили? - спросил я у встречной молодой женщины.
Она подозрительно посмотрела на меня и на мой чемодан.
- Вы не местный?
- Я здесь живу, но сейчас только с вокзала.
- Придете домой, узнаете! - холодно бросила она.
У радиоузла на улице Льва Толстого толпился народ. Слушали дневную оперативную сводку за 1 июля. Я остановился. По радио сообщали: на всех фронтах идут ожесточенные бои. Враг рвется на восток, уже образовались Минское, Бобруйское, Луцкое направления. Тяжелые вести…
Вдруг передача последних известий оборвалась. В репродукторе послышался шум, и через несколько секунд резкий голос диктора объявил:
- Внимание! Внимание! В городе объявлена воздушная тревога!
Пронзительно завыла сирена. Раздались протяжные гудки заводов. Толпа быстро стала редеть. Люди прятались в подъездах и подвалах ближайших домов. У ворот появились дежурные с противогазами.
Моя квартира была недалеко, и я, невзирая на окрики дежурных, пошел домой. Наш небольшой двухэтажный дом, закрытый с улицы зеленью каштанов, был тоже вымазан грязно-серой краской. На звонки никто не отозвался. Я вошел во двор, взглянул на крышу и ужаснулся: пятеро ребятишек, в том числе двое моих сыновей, босые, в трусиках, в огромных брезентовых шлемах и таких же рукавицах, сидели около трубы, что-то зажигали, и тут же гасили рукавицами.
Услышав мой голос, сыновья тотчас же спустились на землю и, сияющие, подбежали ко мне.
- Что вы там делали? - спросил я строго.
- Гребенку жгли. Практиковались, как тушить бомбы.
В квартире был необычайный беспорядок. На столе и на полу валялись разные инструменты, стружки, консервные коробки.
- А тут что у вас делается?
- Это мы подзорную трубу делаем, чтобы лучше видеть самолет, - задорно ответил младший сынишка, Лева.
- А убирать кто за вами будет? Мама?
- Мама теперь мало дома бывает: то на работе, то на дежурстве. Она тоже в группе самозащиты.
- То-то сразу видно, что вы тут полные хозяева.
- У нас тоже дел хватает, - говорил с важностью старший сын, Витя, вытирая грязными руками пот со лба. - Видал, во дворе сколько металлолома и бутылок? Это мы, ребята нашего двора, собрали.
- А бутылки зачем?
- Ты, папа, совсем отстал. Бутылки против танков нужны. В каждую бутылку наливают воспламеняющуюся жидкость. Показался танк - бей бутылкой прямо в него, и он загорится.
- А кто вас учил, что зажигательные бомбы можно тушить босыми ногами?
- Этого нам никто не говорил, - наморщил лоб Витя, - но ведь ты знаешь, папа, зажигательная бомба не то, что фугасная, она совсем не страшная. Маленькая, тоненькая. Во-вторых, она не взрывается, а горит медленно с одного конца. Если она попадет в дом, нужно только не психовать, спокойно взять ее за конец, который не горит, сбросить на землю, засыпать песком - и кончено, никакого пожара не будет.
- Удивительно, как это у вас все просто получается! Вам и война, наверное, не страшна?
- Чего же бояться, мы ее еще не видали. Хочется, чтобы фрицы хоть одну бомбу сбросили, а то кажется, что все эти воздушные тревоги зря народ пугают.
Вскоре пришла жена проверить, что с ребятами. Обрадовалась, увидев меня.
- А я все беспокоилась, что с тобой и как ты выберешься из Москвы. Как твои глаза?
Я сказал.
- Плохо, - печально проговорила она. - Нужно сделать все, чтобы уберечь остаток зрения.
- Если слушать врачей, мне нельзя заниматься физическим трудом, нельзя писать и читать, нельзя волноваться. Это значит - нужно ничего не делать.
- Ослепнешь - хуже будет.
- Не ослепну.
В общем, невеселый получился у нас разговор.
Оставаться в бездействии в такое время было невозможно. Ведь я старый большевик и никогда без дела не сидел. По выходе в декабре 1919 года из последнего, деникинского подполья я все годы находился на оперативной работе. В 1936 году из-за болезни почек ЦК ВКП(б) перебросил меня из Сибири в Крым для лечения, но я сразу же начал работать в Крымском обкоме партии. Подготовлял и докладывал на бюро обкома дела исключенных из ВКП(б) партийными комитетами. По характеру работы требовалось много читать и писать. Теперь из-за болезни глаз я не мог больше этим заниматься. Да и хотелось чего-нибудьболее Действенного, более тесно связанного с войной.
По моей просьбе меня перевели на общую инструкторскую работу. Я стал бывать на предприятиях, следил за работой первичных партийных организаций и помогал им перестраиваться на военный лад.
С фронта приходили тревожные вести. Одесса героически защищалась, но немцам удалось захватить Николаев, Херсон и переправиться через Днепр на Левобережную Украину. Фронт быстро приближался к Крыму.
Началась эвакуация женщин, детей и больных. Своих детей я эвакуировал в Среднюю Азию. У нас еще была уверенность, что врагу не удастся взять Крым. "Будем участвовать в его обороне, а в случае крайней необходимости эвакуируемся в самый последний момент", решили мы с женой.
24 сентября, когда я находился по заданию обкома в Евпатории, меня неожиданно вызвали к телефону.
- Когда приедешь? - услышал я взволнованный голос жены.
- Собираюсь завтра. А в чем дело?
- Знаешь, мы ведь можем не увидеться.
- Почему?
- Да вот, представь, мы сегодня переезжаем в Севастополь.
- В Севастополь? Кто это вы?
- Наше учреждение.
"Вот как!" встревожился я, догадываясь, что речь идет об эвакуации Симферополя.
- А наши туда же едут?
- Не знаю. Приезжай скорей!
- Ну, ты не волнуйся. Постараюсь уехать отсюда сегодня же.
Но в тот день мне выехать из Евпатории не удалось. Горком партии получил секретную директиву немедленно эвакуировать всех небоеспособных коммунистов, остальных перевести на казарменное положение. В случае отхода Красной Армии из города коммунисты поступали в распоряжение обкома партии.
Эта директива вызвала большую сумятицу среди работников горкома. Они попросили меня остаться еще на день и помочь им. Я согласился. А часов в десять вечера секретарь горкома получил "секретное" сообщение: ночью в районе Евпатории немцы выбросят десант - парашютную дивизию.
Я засмеялся:
- Целую дивизию! И ты веришь?
- Почему нет?
- Провокация. Шпионы стараются вызвать панику.
Мы заспорили и даже поругались. Но все-таки начали обсуждать мероприятия на случай появления десанта. В городе были истребительный батальон, ополченцы. Из добровольцев коммунистов и беспартийных патриотов уже сформировался партизанский отряд, который в случае вынужденного отхода наших войск должен был остаться в тылу врага.
В лихорадочной работе незаметно проходит время. Я взглянул на часы - половина четвертого. Вышел на улицу. Ночь пасмурная, тихая. Что же случилось на Перекопе? Неужели так быстро могли прорвать нашу оборону? Не может быть! Очевидно, обком принимает меры предосторожности. А что, если немец все-таки ворвется в Крым? Холодно становилось от этой мысли.
Я вернулся в горком и сказал секретарю:
- Завидую здоровым людям: в случае чего - винтовку за плечи и в партизаны.
- С партизанами дело ясное, а вот с подпольщиками не знаю, что делать.
- А у тебя есть и подпольщики? - удивился я.
- А как же! По заданию обкома я выделил для этой работы пять коммунистов, но они, понимаешь, боятся остаться здесь.
- Почему?
- Этих людей хорошо знают в городе. Придут немцы - первых их повесят.
- А зачем же им оставаться именно здесь? - сказал я с недоумением. - Нужно перебросить в другой район, где их не знают. А впрочем, и здесь могут остаться. Можно так замаскироваться - жена не узнает.
Я рассказал о некоторых мерах конспирации, которые мы практиковали во время гражданской войны в тылу у врага.
- Дело серьезное, а опыта у нас нет. Потому так и получается, - признался секретарь.
Этот разговор долго не выходил у меня из головы. "Конечно, секретарь прав. Все они хорошие коммунисты, но молодые, откуда может быть у них опыт подполья! Нужно немедленно поговорить об этом в обкоме и помочь. Честное слово, для меня эта работа самая подходящая!"
С таким решением я рано утром выехал из Евпатории.
Жену я нашел на работе. Ее комната вся была уставлена ящиками с упакованными делами. Тут же находились наш чемодан и два рюкзака.
- Что случилось? - сразу спросил я.
- Немцы прорвали Перекоп, - ответила она. - Прошлой ночью мы уже грузились на машины для эвакуации из Симферополя. Потом получили сообщение, что наступление немцев приостановлено, бои идут где-то около Ишуни.
- Дело дрянь. Раз Перекоп прорван, нашим держаться в Крыму трудно. Обком тоже эвакуируется?
- Да, эвакуируется. Работники обкома партии делятся на две группы: одна будет в Керчи, другая в Севастополе. Ты попал в керченскую группу, я в севастопольскую.
- Чего же они нас с тобой разъединяют? Раз группа работников обкома едет в Севастополь, пусть и меня туда посылают.
- Считают, что с твоим здоровьем тебя в Севастополь посылать нельзя.
- Опять мое здоровье! - Я рассердился. - Вот несчастье! Во всем оно стало мне помехой. Понимаешь, как это тяжело.
- Конечно, понимаю. Оставлять родные места врагу разве не тяжело?.. Помнишь, когда мы отправляли одних детей неизвестно куда, как мы переживали! Но прошлой ночью, когда сказали, что мне самой нужно уезжать, мне было еще тяжелее… - Она разрыдалась.
- Знаешь, - сказал я жене, когда немного успокоился, - я от тебя никогда ничего не скрывал. В партизаны мы с тобой, конечно, не годимся, но здесь остаются товарищи и для подпольной работы, а у меня в этом деле большой опыт…
- И что же ты думаешь делать? - насторожилась она.
- Я решил остаться с подпольщиками.
Жена задумалась.
- Я понимаю, в подполье тебя трудно заменить, но ты же можешь в любой момент ослепнуть.
- Случиться, конечно, все может. Но ведь война.
- А что делать мне?
- Ты еврейка и поэтому не можешь остаться со мной. Поезжай к ребятам, ведь они одни. И в тылу тоже нужны люди.
В конце концов так и договорились.
Я пошел в обком партии и выразил желание остаться в Крыму на подпольной работе. Секретарь областного комитета Владимир Семенович моему предложению явно удивился:
- Товарищ Козлов, да вы же только что из больницы! У вас с глазами очень плохо. Да и вообще здоровье… Мы вас для эвакуации наметили.
Я понял, что и секретарь считает меня, старика, инвалида второй группы, уже непригодным для такой работы, и это меня больно задело. Последнее время я только и слышал: "Вам… с вашим здоровьем…"
- Владимир Семенович, я полжизни провел в подполье - в царском и белом. Если хотите знать, именно мой возраст и болезнь помогут мне замаскироваться лучше, чем человеку молодому и здоровому… Кроме того, на каторге я изучил немецкий язык, а в 1914 году, когда мне удалось бежать из сибирской ссылки, я попал в Германию, несколько месяцев прожил там и познакомился с немецкими нравами и порядками. В 1918 году я столкнулся с немецкими оккупантами на Украине уже на подпольной работе, а в 1919 году, во время деникинщины, был секретарем Харьковского губернского подпольного комитета партии. Видите, мне больше чем любому другому подходит работа в немецком тылу.
И обком партии решил мою просьбу удовлетворить.
* * *
Предстоящая работа захватила меня целиком. Я вспоминал организационное построение подпольной организации, методы нашей работы в царской России, во время гражданской войны и интервенции. Подбор людей, клички, конспиративные квартиры, пароли, подделки документов, устройство подпольной типографии и ее маскировка, распространение листовок среди населения и солдат вражеских армий, диверсионные акты. "Самое страшное, - думал я, - это проникновение в подпольную организацию шпионов и провокаторов. Хамелеонов окажется немало. "Враг коварен и хитер", предупреждает Сталин. Нужно не забывать это, чтобы перехитрить врага. Недаром мы прошли тяжелый, длинный путь борьбы с многочисленными врагами".
Законспирироваться необходимо было задолго до возможного прихода немцев. В Симферополе меня слишком многие знали в лицо, вот почему я решил переходить на нелегальное положение в Керчи. Я получил фиктивный паспорт на имя Вагина, запасся на всякий случай справкой из тюрьмы. В Симферополе же было известно, что я эвакуируюсь вместе с женой к детям в Среднюю Азию.
В последние дни беспокоила меня мысль, которую я стеснялся высказать жене. Ясно представляя себе всю опасность работы в фашистском тылу и тяжело переживая разлуку с семьей, я хотел чем-то закрепить нашу долголетнюю, дружную и хорошую жизнь.
"Надо мне с женой, наконец, зарегистрироваться в загсе, - подумал я, - а то шестнадцать лет живем и до сих пор времени для этого не нашли. Но как сказать об этом жене? Если сказать, что это необходимо для оформления получаемой мною персональной пенсии в случае моей гибели, она встревожится и обидится. Подумает, что к смерти готовлюсь. Сказать просто - как-то смешно".
Ломал, ломал я голову и неожиданно для самого себя выпалил:
- Знаешь что, Циля? Давай поженимся.
- А разве мы с тобой не женаты? - смеясь, спросила она.
- Нет, давай в загсе, по всем правилам, как полагается. А то уедешь в Среднюю Азию, вдруг еще замуж выйдешь… Чем я потом докажу, что ты моя жена?
Я говорил в шутливом тоне, но жена, пристально посмотрев на меня, угадала мои мысли.
- Ну что ж, жениться так жениться. Пойдем в загс, - сказала она просто.
Я облегченно вздохнул.
Мы тут же пошли в загс, зарегистрировались, достали бутылку хорошего вина и вечером вдвоем отпраздновали нашу свадьбу. Из предосторожности гостей приглашать не стали.
На другой день рано утром мы на легковой машине выехали в Керчь. Было пасмурно, моросил дождь. По дороге мы обгоняли стада коров и овец. Грузовики везли заводское оборудование. Вереницами шли тракторы, комбайны. Крым усиленно эвакуировался.
Часто попадались окопы, противотанковые рвы. На полях стояли замаскированные самолеты, в садах и в лесу располагались воинские части.
Темнело, когда мы подъехали к Керченскому горкому партии, находившемуся в красивом двухэтажном доме на берегу пролива.
Секретарь горкома Сирота, мой хороший приятель, на первый случай отвел мне пустующее помещение недалеко от горкома. В этих двух комнатах я временно поселился, а при немцах намеревался использовать их как конспиративную квартиру.
В городе было тревожно, многие уезжали, наспех продавали дома, имущество. Я считал, что в этой обстановке мне удастся легко приобрести необходимые для подполья вещи.
Жена на несколько дней задержалась со мной в Керчи, чтобы помочь мне подыскать квартиру и домик для будущей подпольной типографии.
Мне надо было устроиться на работу. Подумав, мы с Сиротой решили, что вполне подходящим для меня учреждением будет Рыбакколхозсоюз.
Сирота позвонил председателю и попросил устроить на работу Вагина. Я отправился в Рыбакколхозсоюз.
Председатель поговорил со мной и несколько раз с удивлением и неудовольствием осмотрел мои документы.
- Паспорт в порядке: "Вагин, Петр Иванович, пятидесяти пяти лет, кустарь-столяр". Но справка… справка не из желательных.
"Вагин Петр Иванович, 1886 года рождения, осужденный по делу № 2465 от 18 августа 1938 года по статье 116 Уголовного кодекса РСФСР к трем годам лишения свободы Красноярским краевым судом, содержался под стражей с 11 декабря 1938 года по 18 августа 1941 года. Из общей тюрьмы № 1 из-под стражи освобожден по отбытии срока наказания, что и удостоверяется".
- За кражу, значит, сидел?
- Другие крали, а я виноват.
- Вот что, голубчик мой, - стараясь быть сдержанным, сказал председатель. - Удивляюсь я вашей… - он замялся, - смелости…
Председатель, молодой парень, был действительно поражен: война, немцы наступают, Крым под угрозой, и в это время в таком городе, как Керчь, секретарь горкома просит устроить на работу какого-то проворовавшегося старика.
- Нет у меня работы: все должности заняты, - решительно сказал он и уткнулся в бумаги.
- А может быть, вы все-таки еще раз поговорите с секретарем горкома? - настаивал я.
Помолчав немного, он недовольно буркнул:
- Хорошо. Узнаю, в чем дело.
- Когда зайти к вам?
- Дня через три.
- Я зайду к вам завтра. Мне нужна работа.
На другой день, после повторного указания Сироты, председатель встретил меня по-другому.
- Извините, что немножко не так вас принял, - сказал он сконфуженно. - Вы по спецзаданию ко мне поступаете?
- Вы же знаете, что такие вопросы не задают.
- Простите… Я зачисляю вас на работу младшим диспетчером. Ознакомьтесь с материалами колхозов. Если нужно будет уходить и кто-нибудь из служащих спросит, куда, - скажите, что идете по моему заданию.
Он вызвал управляющую делами и официальным тоном приказал ей оформить меня на работу и выдать хлебную карточку.
Так из работника Крымского обкома партии Козлова я стал "нечистым на руку" кустарем Вагиным и в октябре 1941 года в Керчи, готовясь к "погружению" в подполье, перешел на нелегальное положение.
Пока я устраивался на работу, жена подыскала мне и квартиру для жилья и домик.
- А зачем тебе дом покупать и деньги тратить? - спросил меня Сирота. - Любой коммунальный дом можем дать. Бери хоть двухэтажный. Устраивает?
- Нет, не устраивает. Для типографии нужен свой дом. А то придут немцы, появятся и старые хозяева. Хлопот не оберешься.
- Да… - Сирота был озадачен. - Это, пожалуй, возможно…
Жена предупредила меня: